Далекая радуга. "Далёкая Радуга" (фильм-катастрофа) «Далёкая Радуга» в культуре

Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда Вишневский Борис Лазаревич

«Далекая радуга» (1962)

«Далекая радуга» (1962)

ДР – единственный у АБС «роман-катастрофа». Правда, гибнет в ней не Земля и не ее часть, а земная колония на далекой планете Радуга, превращенной в гигантский полигон для экспериментов по нуль-транспортировке. В книге две ключевые темы: возможные трагические последствия выхода научного эксперимента из-под контроля и поведение людей перед лицом неминуемой гибели.

Собственно, обе, и первая, и вторая темы, отнюдь не оригинальны. Кто только не предупреждал об опасности для человечества, которую могут нести с собой научные опыты, – начиная с Жюля Верна и заканчивая Полом Андерсоном. И кто только не описывал ситуации, когда мест в спасательных шлюпках меньше, чем желающих спастись пассажиров.

Но почему же, собственно, Стругацкие вдруг обратились к такому специфическому жанру?

Комментарий БНС:

В августе 1962 года в Москве состоялось первое (и кажется, последнее) совещание писателей и критиков, работающих в жанре научной фантастики. Были там идейно нас всех нацеливающие, доклады, встречи с довольно высокими начальниками (например, с секретарем ЦК ВЛКСМ Леном Карпинским), дискуссии и кулуарные междусобойчики, а главное – был там нам показан по большому секрету фильм Крамера «На последнем берегу».

(Фильм этот сейчас почти забыт, а зря. В те годы, когда угроза ядерной катастрофы была не менее реальна, чем сегодня угроза, скажем, повальной наркомании, фильм этот произвел на весь мир такое страшное и мощное впечатление, что в ООН было даже принято решение – показать его в так называемый День Мира во всех странах одновременно. Даже наше высшее начальство скрепя сердце пошло на этот шаг и показало «На последнем берегу» в День Мира в одном (!) кинотеатре города Москвы. Хотя могло бы, между прочим, и не показывать вовсе: как известно, нам, советским, чужда была и непонятна тревога за ядерную безопасность – мы и так были уверены, что никакая ядерная катастрофа нам не грозит, а грозит она только гниющим империалистическим режимам Запада.)

Фильм нас буквально потряс. Картина последних дней человечества, умирающего, почти уже умершего, медленно и навсегда заволакиваемого радиоактивным туманом под звуки пронзительно-печальной мелодии «Волсинг Матилда»… Когда мы вышли на веселые солнечные улицы Москвы, я, помнится, признался АН, что мне хочется каждого встречного военного в чине полковника и выше – лупить по мордам с криком «прекратите… вашу мать, прекратите немедленно!» АН испытывал примерно то же самое. (Хотя при чем тут, если подумать, военные, даже и в чине выше полковника? В них ли было дело? И что они, собственно, должны были немедленно прекратить?) Разумеется, это было совершенно, однозначно и безусловно исключено – написать роман-катастрофу на сегодняшнем и на нашем материале, а так мучительно и страстно хотелось нам сделать советский вариант «На последнем берегу»: мертвые пустоши, оплавленные руины городов, рябь от ледяного ветра на пустых озерах, черные землянки, черные от горя и страха люди и тоскливая мелодия-молитва над всем этим: «Летят утки, летят утки да два гуся…» Мы обдумывали все возможные и невозможные варианты такой повести (у нее уже появилось название – «Летят утки»), строили эпизоды, рисовали мысленные картинки и пейзажи и понимали: все это зря, ничего не выйдет и никогда – при нашей жизни.

Почти сразу же после совещания мы поехали вместе в Крым и там наконец придумали, как все это можно сделать: просто надо уйти в мир, где нет ядерных войн, но – увы! – все еще есть катастрофы. Тем более что этот мир у нас уже был придуман, продуман и создан заранее и казался нам немногим менее реальным, чем тот, в котором мы живем.

Надо сказать, что придуманный мир Радуги действительно лишь самую малость менее реален, чем настоящий. Собственно, Радуга – своего рода большая Дубна, где ученые проводят эксперименты, ведут жаркие дискуссии и не щадя живота своего сражаются за право получить вне очереди оборудование для этих экспериментов. Только что именуется это оборудование не синхрофазотронами, а ульмотронами… Все это прекрасно встраивалось в тогдашнее состояние интеллигентных умов! Напомним: начало 60-х годов – время беспредельной веры в могущество науки, особенно физики. Именно тогда физики уверенно побеждали лириков, конкурс в физические вузы зашкаливал, а самым популярным мужчиной в стране был Алексей Баталов, сыгравший физика Гусева в «Девяти днях одного года». Поэтому целая планета, безраздельно отданная под эксперименты ученым, – это полностью в духе времени. А фантастический антураж не так и много добавляет: в конце концов, чем Волна так уж страшнее ядерного взрыва? Между прочим, говорить в начале 60-х, что не обязательно беспрекословно снабжать ученых всем, что они попросят для удовлетворения своего любопытства за казенный счет (цитируя, кажется, Льва Ландау), – а мораль ДР именно такова – было близким к кощунству…

Но, конечно, ДР – это повесть о будущем, о том же Мире Полудня: время действия, как подсчитала группа «Людены», – 60-е годы XXII века. Более того, по замыслу авторов, это должна была быть последняя повесть о далеком коммунизме – еще 23.11.63 Аркадий Стругацкий делает соответствующую запись в своем дневнике…

Комментарий БНС:

Я наткнулся сейчас на эту запись в дневнике АН и вздрогнул. А ведь и верно! Ведь и на самом деле говорили мы тогда, в конце 62-го, друг другу: «Все! Хватит об этом. Надоело! Хватит о выдуманном мире, главное на Земле – даешь сугубый реализм!..» И ведь так (или почти так) оно и получилось: закончив ее, мы в течение долгих последующих лет не возвращались больше в Мир Полудня, аж до самого 1970-го года.

Что правда, то правда: считать «Обитаемый остров» и тем более «Трудно быть богом» произведениями о будущем трудновато. Но ДР – повесть о том будущем, где единственная проблема – откуда взять энергию для удовлетворения растущих потребностей ученых.

«Смысл человеческой жизни – это научное познание», – говорит один из персонажей ДР, физик Альпа. И добавляет: «Мне грустно видеть, что миллиарды людей сторонятся науки, ищут свое призвание в сентиментальном общении с природой, которое они называют искусством. Наука переживает период материальной недостаточности, а в то же время миллиарды людей рисуют картины, рифмуют слова… а ведь среди них много потенциально великолепных работников…» Физик так и не решается продолжить эту нехитрую мысль, и вместо него это делает Горбовский: мол, хорошо бы всех этих художников и поэтов согнать в учебные лагеря, отобрать у них кисти и гусиные перья, заставить пройти краткосрочные курсы и вынудить строить для солдат науки новые конвейеры для производства ульмотронов (нечто вроде аккумуляторов энергии огромной мощности)…

В будущем, обрисованном в ДР, на полном серьезе обсуждается такая проблема: не перебросить ли в науку часть энергии из Фонда Изобилия? Значит, верили Стругацкие тогда, что будет в Мире Полудня и Изобилие, и Фонд. Верили в то, что будет обсуждаться идея во имя чистой науки «поприжать человечество в области элементарных потребностей». Верили в то, что одни будут выдвигать лозунг «Ученые готовы голодать», а другие отвечать им «А шесть миллиардов детей не готовы. Так же не готовы, как вы не готовы разрабатывать социальные проекты»…

Впоследствии эта вера иссякнет довольно скоро – уже в «Малыше», не говоря о «Парне из преисподней», «Жуке в муравейнике» или «Волны гасят ветер», люди Полудня озабочены совсем другими проблемами. Куда более сложными – и куда более грустными.

Комментарий БНС:

Первый черновик «ДР» начат и закончен был в ноябре-декабре 1962-го, но потом мы еще довольно долго возились с этой повестью – переписывали, дописывали, сокращали, улучшали (как нам казалось), убирали философские разговоры (для издания в альманахе издательства «Знание»), вставляли философские разговоры обратно (для издания в «Молодой Гвардии»), и длилось все это добрых полгода, а может быть, и дольше.

Впрочем, главный вопрос, связанный с «Далекой Радугой», – это вопрос о Горбовском. Погиб ли Горбовский в смертоносном пламени Волны или все-таки уцелел? Если уцелел, то как ему это удалось? Если погиб, то почему во многих последующих повестях он появляется как ни в чем не бывало?

Никакого ответа на этот знаменитый вопрос АБНС так и не дают, и читателю приходится домысливать все самому. Но надо сказать, что ДР характерна, казалось бы, ни на чем не основанной, но притом полнейшей уверенностью читателя в том, что в последний момент должно случиться какое-то чудо. То ли Волна – неистовая всеразрушаюшая субстанция вырожденной материи – остановится, не успев уничтожить людей, то ли встречные северная и южная Волны самоликвидируются при сближении, то ли, как напишет Стругацким ученик четвертого класса Слава Рыбаков (ныне – знаменитый писатель-фантаст Вячеслав Рыбаков), в повести просто не дописана концовка. А должна она быть, по мнению Славы Рыбакова, такой:

«Вдруг в небе послышался грохот. У горизонта показалась черная точка. Она быстро неслась по небосводу и принимала все более ясные очертания. Это была „Стрела“».

Имеется в виду звездолет «Стрела», который в оригинале ДР успеть на помощь никак не может, но, по мнению многих и многих читателей, успеть обязан. В противном случае придется предположить, что погибнет не только Горбовский, но и Марк Валькенштейн, и Этьен Ламондуа, и Джина Пикбридж, и Матвей Вязаницын, и Роберт с Таней, и Аля Постышева, и Канэко, и отважная восьмерка так и не состоявшихся нуль-перелетчиков… Допустить такое в здравом уме и ясной памяти ни один читатель АБС не в состоянии. Значит, все ДОЛЖНЫ были спастись – что подтверждается благополучным появлением Горбовского в Мире Полудня в последующих романах. Поскольку спастись один Горбовский никак не мог (предположить, что Леонид Андреевич в последний момент тайком пробрался на борт «Тариэля-Второго» довольно трудно) – значит, спаслись и все прочие. И все научные проблемы нуль-Т, видимо, были впоследствии благополучно разрешены. Ведь, скажем, когда в «Жуке в муравейнике» Максим Каммерер пользуется кабиной для нуль-транспортировки, путешествуя на курорт «Осинушка» и обратно, никаких Волн поблизости не наблюдается…

И еще одно, что никак нельзя обойти, вспоминая ДР, – феномен Камилла. Последнего из «Чертовой Дюжины» фанатиков, срастивших себя с машинами. Голый разум и неограниченные возможности совершенствования организма – исследователь, который сам себе и транспорт, и приборы. Человек-ульмотрон, человек-флайер, человек-лаборатория, неуязвимый, бессмертный…

Получается, впрочем, по словам Камилла, совсем безрадостное состояние. Вместо «хочешь, но не можешь» – «можешь, но не хочешь». Выясняется, что отсутствие желаний, чувств и ощущений, дающее переход к абсолютной сосредоточенности для того, чтобы добиться научного успеха, гибельно для «человеческой» половины каждого из «Чертовой Дюжины». И влечет за собой лишь одно – невыносимо тоскливое ощущение одиночества. И недаром через три десятка лет после описываемых в ДР событий Камилл покончит с собой, точнее «саморазрушится», – об этом будут говорить герои «Волны гасят ветер». И вспомнят, что «последние лет сто Камилл был совершенно один – мы такого одиночества и представить себе не способны…

Радуга Радужное коромысло, Семицветный самоцвет, На плече горы повисло - И дождя на свете нет. День решительно и бодро Опустил к подножью гор Расплескавшиеся ведра Переполненных озер. И забыла вся округа, Как сады шуршат травой, Как звенит дождя кольчуга, Панцирь

ПРИРОДА ДАЛЕКАЯ И БЛИЗКАЯ Ученые-биологи и опытные натуралисты, путешествуя по нашей стране или за рубежом, пристально вглядываются в окружающий мир, тонко подмечают все новое или необычное, знакомятся с местной природой, проблемами ее охраны. Такая информация

ДАЛЕКАЯ ШХЕЛДА Тот снег - в ожидании нового снега, скажу лишь о нём, остальное я скрою. И прошлой зимой длилось действие неба над Шхелдою, над осиянной горою. Свеченья и тьмы непрестанная смена - вот опыт горы, умудряющий разум. Тот снег в ожидании нового снега - в

Радуга Вы не были на Ладоге, На дне рожденья Радуги? Ну неужели не были? Не видели? Не ведали… Из всех рожденных самое Святое и обманное, Прозрачное и зыбкое, Изящное и гибкое. Вода и свет ненадолго Рождают Дочку-Радугу, Всем-всем на удивление, Но только в отдалении. За

«Не далекая и не чужая…» Не далекая и не чужая, Ты моя в этот благостный час, Я ласкаю тебя, обнажая И для губ, и для рук, и для глаз. Я вчера ощущал до предела Неудовлетворенности гнет, А сегодня желанное тело К моему с женской пылкостью льнет. И пьяня поцелуями

Радуга Семицветная радуга - Триумфальная арка дождя! Не подскажут по радио, Где зажжешься ты, чуть погодя. Не расскажут синоптики, Как под радугой счастья пройти… Вдохновение оптики, Запрещенные людям пути. Но я слышала исстари, Что под радугой были следы - До

ДАЛЕКАЯ МУЗЫКА Это - послесловие, но не эпилог.Мы живем сейчас в Англии, где моя дочь учится в школе-пансионе квакеров. Я опять иностранец-резидент, но теперь с американским паспортом в руках. Тысячи американцев живут за границей, но никто не считает их «перебежчиками».

«Далекая радуга» (1962) ДР – единственный у АБС «роман-катастрофа». Правда, гибнет в ней не Земля и не ее часть, а земная колония на далекой планете Радуга, превращенной в гигантский полигон для экспериментов по нуль-транспортировке. В книге две ключевые темы: возможные

Часть четвертая ДАЛЕКАЯ ПРИНЦЕССА 12 июля 1952Ли. Англия - пасмурная, бесцветная, туманная, холодная. После Греции она кажется подлеском, сменившим открытый простор. Здравомыслящие ничтожества вместо людей, дотошно разработанный семейный порядок. Жизнь не глубинная, а

«ДАЛЕКАЯ РАДУГА» В августе 1962 года в Москве состоялось первое (и, кажется, последнее) совещание писателей и критиков, работающих в жанре научной фантастики. Были там идейно нас всех нацеливающие доклады, встречи с довольно высокими начальниками (например с секретарем ЦК

«Антарктида - далекая страна» Как-то весной 1959 года Андрей объявил, что мы идем к Михалковым, у Андрона для нашего диплома есть сценарий. Андрей познакомился с Кончаловским, студентом Ромма набора 1958 года, когда тот заглянул в монтажную, где шла работа над фильмом

ГЛАВА 5. ДАЛЕКАЯ ВОЙНА «Я понял, что чем становишься старше, тем загадочнее для тебя люди и весь окружающий мир» В маленькой деревушке Рендорф первые месяцы мировой войны прошли относительно спокойно. Правда, время от времени случались перебои с продуктами, особенно в

Далекая корреспондентка В те годы между Гёте и одной из читательниц «Вертера», которая сначала оставалась неизвестной, завязались отношения, которые стали столь необычными и значительными, что о них стоит специально рассказать. Поклонница сенсационного романа пожелала

«Радуга» Сегодня Иван Константинович проснулся раньше обычного. В доме царила тишина. Тихо было и за открытыми окнами. Город спал, даже дворники еще не вышли подметать улицы. Только прибой чуть шуршал по песку. Айвазовский лежал, прислушиваясь к предутренней тишине

8. «Радуга» Однажды вечером в «Уик» зашел Пит Таунзенд - он волновался за Эрика Клэптона.После того, как группа Эрика «Derek and the Dominos» распалась в 1971-м, он со своей тогдашней подружкой Эллис Ормсби-Гор (дочерью лорда Харлека, которая, к сожалению, скончалась от передоза) решил

Вторая ретроспектива - очень далекая Она многое может объяснить в поведении и делах Амосова, вчерашнего и сегодняшнего. Он родился в деревушке Ольхово на Вологодчине в канун первой мировой войны, в семье сельской акушерки. Его юношеские годы (а это конец двадцатых и

1. Вопрос: Ваша «Чертова дюжина» в «Далекой Радуге» появилась в те годы, когда споры о кибернетике и о том, что может машина, а что нет, достигли апогея. Сейчас если не многое, то кое-что уже прояснилось в этом споре. Скажите, пожалуйста, если бы Вы взялись за эту тему сегодня, в наше компьютеризированное время, изменилась бы судьба Камилла? И еще. В одном из интервью Вы признались, что не поклонник счастливых концов и для ДР такой конец не планировался. Тогда почему вы «воскресили» Горбовского (хотя я лично против этого ничего не имею!)?

Евгений Николаев < [email protected] >
Йошкар-Ола, Россия - 06/26/98 16:56:39 MSK

Уважаемый Евгений!
Судьба Камилла совершенно не зависит от уровня наших кибернетических знаний. Это судьба существа (я не говорю – человека), который может все, но не хочет ничего. Или – если угодно – судьба бога, вынужденного жить среди людей, с которыми ему не интересно, а без которых ему почему-то тоскливо. Но главное – это бесконечно длящееся ужасающее состояние, когда «на ответы нет вопросов».
«Далекая Радуга» была в свое время задумана как ПОСЛЕДНЯЯ повесть о мире Светлого Будущего. Это было своего рода прощание с этим миром навсегда. Когда же, спустя полдюжины лет, мы решили снова вернуться в этот мир, мы, естественно, вернулись и к Горбовскому, без которого этот мир немыслим. Многие наши читатели никак не желают поверить или принять, что АБС никогда не ставили перед собою цель написать «сериал» о Мире Полудня. Каждая вещь этого цикла задумывалась и писалась нами, как произведение совершенно отдельное и независимое – мы просто использовали уже готовый антураж, готовые декорации, в которых так удобно было разыгрывать все новые и новые истории.

Дмитрий < [email protected] >
Москва, Россия - 04/11/99 23:51:15 MSK

«Далекая Радуга» писалась под сильнейшим впечатлением от замечательного фильма Стенли Крамера «На последнем берегу» и задумывалась изначально как произведение сугубо трагическое – все без исключения должны были погибнуть. Кроме того, мы полагали тогда, что пишем ПОСЛЕДНЕЕ произведение о Мире Полудня, поэтому героев (Горбовского) было, конечно, жалко, но не слишком – это был уже «отработанный материал».

3. Вопрос: Уважаемый Борис Натанович!
Перечитываю в очередной раз ваши книги. И вчера перечитал «Далёкую Радугу». Может, это не совсем корректно – спрашивать авторов, почему они написали так, а не иначе. Но всё же: почему вы даже не затронули тему ответственности за всё произошедшее на планете. Ведь, на мой взгляд, это роман о преступлении. Преступлении против человечества, представленном всеми живущими на этой планете людьми. И пусть это может быть юридически классифицированно как преступная халатность, но с человеческой точки зрения... И второй вопрос: не считаете ли вы мораль того общества похожей на мораль овец на бойне. И к тому же прославляющим своих палачей и саму бойню. Честно говоря, я бы не хотел, чтобы мои внуки жили в таком будущем. Заранее спасибо (и извините, если очень резко высказался, но что-то сильно меня это задело)!

Андрей Кирик < [email protected] >
Санкт-Петербург, Россия - 01/02/00 20:31:55 MSK

Мне и раньше приходилось слышать от читателей что-то подобное, и каждый раз я в отчаянии всплескивал руками. Какое преступление? Какие преступники? Мне всегда казалось, что авторы очень ясно и совершенно однозначно показали, что мир Радуги был абсолютно безопасен по ВСЕОБЩЕМУ мнению! Ну, не случайно же допустили, чтобы это была планета-курорт, планета-санаторий, планета-пионерлагерь. Никому и в голову не могло прийти (и противоречило, кстати, всем теоретическим соображениям), что такая катастрофа возможна. Если подобный просчет считать преступлением, тогда история науки (и философии) битком набита преступниками. Тут и супруги Кюри, и Рентген, и Форд, и Жан-Жак Руссо, и Маркс... Что же касается «морали овец на бойне», то этого я просто не понимаю. По-моему, эти люди ведут себя весьма достойно. Сегодняшние на такое поведение, увы, не способны. En mass.

4. Вопрос: Уважаемый Борис Натанович!
С огромным интересом прочел в электронной «Библиотеке Максима Мошкова» Ваш текст с коротким предисловием-пояснением неизвестного автора (выдержка из него: «Комментарии к произведениям братьев Стругацких написаны Борисом Натановичем для полного собрания сочинений, которое готовится к выходу в донецком издательстве «Сталкер»). Ссылку на этот текст я нашел тут же в гостевой у А.Нешмонина: http://www.parkline.ru/Library/win/STRUGACKIE/comments.txt.
Вопросов, как Вы, конечно, понимаете, «Комментарий» вызывает гораздо больше, чем дает ответов, но я со скрежетом зубовным отказываюсь от них всех в пользу одного: куда делась Далекая Радуга? Или она там отсутствует потому, что «вариант – журнальный»? А может быть, ДР таки действительно стоит особняком? Вот и из Истории Мира Полудня она выбивается: ссылки на нее есть, катастрофа как бы и произошла, а тем не менее умерший там Горбовский живет далее как ни в чем не бывало.

Илья Юдин < [email protected] >
Oссининг, США - 01/25/00 17:43:55 MSK

Вы читали сокращенный текст «Комментариев», опубликованный в журнале «Если». Редакция журнала отбирала комментарии по своему усмотрению и, видимо, главу, касающуюся ДР (как и многие другие), решила не включать.

Илья Юдин < [email protected] >
Oссининг, США - 01/25/00 17:50:29 MSK

Вы недалеки от истины. Работая над ДР, мы, действительно, думали, что это наша последняя повесть о Мире Полудня («Мире Возвращения», как мы тогда его называли). И долго потом ничего об этом Мире не писали – лет пять, наверное (если не считать, впрочем, «Трудно быть богом»). Поэтому и Горбовским мы пожертвовали (рыдая и бия себя в грудь). А потом, когда он нам снова понадобился, мы перечитали ДР и убедили друг друга, что в повести разбросано достаточно много намеков на возможность спасения.

Илья Юдин < [email protected] >
Oссининг, США - 01/25/00 17:53:37 MSK

Например, реализовалась чья-то там гипотеза о том, что Северная и Южная Волны, столкнувшись, «аннигилировали» друг друга. Или – капитан «Стрелы» совершил невозможное и – успел-таки вовремя.

7. Вопрос: Здравствуйте, Борис Натанович!
Я – поклонник творчества АБС со школьных лет, с середины 80-х. В то время не так-то просто было достать Ваши произведения, и многое я читал в «самиздатовских» вариантах. Одно из них – «Далекая Радуга». Эта книга потрясла тогдашнего подростка и до сих пор остается для меня одной из самых любимых Ваших повестей. Недавно в интервью Вы ответили на несколько вопросов по ДР. Я очень прошу Вас вернуться к этой теме и ответить и на мои вопросы.
1. Как Вы считаете сейчас, через столько лет, – правильно ли и правомерно ли поступило руководство планеты, оставив умирать великих ученых, гениального художника во имя спасения детей, из которых еще неизвестно, что получится и получится ли вообще? Ведь даже в Мире Полудня не все были гениями, были же, к примеру, простые нуль-Т испытатели или тот же Роберт.

Максим Нерсесянц < [email protected] >
Ростов-на-Дону, Россия - 02/08/00 18:27:28 MSK

Ситуация Радуги в принципе не может быть разрешена в терминах «правильно-разумно-рационально-правомерно». Это – ситуация НРАВСТВЕННОГО выбора и решается она в терминах «нравственно-аморально-честно-подло». На мой взгляд Горбовский (и все прочие) решили эту проблему НРАВСТВЕННО ВЕРНО. Хотя, может быть, и нерационально. Так же нравственно верно, но совершенно нерационально поступает не умеющий плавать человек, бросающийся спасать тонущего ребенка или вообще – другого человека. Или интеллигент-очкарик, вступающийся за честь женщины, оскорбленной здоровенным хамом. Или учитель Януш Корчак, который пошел в газовую камеру вместе со своими дефективными воспитанниками, хотя эсэсовцы предлагали ему совершенно рациональное и разумное решение: этих воспитанников отправить на смерть, а самому заняться воспитанием других детей («ведь вы так талантливы, вы можете принести еще много пользы в дальнейшем...»).

Максим Нерсесянц < [email protected] >
Ростов-на-Дону, Россия - 02/08/00 18:30:42 MSK

Это – безусловно – серьезнейшая проблема. Детьми, я думаю, будут заниматься профессионалы-психологи. К счастью, психика детей лабильна и поддается «регулировке».

Максим Нерсесянц < [email protected] >
Ростов-на-Дону, Россия - 02/08/00 18:31:35 MSK

По-моему, Камилл упоминается в каком-то из более поздних произведений. (Кажется, в ВГВ.) Мы не писали о нем больше просто потому, что он стал нам неинтересен: все, что мы по его поводу думали, было сказано в ДР.

Михаил < [email protected] >
Херсон, Украина - 03/15/00 18:06:00 MSK

По всей повести разбросаны упоминания о нескольких возможных вариантах спасения от Волны. Считайте, что один из этих вариантов реализовался. Хотя на самом-то деле, когда мы писали «Радугу», мы были уверены, что это ПОСЛЕДНЯЯ повесть о будущем, и Горбовский наш был обречен на смерть, бедняга.

Макс
Москва, Россия - 06/06/00 22:25:59 MSD

В повести предлагается несколько вариантов возможного спасения. Считайте, что один из них реализовался.

12. Вопрос: Здравствуйте, уважаемый Борис Натанович.
Во-первых, хотелось бы поблагодарить Вас за ваши с братом книги.
Сейчас они как никогда нужны нам. Спасибо.
А во-вторых, хотелось бы задать вопрос:
Почему в книге «Далекая Радуга» «Тариэль» не мог эвакуировать людей из Столицы за Волну, в те широты, где она уже прошла?
Ведь ему не мог помешать плазменный барьер?

Кирилл < [email protected] >
Н.Новгород, Россия - 06/21/00 15:54:19 MSD

Слишком рискованно. На этих широтах нет ракетодрома – посадка возможна, но опасна. Кроме того, времени в обрез, некогда.

Румата < [email protected] >
Москва, Россия - 06/26/00 16:20:26 MSD

Потому что они не успели выкопать ее достаточно глубоко и установить надежные «двери».

14. Вопрос: Уважаемый Борис Натанович!
Дважды спасибо Вам: за книги Ваши, и за это интервью.
Книги – как умные собеседники; вернись к ним через год, и они немного другие, и уже сообщают что-то новое. А интервью – немного похоже на вопросы А.Привалова У-Янусу:
«И я спросил вполголоса, осторожно оглядевшись:
– Янус Полуэктович, разрешите, я вам задам один вопрос?»
Разрешите, Борис Натанович?
Вот Кирилл заметил, что в «Далекой Радуге» «Тариэль» мог перевозить людей через Волну. Признаться, я долго считал это неувязкой в книге: зачем десантному звездолету космодром?
Впрочем, к идее книги это никак не относится.

Чайченец Семен < [email protected] >
Оксфорд, Великобритания - 06/29/00 14:13:29 MSD

Десантирование – процедура достаточно рискованная и требующая умелого десанта. Десантный звездолет не приспособлен к десантированию по сто (необученных) пассажиров за раз. А главное – время! Времени не хватало на все эти операции: погрузка – взлет – посадка – выгрузка – и снова все сначала. И риск. Что там – за Волной? Жить там можно – часами, днями?.. Ведь «Стрела»-то НЕ десантный звездолет, он будет вынужден сесть на ракетодром, далеко от места десанта... Дети в выжженой пустыне – хорошо ли это? А если пойдет ЕЩЕ ОДНА Волна? Нет-нет, все это было слишком рискованно.

Я это давно знаю, - проворчал Роберт.

Для вас наука - это лабиринт. Тупики, темные закоулки, внезапные повороты. Вы ничего не видите, кроме стен. И вы ничего не знаете о конечной цели. Вы заявили, что ваша цель - дойти до конца бесконечности, то есть вы попросту заявили, что цели нет. Мера вашего успеха не путь до финиша, а путь от старта. Ваше счастье, что вы не способны реализовать абстракции. Цель, вечность, бесконечность - это только лишь слова для вас. Абстрактные философские категории. В вашей повседневной жизни они ничего не значат. А вот если бы вы увидели весь этот лабиринт сверху…

Камилл замолчал. Роберт подождал и спросил:

А вы видели?

Камилл не ответил, и Роберт решил не настаивать. Он вздохнул, положил подбородок на кулаки и закрыл глаза. Человек говорит и действует, думал он. И все это внешние проявления каких-то процессов в глубине его натуры. У большинства людей натура довольно мелкая, и поэтому любые ее движения немедленно проявляются внешне, как правило в виде пустой болтовни и бессмысленного размахивания руками. А у таких людей, как Камилл, эти процессы должны быть очень мощными, иначе они не пробьются к поверхности. Заглянуть бы в него хоть одним глазком. Роберту представилась зияющая бездна, в глубине которой стремительно проносятся бесформенные фосфоресцирующие тени.

Его никто не любит. Его все знают - нет на Радуге человека, который не знал бы Камилла, - но его никто-никто не любит. В таком одиночестве я бы сошел с ума, а Камилла это кажется, совершенно не интересует. Он всегда один. Неизвестно, где он живет. Он внезапно появляется и внезапно исчезает. Его белый колпак видят то в Столице, то в открытом море; и есть люди, которые утверждают, что его неоднократно видели одновременно и там и там. Это, разумеется, местный фольклор, но вообще все, что говорят о Камилле, звучит странным анекдотом. У него странная манера говорить «я» и «вы». Никто никогда не видел, как он работает, но время от времени он является в Совет и говорит там непонятные вещи. Иногда его удается понять, и в таких случаях никто не может возразить ему. Ламондуа как-то сказал, что с рядом с Камиллом он чувствует себя глупым внуком умного деда. Вообще впечатление такое, будто все физики на планете от Этьена Ламондуа до Роберта Склярова пребывают на одном уровне…

Роберт почувствовал, что еще немного, и он сварится в собственном поту. Он поднялся и отправился под душ. Он стоял под ледяными струями, пока кожа от холода не покрылась пупырышками и не пропало желание забраться в холодильник и заснуть.

Когда он вернулся в лабораторию, Камилл разговаривал с Патриком. Патрик морщил лоб, растерянно шевелил губами и смотрел на Камилла жалобно и заискивающе. Камилл скучно и терпеливо говорил:

Постарайтесь учесть все три фактора. Все три фактора сразу. Здесь не нужна никакая теория, только немного пространственного воображения. Нуль-фактор в подпространстве и в обеих временных координатах. Не можете?

Патрик медленно помотал головой. Он был жалок. Камилл подождал минуту, затем пожал плечами и выключил видеофон. Роберт, растираясь грубым полотенцем, сказал решительно:

Зачем же так, Камилл? Это же грубо. Это оскорбляет.

Камилл снова пожал плечами. Это получилось у него так, будто голова его, придавленная каской, ныряла куда-то в грудь и снова выскакивала наружу.

Оскорбляет? - сказал он. - А почему бы и нет?

Ответить на это было нечего. Роберт инстинктивно чувствовал, что спорить с Камиллом на моральные темы бесполезно. Камилл просто не поймет, о чем идет речь.

Он повесил полотенце и стал готовить завтрак. Они молча поели. Камилл удовольствовался кусочком хлеба с джемом и стаканом молока. Камилл всегда очень мало ел. Потом он сказал:

Роби, вы не знаете, они отправили «Стрелу»?

Позавчера, - сказал Роберт.

Позавчера… Это плохо.

А зачем вам «Стрела», Камилл?

Камилл сказал равнодушно:

Мне «Стрела» не нужна.

На окраине Столицы Горбовский попросил остановиться. Он вылез из машины и сказал:

Очень хочется прогуляться.

Пойдемте, - сказал Марк Валькенштейн и тоже вылез.

На прямом блестящем шоссе было пусто, вокруг желтела и зеленела степь, а впереди сквозь сочную зелень земной растительности проглядывали разноцветными пятнами стены городских зданий.

Слишком жарко, - возразил Перси Диксон. - Нагрузка на сердце.

Горбовский сорвал у обочины и поднес к лицу цветочек.

Люблю, когда жарко, - сказал он. - Пойдемте с нами, Перси. Вы совсем обрюзгли.

Перси захлопнул дверцу.

Как хотите. Если говорить честно, я ужасно устал от вас обоих за последние двадцать лет. Я старый человек, и мне хочется немножко отдохнуть от ваших парадоксов. И будьте любезны, не подходите ко мне на пляже.

Перси, - сказал Горбовский, - поезжайте лучше в Детское. Я, правда, не знаю, где это, но там детишки, наивный смех, простота нравов… «Дядя!

Закричат они. - Давай играть в мамонта!»

Перси что-то буркнул себе под нос и умчался. Марк и Горбовский перешли на тропинку и неторопливо двинулись вдоль шоссе.

Стареет бородач, - сказал Марк. - Вот и мы ему уже надоели.

Да ну что вы, Марк, - сказал Горбовский. Он вытащил из кармана проигрыватель. - Ничего мы ему не надоели. Просто он устал. И потом он разочарован. Шутка сказать - человек потратил на нас двадцать лет: уж так ему хотелось узнать, как влияет на нас космос. А он почему-то не влияет… Я хочу Африку. Где моя Африка? Почему у меня всегда все записи перепутаны?

Он брел по тропинке следом за Марком, с цветком в зубах, настраивая проигрыватель и поминутно спотыкаясь. Потом он нашел Африку, и желто-зеленая степь огласилась звуками тамтама. Марк поглядел через плечо.

Выплюньте эту дрянь, - сказал он брезгливо.

Почему же дрянь? Цветочек.

Тамтам гремел.

Сделайте хотя бы потише, - сказал Марк.

Горбовский сделал потише.

Еще тише, пожалуйста.

Горбовский сделал вид, что делает тише.

Вот так? - спросил он.

Не понимаю, почему я его до сих пор не испортил? - сказал Марк в пространство.

Горбовский поспешно сделал совсем тихо и положил проигрыватель в нагрудный карман.

Они шли мимо веселых разноцветных домиков, обсаженных сиренью, с одинаковыми решетчатыми конусами энергоприемников на крышах. Через тропинку, крадучись, прошла рыжая кошка. «Кис-кис-кис!» - обрадованно позвал Горбовский. Кошка опрометью кинулась в густую траву и оттуда поглядела дикими глазами. В знойном воздухе лениво гудели пчелы. Откуда-то доносился густой рыкающий храп.

Ну и деревня, - сказал Марк. - Столица. Спят до девяти…

Ну зачем вы так, Марк, - возразил Горбовский. - Я, например, нахожу, что здесь очень мило. Пчелки… Киска вон давеча пробежала… Что вам еще нужно? Хотите, я громче сделаю?

Не хочу, - сказал Марк. - Не люблю я таких ленивых поселков. В ленивых поселках живут ленивые люди.

Знаю я вас, знаю, - сказал Горбовский. - Вам бы все борьбу, чтобы никто ни с кем не соглашался, чтобы сверкали идеи, и драку бы неплохо, но это уже в идеале… Стойте, стойте! Тут что-то вроде крапивы. Красивая, и очень больно…

Он присел перед пышным кустом с крупными чернополосыми листьями. Марк сказал с досадой:

Ну что вы тут расселись, Леонид Андреевич? Крапивы не видели?

Никогда в жизни не видел. Но я читал. И знаете, Марк, давайте я спишу вас с корабля… Вы как-то испортились, избаловались. Разучились радоваться простой жизни.

Я не знаю, что такое простая жизнь, - сказал Марк, - но все эти цветочки-крапивки, все эти стежки-дорожки и разнообразные тропиночки - это, по-моему, Леонид Андреевич, только разлагает. В мире еще достаточно неустройства, рано еще перед всей этой буколикой ахать.

Неустройства - да, есть, - согласился Горбовский. - Только они ведь всегда были и всегда будут. Какая же это жизнь без неустройства? А в общем-то все очень хорошо. Вот слышите, поет кто-то… Невзирая ни на какие неустройства…

Наталия МАМАЕВА

Далёкая Радуга

Разумеется, это было совершенно, однозначно и, безусловно, исключено – написать роман-катастрофу на сегодняшнем и на нашем материале, а так мучительно и страстно хотелось нам сделать советский вариант «На последнем берегу»: мёртвые пустоши, оплавленные руины городов, рябь от ледяного ветра на пустых озерах...

Б.Стругацкий. Комментарий к пройденному

Выполним пятилетку за оставшиеся три дня!

Из анекдота

Первый вопрос, который должен возникнуть у читателя (и у критика) по прочтению произведения – о чём это произведение? Если говорить о сюжете, то «Далекая Радуга» – это рассказ о том, как целая планета вместе с населением гибнет в результате техногенной катастрофы, являющейся результатом неудачного эксперимента.

На уровне высшего смысла произведения его можно прочитать по-разному. Многие критики утверждали, что главная мысль произведения – мысль об ответственности науки перед обществом. Ведь именно в результате смелого научного эксперимента Радуга и гибнет. Но вряд ли всё можно трактовать так однозначно. Тема науки, научного познания, смысла этого познания и его возможностей является одной из главных в творчестве Стругацких. Звучит она и в «Далекой Радуге», и к этому мы ещё вернемся. Но в данном случае проблема ответственности учёного не является ведущей. На протяжении повести даже в самых драматических моментах никто из жителей планеты не бросает упрёка физикам-нулевикам. В конце концов, как справедливо замечает Этьен Ламондуа, «Давайте смотреть на вещи реалистически. Радуга – это планета физиков. Это наша лаборатория».

Если уж говорить об ответственности, то скорее следует говорить об ответственности административной. Радуга – это действительно лаборатория физиков, и возникает вопрос – насколько уместно существование при этой лаборатории детских садов, школ и путешествующих по планете туристов. Трагедия Радуги, если уж искать её истоки, заключается в том, что во главе планеты стоит не жёсткий администратор, а прекраснодушный либерал XXII века. Сцены, которые разворачиваются в кабинете директора во второй главе книги, воспринимаются как увлекательный водевиль. И водевиль этот будет иметь трагические последствия. Матвей Вязаницын воспринимает административно-снабженческие склоки как любопытный элемент прошлого, цитату из Ильфа и Петрова, а воспринимать их надо было совсем не так. Ответ Матвея на вопрос Горбовского, что он никогда не видел Волну, поскольку у него не было свободного времени, звучит откровенно беспомощно. А, может, стоило бы и посмотреть?.. И предвидеть последствия. И во избежание трагедии предпринять определённые действия: допускать на планету только научных сотрудников и вспомогательный персонал, отслеживать ход эксперимента, держать всё время наготове резервный звездолёт большой вместимости: в общем-то, вполне элементарные меры безопасности. Единственная мера безопасности, которая была реально соблюдена, это строительство Столицы на экваторе.

Но это так, к слову. Разумеется, книга не об этом. В данном случае это не более чем отвлечённое рассуждение о том, что можно при желании извлечь из неё. Речь здесь конечно идёт не об ответственности административной или научно-административной, а о проблеме человеческого выбора в критической ситуации. Польский исследователь творчества Стругацких В.Кайтох справедливо пишет о том, что авторы поставили классическую этическую проблему, но «не стали решать её в энный раз: а показали, кто как склонен её разрешать». Эта этическая проблема является классической для жанра романа-катастрофы, весьма модного в XX веке. Если это более-менее серьёзное произведение (а не блокбастер, где герои восемь раз пробегают по одному и тому же коридору и восемь раз взламывают одну и ту же дверь, которая всё время оказывается закрытой; интересно, кто же тот злодей, который всё время закрывает эту дверь, когда корабль, самолёт, отель гибнет, – наверное, помощник режиссёра?), то жанр катастрофы даёт богатые возможности для анализа спектра человеческого поведения в критические минуты. Как правило, авторы, работающие в этом жанре, активно пользуются всеми возможностями открывающейся перед ними палитры и представляют самые крайние варианты поведения героев от чудес героизма до подлого спасения собственной шкуры. При этом, разумеется, присутствуют все промежуточные варианты – спасение собственной персоны, но без нарушения моральных норм; спасение близкого человека, попытка спасти близких, даже рискуя собственной жизнью, ответственность главного в этой ситуации, который пытается спасти всех; героизм, слёзы, мужество, жалобы, истерики... Поскольку Стругацкие представляют читателю мир будущего, где люди умеют справляться со своими чувствами и преодолевать страх смерти («Они там все умеют преодолевать страх смерти...»), то эта палитра существенно обеднена. Практически всё население планеты приходит к благородному и правильному решению – спасать детей. В книге имеются всего лишь два исключения.

Во-первых, это Женя Вязаницына, жена директора Радуги, для которой главным является её ребенок, и она, нарушив все запреты и моральные нормы, пробирается к нему в корабль. Во-вторых, это главный «отрицательный» герой, Роберт Скляров, который любой ценой, в том числе ценой гибели детей, пытается спасти любимую женщину. Самый драматический выбор, конечно, разворачивается именно здесь. Это ни в коем случае не выбор эгоиста, как считает Кайтох. Человек спасает не себя, а другого, при этом Роберт отчётливо понимает, что Татьяна в любом случае его возненавидит. Это не есть классический конфликт между долгом и чувством, поскольку все жители Радуги выбирают чувство – спасают детей, а не достижения научного прогресса. Это выбор между любовью к ближнему и дальнему – Роберт выбирает, кого спасать – любимую женщину или детей, в общем-то, совершенно чужих для него. Разумеется, авторы пожалели героя и облегчили ему выбор. В аэробусе около десятка детей, во флаере в лучшем случае могут улететь трое. Поэтому Роберт просто не имеет возможности совершить правильный выбор. Всех детей всё равно спасти невозможно. Другое дело, что он совершил бы свой выбор даже в том случае, если бы детей было трое. Он должен не просто быть уверенным, что флаер с Татьяной спасся от Волны, а должен впихнуть, – если понадобится и силой, – любимую в звездолёт. Но, к счастью для нервной системы читателя последняя сцена не реализуется.

В.Кайтох считает, что Роберт Скляров, герой-мещанин, совершает показательно «неправильный» выбор. А почему, собственно, мещанин?.. и почему неправильный? Поступок Роберта можно определить как угодно – трусость, эгоизм, подлость, но при чём тут мещанство? И какой выбор, с точки зрения критика, здесь был бы правильным? Спасти детей, исходя из ситуации, никто их трёх взрослых участников трагедии – испытатель Габа, физик-нулевик Скляров и воспитательница Татьяна Турчина – не могут. Выбрать для спасения только трёх из десяти им не позволяют этические критерии. По-видимому, с точки зрения Кайтоха, правильный выбор – это остаться всем троим возле мёртвого аэробуса и героически погибнуть вместе с детьми, по возможности скрасив им последние минуты жизни. Может, это действительно единственно возможный выход, но вряд ли его можно назвать правильным, впрочем, в такой ситуации правильный выбор вообще невозможен, и это есть вполне реалистическая психологическая картина.

Принципиально, на мой взгляд, то, что именно условно отрицательные герои в этой ситуации ведут себя наиболее человечно и психологически достоверно. Жители Радуги, которые перед лицом смерти активно и дружно строят подземное убежище и конвейерные цеха, переснимают научную документацию, неторопливо беседуют на разнообразные темы, бродят в полях, обсуждают произведения живописи, героически скрывая страх смерти, выглядят не слишком убедительно. И если бы не фраза «и кто-то отвернулся, и кто-то согнулся и торопливо побрёл прочь, натыкаясь на встречных, а кто-то просто лёг на бетон и стиснул голову руками», – читатель мог бы вообще не поверить авторам. Мир Радуги, мир будущего, мир XXII века, – это мир «рацио», и авторы всё время вольно или невольно это подчёркивают. Можно спорить, видели ли авторы в этом достоинство этого мира, или его недостаток, или достоинство, превратившееся в недостаток, или имманентно присущую этому миру черту, которую как не оценивай – всё равно не изменишь, но не заметить очевидного невозможно.

Мир XXII века эмоционально беден. Это чувствуется и в «Радуге», и в других произведениях. Герой повести «Трудно быть богом» может любить только на далёкой планете, поскольку феминизированные девушки Земли соответствующих чувств не вызывают (Анка – это, прежде всего «свой парень»); любовь Майи Глумовой и Льва Абалкина шокирует окружающих, можно приводить и другие примеры, и об этом уже говорилось в предыдущих главах. Можно предположить, что сами люди XXII века относятся к этой своей эмоциональной скудости отрицательно, хотя и признают её. Рассуждения физика Альпы в этом смысле вполне показательны. Он понимает, что идея согнать художников и поэтов в лагеря и заставить их работать на науку, по меньшей мере, глупа и более того «мысль эта глубоко мне неприятна, она пугает меня, но она возникла... и не только у меня». Герои без труда совершают правильный выбор – никто не даёт взяток, не пытается штурмовать звездолёт, не шантажирует начальство, не падает на колени перед Горбовским. Это и вызывает вполне обоснованные подозрения. Да, кидаться в люк звездолёта, расталкивая локтями всех, в том числе женщин и детей, разумеется, некрасиво, негуманно и непорядочно, и даже подло, но... человечно. И единственным человеком на этой планете оказывается «отрицательный» герой, которому чужд «весь этот нечувственный мир, где презирают ясное, где радуются только непонятному, где люди забыли, что они мужчины и женщины». И поэтому я категорически не согласна с В.Кайтохом, что выбор Роберта Склярова есть «мудрость мещащина».

Выбор Склярова оправдан потому, что он человечен. Выбор героев Радуги правилен, благороден, добродетелен и удивительно морально бесплоден, вплоть до абсурда.

В самом деле, какие могут быть дела у Матвея Вязаницына в его кабинете за час до гибели планеты? Он говорит замечательную в своей нелепости фразу: «У меня масса дел, а времени мало». Какие у него могут быть дела? Приводить в порядок документы, которые через час обратятся в пепел вместе с ним?

А, может быть, и тут всё гораздо глубже и тоньше. Просто не может быть вместе с людьми человек, который не смог спасти от гибели планету, хотя и обязан был это сделать; который не увидел перед вечным прощанием своего ребёнка и даже не попытался это сделать; который не употребил свою власть директора, чтобы пропихнуть собственного ребёнка и супругу в звездолёт первыми, которому даже в голову не пришло, что это можно сделать, наплевав на все правила, просто потому, что он их любит? Может, проще в такой ситуации укрыться за делами, которые никому не нужны?

Итак, все герои кроме нескольких человек, совершили свой правильный выбор. «Неправильный выбор» оказался бесплодным – Роберту всё равно не удалось спасти Таню, большинство детей планеты спасены и даже пачку материалов с наблюдениями о Волне удалось засунуть в звездолёт.

Но ведь перед героями помимо выбора – спасаться самим или спасать детей – стоял и ещё один выбор – выбор между спасением научной документации и физиков-нулевиков, «носителей нового понимания пространства, единственных на всю Вселенную» и спасением детей. Кайтоху такой выбор представляется надуманным. По его мнению «проблема не могла представиться читателю горячей, аутентичной проблемой современной нам действительности» – поскольку выбор и так был очевиден, и сама постановка проблемы казалась критику надуманной.

Но ведь в мире XXII века эта проблема вовсе не надуманна. Наука является смыслом жизни, фетишем и богом этих людей. Вспомним из «Понедельника» – «И они приняли рабочую гипотезу, счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же». Люди выбирают (в данном случае не выбирают) не абстрактную науку, а смысл своего существования. Рассуждения о природе и смысле научного познания, которые ведутся в очереди за ульмотронами, отнюдь не случайны. Для физиков, а большинство планеты составляют именно физики, только наука является тем богом, которому можно служить. «Избавиться от всех этих слабостей, страстей, эмоций – вот идеал, к которому надо стремиться», и судя по поведению большинства героев, они близки к этому идеалу. Выбор между детьми и научным знанием – это отнюдь не случайность и не любопытный парадокс. Наука – это святое, человек должен спасти святое. Открытым остается вопрос: можно ли говорить об ограниченности авторов, которые столь откровенно и примитивно утверждали примат науки, а можно восхищаться творческим мастерством, с которым они опровергли этот собственный тезис.

В любом случае тема науки является очень значимой в «Радуге», как и в других вещах Стругацких. Сейчас, когда наша вера в возможности научного познания и научного преобразования мира в значительной степени утрачена, рассуждения героев о судьбах науки в современном мире и о её будущем уже не представляются столь актуальными, как это было в 60-е годы. Но тогда, в век советского Просвещения, во времена неопозитивизма эти рассуждения были более чем актуальными. Людям казалось, что наука благополучно решит практические все проблемы, связанные с жизнеобеспечением и рядовой человек реально будет озабочен проблемой – что делать в свободное время и как заниматься нелюбимой, но нужной обществу работой?

(Нам электричество глухую тьму разбудит!
Нам электричество пахать и сеять будет!
Нам электричество заменит всякий труд!
Нажал на кнопку... Чик-чирик! Все с зависти помрут!)

В нашем обществе на современном этапе его развития эти рассуждения кажутся достаточно наивными, хотя совершенно не исключено, что лет через 30 они вновь станут актуальными.

Например, мысль, высказанная вскользь одним из героев о том, что наука будет разбиваться на всё большее число узких направлений, которые никак не будут связаны друг с другом, полностью подтвердилась. Сейчас иногда даже специалисты смежных областей с трудом понимают, чем занимаются коллеги. Впрочем, имеет место и прямо противоположная тенденция, когда возникает синтез самых неожиданных наук.

В этом плане интереснее, конечно, не рассуждения авторов о судьбах конкретной науки, а те мысли, которые мы бы могли обозначить, как гносеологические проблемы в творчестве братьев Стругацких. Может ли наука создать нового человека? Будет ли он ещё человеком или нет (казус Чертовой Дюжины)? Должен ли кто-то заниматься интересным научным трудом, а кто-то неинтересной работой, обеспечивающей науку необходимыми приборами и материалами? Возможен ли искусственный интеллект (Массачусетская машина)? Все эти проблемы поднимаются в беседе физиков, сидящих в очереди за ульмотронами. Эта глава книги, действие которой происходит, когда катастрофа ещё не надвинулась, на первый взгляд кажется проходной, но дискуссия, которая разворачивается в ней, – это очень грамотный философский диспут о судьбах науки в мире, о судьбах мира науки и судьбах мира. При этом диспут, который ведется на нормальном понятном читателю языке, и который интересен даже тому читателю, которого никогда не интересовали философские проблемы.

Заключая этот краткий и фрагментарный обзор философского наследия братьев Стругацких, следует сделать вывод, что начиная с «Попытки к бегству» и «Далекой Радуги» Стругацкие всё увереннее определяют свой творческий путь как путь писателей-философов.