Мастер и маргарита в православном прочтении. Беседы с батюшкой. «Мастер и Маргарита» - прелестный роман русской литературы

«Мастер и Маргарита»: четыре разных прочтения

«Мастер и Маргарита» – очень необычный роман. Как правило, текст литературного произведения становится лучше от черновика к «беловику». Однако это не относится к текстам, которые писались в условиях жёсткого давления. В этом случае автор словно бы «зашифровывает» роман, сознательно делает его сложным и двусмысленным. И только ранние черновики и редакции позволяют выявить мотивы, которые в финальном тексте почти неясны.

Кроме того, надо понимать, что булгаковский роман пришёл совершенно не к тому читателю, для которого писался. Создавая столь непростой текст, который он рассчитывал опубликовать при жизни, автор, очевидно, имел в виду читателей-своих ровесников – поколение начала XX века. А увидели и впервые прочли роман совершенно другие люди – шестидесятники. Как результат – роман Булгакова у нас долго воспринимали неправильно.

Поколение шестидесятых увидело в его тексте те идеи, которые были актуальны для них. Отношения Мастера и Маргариты тогда были прочитаны как история о великой любви, диалоги Иешуа и Пилата – как история отношений поэта и власти, а головокружительная карьера ставшего профессором Ивана Бездомного – как рассказ о тяге к знаниям. Это же поколение приписало Воланду импозантность. В таком прочтении роман пришёл и в 1980-е – в виде комментариев к новым изданиям.

В 1990-е роман воспринимался как эпатаж и вызов – сцены с обнажённой Маргаритой на балу вошли сразу в несколько театральных постановок.

В результате к началу 2000-х роман очень резко оценили несколько отечественных богословов – в частности, Николай Константинович Гаврюшин и Михаил Михайлович Дунаев. В их работах встречались рассуждения о том, что Булгаков – поклонник сатанизма, а его роман – чёрная месса с принесением в жертву барона Майгеля.

Однако, когда были опубликованы черновики романа и письма Булгакова, эта версия быстро начала рассыпаться. Современные трактовки, среди которых можно отметить книгу диакона Андрея Кураева, – это попытки понять зашифрованное христианское послание Булгакова, помещённое во внешне сатанинскую упаковку.

Явное и неявное в «Мастере и Маргарите»

Рассуждая о романе Булгакова, нужно внимательно проследить все авторские оговорки и «говорящие» детали, – сделать неявное явным. В одном из писем 1930 года Михаил Афанасьевич отмечает: «Я пишу роман о дьяволе». То есть, его книга с самого начала не предполагала положительных героев.

Уже на первых страницах, встречаясь с Берлиозом и Бездомным на Патриарших прудах, Воланд произносит фразу: «Так вы – атеисты?» – привизгнув. Эта деталь не только лишает иностранного профессора всякой вальяжности, но прямо относит нас к евангельской истории о гадаринском бесноватом. Там визжит стадо свиней, в которое вселяются бесы.

Более того, Воланд хром и у него разные глаза – медик Булгаков не мог не знать, что сочетание таких симптомов – признак сифилиса.

И Мастер, и Маргарита в романе не улыбаются, а неоднократно «скалят зубы» – это не только говорит об авторском отношении к ним. Такая же улыбка была у колдуна из гоголевской «Страшной мести». Герои не симпатичны, а просто одержимы.

Посмертие Мастера в романе Булгакова также не слишком привлекательно. Там мы видим пейзаж, явно заимствованный из сна Маргариты, который она видела перед встречей с Азазелло – речка, мостик, баня, «кричащее безмолвие». Мастер в этом сне был «человеком с больными глазами». А вечно зацветающие вишни, зацвести которым не суждено, – намёк на бесплодие Маргариты. (Об этом она рассказывает мальчику, мимо окна которого пролетала: «Жила-была тётя, у неё не было детей, и она стала злая»).

Обращаясь к Мастеру, Маргарита здесь произносит фразу: «Прогнать меня ты уже не сможешь», – так не говорят о любимой женщине.

В посмертии звучит музыка Шуберта. В одной из ранних редакций романа этот момент прописан подробнее – там упомянут романс Шуберта «Чёрные скалы – вот мой приют», который басом поёт Воланд.

Не всё в порядке и с хронологией посмертия: Булгаков упоминает, что со времени Иешуа здесь прошло «12000 лун», тогда как на самом деле от времени Христа до первой трети XX века, когда разворачивается московская линия романа, прошло 22000 лун; по этому поводу существуют расчёты самого писателя.

«Фауст», «Книга Иова» и ловушка сатаниста в произведениях Булгакова

Роман Булгакова начинается с эпиграфа из «Фауста» Гёте. Сам же «Фауст» – с «Пролога на небесах», в котором Мефистофель выпрашивает себе подопытного Фауста, и Бог разрешает ему коснуться души и тела героя. Эта ситуация напоминает сюжет ветхозаветной «Книги Иова» с той разницей, что там Бог касаться души праведника дьяволу не разрешал.

В «Книге Иова» есть ключевой момент, ради которого она, возможно, и была включена в канон Писания. В момент, когда мучения праведника достигают наивысшей точки, приходят его друзья и начинают уговаривать его покаяться в каких-то несуществующих грехах, за которые его, якобы наказали. В конце концов, Иов прогоняет их.

По сути, «Книга Иова» – это своеобразная прививка для тех, кто хочет все отношения с Богом строить только на меновой основе, видеть в несчастиях последствия грехов. Отсутствие этой зависимости позволяет и крестную смерть Христа не воспринимать как следствия грехов.

Такая подмена – превращение любящего Бога, который пострадал за человеческие грехи до креста, на мелкого божка, который только и мечтает уловить человека на каком-нибудь грехе и отправить на сковородку, присутствует в логике сатанистов. (Дальше из этой ситуации делается вывод, что, если сковородка неминуема, нужно успеть в нынешнем мире «нагуляться»).

Вариации обмена человеческих дел на посмертную участь встречаются в древнерусском «Прологе», нередко эта зависимость там совсем не прямая. Есть подобный сюжет и у Достоевского – это знаменитый «рассказ о луковке» в «Братьях Карамазовых».

Некая злая баба после смерти попадает в кипящее озеро в аду, её ангел-хранитель пытается вспомнить хоть одно доброе дело за её жизнь и, в конце концов, вспоминает, как некогда она кинула луковицей в надоевшую нищенку. За эту нечаянно поданную луковку бабу почти удаётся вытащить из горячей смолы, однако за неё начинают цепляться и другие грешники. Когда баба их отталкивает, луковка разрывается.

В жизни Фауста Мефистофель появляется не сразу, но лишь после того, как доктор «приглашает» к себе нечистую силу. До этого он занимался изучением природы, но теперь покусился на текст Евангелия. Более того, текст, который правит Фауст у Гёте, – это начало «Евангелия от Иоанна» – строки, читаемые в храме на Пасху.

Под рукой Фауста строка «В начале было Слово» превращается во «В начале было дело». Так из пасхального текста исчезает главное – Бог-Слово, а у героя начинается период дурной дьявольской активности.

Тема художника, одержимого подобной страстью к переустройству мира, есть и в других сочинениях Булгакова. Например, в «Собачьем сердце» его профессор Преображенский экспериментирует с половыми железами обезьян – это аллюзия на советские эксперименты по скрещиванию обезьяны и человека, о которых в 1920-е много писали. Однако в результате этих экспериментов по преображению мира и человека получается даже не новый гомункулус, а Шариков.

Иешуа, князь Мышкин и тюбингенская школа богословия

К моменту написания булгаковского романа более шестидесяти лет развивалась так называемая тюбингенская школа богословия – протестантское течение, сводившее смысл пришествия Христа к простому морализаторству. О деятельности этой школы Михаил Афанасьевич Булгаков был хорошо осведомлён, поскольку его отец в своё время защищал работу по протестантскому богословию.

Под влиянием этого течения находился в своё время Лев Толстой, предлагавший исключить из Евангелия «мистику». Ответом Льву Толстому стал роман Достоевского «Идиот», в котором князь Мышкин – это пародия на Толстого. Несмотря на лучшие свои намерения, он терпит абсолютный крах в финале. Роман Булгакова – ответ морализаторскому богословию уже на новом этапе.

Если внимательно проанализировать текст, у Иешуа найдётся много общих черт с князем Мышкиным. Оба верят в наступление царства Божия на земле, оба названы «философами», обоим по двадцать семь лет», они похожи внешне и изношенной одеждой. Кроме того, и Иешуа, и Мышкин именуются «утопистами» (хотя по отношению к герою Булгакова такое название – явный анахронизм), обоих по приезде вроде бы встречали криками (но Иешуа опровергает это в разговоре с Пилатом, а у Достоевского крики были адресованы Рогожину).

В романе Булгакова есть и другие отсылки к Достоевскому. Например, Левий Матвей несколькими чертами напоминает Рогожина. В начале романа Рогожин неравнодушен к деньгам, тогда как Левий Матвей – сборщик налогов. Рогожин хочет убить Мышкина, Левий – Иешуа. Оба крадут ножи в лавке, оба – в решительный момент неожиданно слегли с лихорадкой.

Некоторыми чертами Иуды у Достоевского обладает Ганя.

Поймите чей текст, или Воланд в романе Булгакова

Проблема интерпретации текста существует ещё в Евангелии. Искушая Христа в пустыне, дьявол, по-видимому, принимает Его за рядового праведника, а потому предлагает несколько цитат из Псалтири, в ответ на которые получает другие цитаты. Так дьявольская интерпретация Писания противопоставляется Божественной.

В романе Булгакова дело обстоит несколько сложнее. Там априори присутствуют несколько видов безбожников, которые заведомо неверно относятся к евангельскому тексту. Бездомный холоден, но Христос в его поэме хотя бы живой. Берлиоз страшнее: он пытается сделать христианство одним из мифов. К ним подходит Воланд со словами: «Имейте в виду, Христос существовал».

Прошедшее время в этой фразе для христиан, в понимании которых Христос жив, – уже однозначное доказательство того, что вся дальнейшая история Иешуа – ложь. Но важно ещё и понять, кому же, собственно, принадлежит версия, рассказанная Воландом.

Дело в том, что ангел в богословском понимании – это только вестник. Самостоятельно творить доносимые им известия он не способен. Для него невозможен даже момент покаяния, так как пересоздание души – это творческий процесс.

На самом деле, на протяжении романа Воланд рассказывает историю, родившуюся в воспалённом сознании мастера, выдавая её за свою. При этом он иногда не отказывает себе в удовольствии «поиграть в бога».

Одну из финальных сцен, в которой, вместо апостола, к Воланду приходит творение мастера – безумный Левий Матвей, – можно было бы принять за «суд Воланда». Однако настораживает, что всесильный консультант, как и его свита, иногда чего-то очень боятся.

Например, в последней экранизации Бортко совершенно потеряла свой смысл сцена с буфетчиком. Выходя из «нехорошей квартиры», тот начинает догадываться, с кем связался, и по привычке крестится. В этот момент берет Воланда, по ошибке поданный ему Геллой, превращается в котёнка и убегает.

Вызвавший восторг присутствующих сеанс в варьете неожиданно заканчивается, когда из ложи раздаётся крик одной из дам, не выдержавшей вида конферансье, над которым издевается свита Воланда: «Ради Бога не мучьте его».

Когда свита на чёрных конях уже покидает Москву, их видит старушка с сельдереем. Стоит ей поднять руку ко лбу – и Азазелло тоже истошно кричит: «Отрежу руку».

Когда вместо просьбы о Мастере Маргарита после бала начинает просить за Фриду, не на шутку встревоженный Воланд и заявляет: «Надо заткнуть щели тряпками – сюда проникло милосердие».

Вообще же нужно заметить, что зло никогда не появляется в романе само по себе – герои должны позвать его. Мастер начинает эксперименты с евангельским текстом, Маргарита думает: «Душу бы отдала, лишь бы узнать, где сейчас мой любовник». Другие герои чертыхаются, либо танцуют фокстрот «Аллилуйя», который звучит в книге несколько раз.

В финале вся свита вместе с героями покидает Москву вечером Страстной Субботы. Герои Булгакова разминулись с воскресшим Христом; понятно, что Иешуа Мастера здесь никого не спасает.

Был ли Булгаков сатанистом?

На фоне всего сказанного выше, решительный приговор писателю, который выносили богословы в начале 2000-х, выглядит несправедливым. Сложно представить, чтобы автор, публично так и не отказавшийся от идей «Белой гвардии», за которую его перестали печатать, в 30-е годы живший очень сложно, ночами писал антихристианский роман. Вести атеистическую или сатанинскую пропаганду в тогдашнем СССР вполне можно было открыто и без подобных сложностей.

Про Булгакова же известно, что роман давался ему довольно мучительно – он продолжал диктовать правку и за две недели до смерти, ослепнув от тяжёлого нефрита. На одной из правок рукописи сохранилась авторская запись: «Господи, помоги мне закончить роман».

До нас дошла также записка последней супруги писателя Елены Сергеевны кухарке Марфуше: за две недели до смерти мужа она подавала на литургию записки о здравии тяжко болящего Михаила и просила взять просфоры. Получается, что гонимая в советское время Церковь молилась о здравии писателя, тогда как нынешняя устами отдельных богословов неожиданно начинает его проклинать.

10 марта – очередная годовщина смерти Михаила Афанасьевича Булгакова. Пусть это станет поводом помолиться за упокой его души.

Вот уже несколько лет, как роман Булгакова включен в школьную программу. Его проходят в 11 классе где-то в марте-апреле, то есть, в канун Пасхи, и уделяют ему 4 часа. Правда, роман можно и выпустить из программы, причислив его к тем 20% произведений, которые учитель отбирает по своему усмотрению. Некоторые педагоги так и поступают, ссылаясь на то, что роман окарикатуривает Евангелие, а стало быть, небезвреден для детей. Но умолчать не значит защитить. Если не начать говорить об этом романе всерьез, о нем будут говорить шутя. Телеэкран донесет до наших детей бульварное прочтение этой книги. Таким образом, «Мастер и Маргарита» станет школой пошлости и оккультизма… Итак, попытаемся несколько иначе, нежели масс-медиа, взглянуть на этот текст. Быть может, это позволит нам пройти между Харибдой пошлости и Сциллой отрицания к тем культурным и религиозным горизонтам романа, которые все же озарены светом Христова

Парадокс „лжеца“

В логике известен „парадокс лжеца“: два человека указывают друг на друга, один говорит: „Он говорит правду“, другой: „Он лжет“. Свидетельство каждого из них опровергает само себя (если первый сказал правду, то правдой является то, что сказал про него второй, а второй сказал про него, что он лжет и т. д.). Со стороны невозможно решить, где правда и кто лжет.

Этот парадокс известен и Библии. Но в надчеловеческой, духовной реальности библейского текста парадоксальная логика „правдивой лжи“ имеет практические следствия. Дело в том, что правду иногда говорят бесы… Так, духи нечистые, когда видели Его, падали пред Ним и кричали: Ты Сын Божий (Мк 3:11). Но поэтому Христос и запрещал им исповедывать Его Сыном Божиим (Мк 3, 12) и изгонял. По слову Паскаля: „И[исус] Х[ристос] не хотел свидетельства ни от бесов, ни от тех, кто не имел призвания, но от Бога и от Иоанна Крестителя“

Истина в устах лжеца неразличима ото лжи. Более того, ложь может в нее маскироваться, как это было со словами Писания, которыми диавол искушал Спасителя в пустыне. Как отмечал преподобный Иоанн Дамаскин, демоны „знают Писания“ и могут иногда „говорить истину“, но поэтому-то им и „не должно верить“ . Отсюда ясно, почему Библия запрещает любые контакты с миром падших духов, в том числе и любые вопрошания, и доверчивость к информации „оттуда“.

В стихотворной форме эту же мысль выразил архиепископ Иоанн (Шаховской):

„Явление культуры“ как объект апологетики

Христианского осмысления ожидает от нас не бесовское, но лишь человеческое слово. И особого внимания к себе требует то, что вросло в плоть культуры, то, что вобрало в себя чаяния людей и либо отторгает их от Бога, либо подводит к Нему.

Конечно, и философия, и произведения искусства могут стать соблазном для мысли и сердца. Но они могут стать и школой, научающей различению духов, и мостиком, ведущим к Святыне, и вестью об ином порядке бытия. Надо лишь, чтобы „явление культуры“ получило верное истолкование.

И это тем более важно, если речь в нем идет о Христе.

«Евангелие» для воинствующей интеллигенции

Пожалуй, в ХХ веке в России наиболее талантливой попыткой смоделировать „свидетельство лжеца“ был роман «Мастер и Маргарита». Здесь образ „исторического Иисуса“ — то, что про Него рассказывает темная сила (Воланд) или ее адепты (Берлиоз, Мастер, Иван Бездомный).

Однако евангельские события столь активно переиначиваются и искривляются в их устах, что возникает вопрос: а как же само Евангелие соотносится с текстом романа? И нельзя ли, напротив, осмыслить мир романа, исходя из реальности Евангелия?

Цель подобного размышления не в том, чтобы приписать роману некоторое содержание, вложенное в него Булгаковым, и затем объяснить, „что же он хотел сказать на самом деле“: речь здесь идет не о воплощении авторского замысла, — это область литературоведческого анализа, — но о тех интерпретациях, в которых это произведение живет в современной культуре.

Любая книга не тождественна рукописи. Выйдя в свет, она, подобно сказочному колобку, покидает своих создателей. У нее появляется своя судьба, куда входит и личность автора, и контекст эпохи, и ее отношение к фундаментальным законам бытия (вспомним парадокс лжеца), и ее связь с религиозными символами, отображающими историю спасения мира.

Именно понимание того, что произведение всегда существует в его интерпретации, позволяет нам предлагать свое видение его символов и событийной канвы. Итак, текст романа, являясь знаковым для XX века, сам в свою очередь встраивается в поле напряжения, образуемое культурообразующей парадигмой христианства, и может быть осмыслен, исходя из нее.

Впрочем, Булгаков не мог совсем не учитывать „обратного“ прочтения своих книг. Для современников писателя подобное восприятие его творчества не составило бы затруднений. Но оказалось, что роман был адресован аудитории, еще помнившей канву библейского повествования, а прочитан через три десятилетия после этого людьми, для которых весть Нового Завета столь же экзотична, как и смысл последнего прошения молитвы Отче наш.

Кроме того, все же оба деда писателя были священниками, а его отец, Афанасий Иванович Булгаков, — доцентом Киевской Духовной Академии, оставившим ряд монографий по сравнительному богословию. И еще от отца Михаил Афанасьевич мог почерпнуть знание и критику таких реконструкций Евангелия, как работы Ренана, Штрауса и других протестантских теологов, чьи представления об Иисусе из Назарета органично вошли в „евангелие от Воланда“.

Но задумывался роман отнюдь не как сборник богохульств. „Помоги, Господи, кончить роман“, — так был надписан Булгаковым один из черновых набросков к главам романа в 1931 году .

По замыслу автора, он должен был стать „седьмым доказательством“ бытия духовного мира. Седьмым доказательством была названа одна из глав романа в черновиках 1937 года. Похабству и пошлости богоборческой пропаганды 1930-х гг. Михаил Булгаков дерзнул противопоставить „откровение зла“, чтобы хотя бы таким образом назвать все своими именами.

Это седьмое доказательство не вполне обычное.

Иммануил Кант (автор „шестого доказательства“) бытие Бога выводил из человеческой свободы и нравственного закона, которые не могут быть обнаружены в окружающем материальном мире, а значит, дарованы человеку абсолютно благой и свободной Личностью, то есть Богом. Как раз за эту мысль Бездомному так захотелось упечь Канта „года на три в Соловки“, причем этот порыв вызвал у Воланда бурный восторг…

И именно с этого горячего желания разобраться с „шестым доказательством“ и начинается доказательство „седьмое“. Все дальнейшие перипетии романа лишь проясняют, как из странной солидарности с „товарищами“ вылупляются догадливость, прозорливость и злая мощь незнакомца.

Но только ли реальности и мыслимости сатаны посвящен роман? Конечно, врага рода человеческого можно помыслить так. Можно показать, что мир лежит во зле, что человек в нем бесконечно продуцирует зло. И здесь роман вполне убедителен. Д. С. Лихачев как-то заметил, что после «Мастера и Маргариты» по крайней мере, в бытии дьявола сомневаться нельзя. И уже это — заслуга Булгакова. Во всяком случае, у темных сил одной уловкой будет меньше. С точки зрения Клайва Льюиса, свою конечную задачу бесы могут формулировать так: „Если нам когда-либо удастся создать изделие высшего качества — мага-материалиста, не только использующего, но и почитающего то, что он туманно и расплывчато именует «силами», отрицая при этом невидимый мир, мы будем близки к победному концу“ (Письма Баламута, 7). После булгаковского романа туман вокруг этих «сил» несколько рассеивается…

Но Булгаков не только исходит из очевидности зла в мире. Он делает и следующий шаг. Он показывает, как сами евангельские события препарируются сатаной и насколько не в соответствии со своей версией Нового Завета ведет себя „Воланд“, когда действие Христовой победы все же прорывает блокаду Москвы, оккупированной Воландом и его свитой.

Похоже, что этот странный апокриф построен Булгаковым так, чтобы спровоцировать читателя на обращение к каноническому тексту Писания. Другой вопрос, насколько удачным оказался его эксперимент…

Коллизия атеизмов

В обыденном сознании «Мастер и Маргарита» — это роман о творческой личности Мастера, которого сгубила среда. О высокой любви ведьмы Маргариты. О Понтии Пилате и Иуде. Наконец, об Иисусе из Назарета…

Кроме того, булгаковеды усматривают в романе своеобразный диалог со Сталиным, причем, по их мнению, под Мастером писатель понимал себя, а Иосифу Виссарионовичу отводил роль Пилата. Такое предположение выдвинул Виктор Лосев .

Наконец, в восприятии шестидесятнической интеллигенции — это просто текст, распахнувший горизонты „духовного мира“. Так, Мераб Мамардашвили вспоминал о „духовной раскованности“, о шокирующей свободе слова, которые принесла его публикация в СССР.

Сам Булгаков полагал, впрочем, что это „роман о дьяволе“ (так текст назван в обращении к «Правительству СССР» (28.03.1930). Действительно, смысловая доминанта романа — это тема „смерти второй“ (Откр 21:8) — смерти для Вечности. Неслучайно не Христос, но „Воланд“, Понтий Пилат, Берлиоз и Мастер стоят в центре булгаковского повествования. Это роман про богоубийц, причем про самых образованных, интеллигентных и даже „мягкосердечных“ из них. Пожалуй, несколько особняком здесь стоит лишь фигура Ивана Бездомного, выламывающегося из порядков воландовской Москвы.

Роман подчеркнуто многомерен. Но как отмечал еще Владимир Ильин, „многопланность романа есть именно плюрализм планов (духовных планов), но не сюжетов “ . Весь этот слоеный пирог реальности, сознания, подсознания, метафизики и житейского быта пронизан одним действом. Мир романа как бы просеивается сквозь сито зла и почти целиком проваливается в меркнущее безбытие. А в качестве движущих сил этой последней встряски представлены различные виды безбожия.

Неслучайно завязка романа перекликается с «Фаустом» Гете. Трагедию Фауста „запускает“ переписывание четвертого Евангелия: Фауст меняет „вначале было Слово“ на „вначале было дело“ — и сразу же пудель раздувается в призрачного Мефистофеля. Точно также и роман Булгакова начинается с беседы атеистов о Христе, к которой тут же присоединяется „Воланд“.

Кто же такие булгаковские атеисты? Это ядро той силы, что расхристовляла Русь. Берлиоз — глава столичных литераторов и редактор „художественного журнала“ (в ранних редакциях — «Богоборца»). Бездомный — антирелигиозный поэт. Они беседуют о том, как доходчивее разуверить читателей во Христе.

Перед нами с самого начала повествования — вхождение в ту глумливую толпу у Голгофы, где соседствуют злобная ухмылка и яростное богоотрицание. Ненавистью охвачен Бездомный. А брезглив и безразличен Берлиоз. Здесь богоборческая „холодность“ сопоставлена с безбожным „теплохладием“ (Откр 3: 15). Между этими двумя полюсами распределен и весь столичный бомонд.

Но для Бездомного атеизм — суррогат веры. В своей поэме он столь злобно „очерчивает Иисуса“, что Он получается у него „совершенно живой“. А в одной из ранних редакций романа Воланд даже подбивает Ивана растоптать образ Христа, нарисованный на песке. И Иван доказывает, что ему „не слабо“…

А для Берлиоза атеизм — среда обитания. Ради того, чтобы не встречаться со Христом, пусть даже столь отрицательным, как Он изображен у Бездомного, Берлиоз растворяет действительность Его жизни в кислоте языческих мифологий.

Различие между этими двумя атеизмами Иосиф Бродский пояснял так:

И вот для того, чтобы лишить Берлиоза его душевного комфорта (но отнюдь не привести ко спасению) и одновременно направить религиозную тягу Бездомного в „нужное“ русло, перед ними возникает „Воланд“. Он предлагает свою версию безбожия, гораздо более тонкую и опасную, чем предыдущие. Свое изложение он подкрепляет сомнительным авторитетом „очевидца“.

Какой же фокус проделывает с двумя атеистами отец лжи?

Диавол не отрицает того, что Иисус „существовал“, и вроде бы даже не очерняет его нравственный облик. Он всего-навсего вырезает из Евангелия некоторые куски и вставляет новые (см. ниже), так что при внешней схожести событийной канвы оно утрачивает самое главное: веру в то, что, воплотившись, „Слово, полное благодати и истины, обитало с нами“ (ср. Ин 1, 14). По сути дела „Воланд“ подвергает Писание той же процедуре, что и Лев Толстой, оставлявший в Евангелии лишь то, что „переваривал“ его рассудок.

„Иешуа“ Воланда не разрушает ада и не спасает человека. Вера в такого „Галилеянина“ бессмысленна, ведь Евангелие является благовестием, только если Он — Бог. Поэтому главная задача Воланда, пользуясь выражением умученного большевиками святителя Илариона (Троицкого), — „подделка Христа Богочеловека человеком Иисусом из Назарета“ . Ведь подлинный богоотступник — не тот, кто не знает о Христе, но тот, кто знает и — индифферентен к Нему.

Характерна обмолвка Воланда в беседе с Берлиозом, которого он убеждает в том, что Иисус существовал. Истина же в том, что Он существует. Христиане исповедуют Христа воскресшаго, восшедшаго на небеса и — здесь причастие стоит в настоящем времени — седяща одесную Отца (Никеоцареградский Символ веры).

И здесь показательны не только прибавления, но и лакуны. Все изменения Воланда вычеркивают из Евангелия Богосыновство Христа. Именно поэтому в псевдоевангелии отца лжи ставится под сомнение Благовещение. Оккультную окраску получают Его чудеса, совершенно перетолкована Его проповедь (из вести о спасении от смерти она превращается в банальный пацифизм). Умалчивается Преображение, и что особенно характерно — ни слова не говорится о Воскресении.

Воланд превращает Спасителя в „Учителя“. И используя надежду людей на помощь свыше, пытается подменить собою Бога.

И надо сказать, ему это удается. Под его влияние подпадает пытающийся вначале бороться с нечистой силой Иванушка Бездомный. К нему прибегает Маргарита и приводит за собой Мастера. И Мастер постепенно сам доверяется злому духу. Не во Христа, но в бытие и „всемогущество“ сатаны должны уверовать люди, по замыслу Воланда.

Для человека дореволюционной культуры эти пропуски и добавки были говорящими . Но, похоже, Булгаков переоценил своих читателей. После советской школы диссонансом для нас звучит не легенда Воланда, но само Евангелие, которое мы упорно пытаемся втиснуть в прокрустово ложе сатаны.

Однако в романе есть некоторые эпизоды, разрушающие диавольский миф.

Весть Воскресения

В одном из своих фантастических романов Клайв Льюис описывает мир, в котором не было грехопадения. Туда с Земли попадают диавол и христианин. И вот, когда христианин убеждает тамошнюю Еву не доверяться искусителю, он спрашивает сатану, помнит ли тот Воскресение? В ответ нечистый дух издает дикий вой. Еще более нетривиальна реакция Евы: она не замечает ни вопроса, ни „ответа“ на него…

В романе Булгакова тоже есть подобный ключ, который к тому же замыкает вечную судьбу Мастера и Маргариты. Это момент, когда, умертвив любовников, бесовская кавалькада покидает квартиру Мастера. Вырвавшись из помещения на улицу, нечистые духи вдруг впадают в истерику. Обычно внешне столь невозмутимые и всевластные, они вдруг теряют всякое равновесие и начинают угрожать.

Что же так переполошило Воланда и его подручных? Ведь до этого они буквально упивались идиотизмом ситуации, когда бравые нквдэшники пытались из маузеров подстрелить Бегемота . И вдруг кто-то применил более страшное оружие…

Это была старуха-кухарка. При виде кавалькады, уносящей в вечность души Мастера и Маргариты, кухарка решила перекреститься. Но едва она, „простонав, хотела поднять руку для крестного знамения“, как „Азазелло громко закричал с седла: «Отрежу руку!»“. Злой дух всполошился и — старушка некстати испугалась. В результате знамение Креста так и не коснулось душ Мастера и Маргариты в час их посмертия.

Страх кухарки понятен. Но непонятно поведение всевластного „Азазелло“. Если крест так страшен для духовной тьмы, то уж, конечно, не потому, что на нем был распят проповедник ненасилия. Значит, Христос действительно — Сын Божий, ставший и Сыном Марии, Распятый и тридневно Воскресший. И здесь имеет смысл пояснить, почему Церковь величает Спасителя „Всехитрецом“ (Ирмос 9 песни канона Пятидесятницы).

Странное таинство вочеловечения Бога настолько не вмещается ни в какие рамки здравого смысла, что древним христианам приходилось использовать самые смелые образы и выражения для того, чтобы передать его суть. Один из этих образов — „обман обманщика“, при котором „отец лжи“ сам попадается на крючок Божественного смирения.

Так, в своего рода подмене видел суть Боговоплощения святитель Кирилл Иерусалимский: „Надлежало пострадать за нас Господу, но не осмелился бы приступить диавол, если бы знал сие. «Если бы познали (власти века сего), то не распяли бы Господа славы» (1 Кор. 2:8). Итак, тело соделалось отравою смерти, дабы дракон, когда надеялся пожирать, изблевал и тех, которых пожрал“ .

От диавола была скрыта тайна Рождества. Иисуса он считал всего лишь очередным праведником-неудачником, который рано или поздно попал бы в его сети — ад, куда доселе сходили все люди, и откуда выхода не было никому. Но оказалось, что Господь приуготовил для смерти „рвотное“, а для нас, по выражению священномученика Игнатия Богоносца, — „врачевство бессмертия“ (Послание к ефесянам, 20). По слову святителя Григория Богослова, „мы возымели нужду в Боге воплотившемся и умерщвленном, чтобы нам ожить“ (Слово на святую Пасху).

Христос умирает и ад „при виде Его ужасается: затворы его сокрушаются, ломаются врата, гробы отверзаются и мертвые восстают радуясь“ . Так празднует Церковь смерть Бога, воспринявшего душу и плоть, чтобы во всей полноте, даже до смерти Крестной, стать Человеком.

„Царствует ад, но не вечнует над родом человеческим: Ты бо положся во гробе Державне… избавление неложное быв Спасе, мертвым первенец“. Эта строка из канона «Волною морскою» (утреня Великой Субботы) поражает слух: „Христос умер, значит, смерть обречена“.

Ад разверз свою пасть, чтобы поглотить умершего на Кресте, но не смог ее сомкнуть. Неразрывно с человеческой душой Иисуса туда сошло предвечное Слово. Вторая Ипостась Святой Троицы, вочеловечившись, исцелила расколотое грехопадением человеческое естество. И ад, не в силах разорвать Богочеловечество во Христе, не в силах и перенести славу Божества, отныне не властен удерживать свою добычу.

Именно «Сошествием во ад» именуется пасхальная икона Христова Воскресения. На ней Христос, стремительно, так, что даже развеваются воскрилия одежд, сходит в твердыню смерти и изводит из ада томившихся в нем людей. Первыми, с правой и левой стороны, припадают ко Христу Адам и Ева. Внизу, в оковах, — поверженный дьявол.

Отныне даже кухарка может начертанием креста связать духа тьмы. И поэтому все, что остается лукавому духу, это в ужасе шипеть на христиан. Кстати, здесь еще одна причина, по которой не стоит его слушать…

Именно эти смыслы свернуты в данном эпизоде со знамением Креста. Но это лишь наиболее яркое звено из целой цепи намеков, рассеянных по пространству романа.

Очаги сопротивления

Порыв кухарки — не единственный случай в романе, когда реальность тварного бытия не прогнулась под „копытом инженера“ (название черновиков 1928 – 1929 гг.). Перечислим еще лишь некоторые ситуации, когда тьма была принуждена отступить:

1. Милосердие Маргариты (она обнадежила и простила детоубийцу Фриду).

2. Человеческое участие женщин в Варьете, заступившихся за обезглавленного конферансье: „ради Бога, не мучьте его“.

3. Крестное знамение буфетчика, согнавшее бесовский „берет“.

Оказывается, воландовская версия Евангелия „работает“ только в тех случаях, когда люди приняли ее в свои сердца. Если же сочетания злой воли „человекоубийцы от начала“ и сердечного стремления человека не произошло, то действуют совсем другие законы. Тогда оказывается, что даже ручеек любви способен размыть ледяную глыбу „воландовской“ Москвы. Даже машинальное „обмахивание“ себя крестом способно оградить от сатанинских фокусов.

Москва мертвых душ

В черновиках есть интересное продолжение эпизода с буфетчиком. В ранней версии он оказывается еще более „грамотным“ персонажем. Столкнувшись с нечистой силой, он сразу же бежит в церковь. Но неожиданно вместо благодатной защиты он встречает там обновленческого священника-ренегата, превратившего храм в комиссионный магазин. И у буфетчика опускаются руки — золотые червонцы не уберегают от зла.

Таким образом, в стране атеизма инерция человеческого тепла, милосердия и бытовой церковности не может отворить человеку двери того дома, где, по слову Александра Галича, „с куполом синим не властно соперничать небо“. Ибо его нет.

Церковь попрана. Мир действия романа — это мир, в котором взорван храм Христа Спасителя, паривший над городом во многих ранних работах Булгакова. А свято место пусто не бывает. И вот вместо литургии в Москве совершается черная месса на балу у сатаны. В этом видит средоточие смысла романа Н. К. Гаврюшин, что дает ему повод обвинить Михаила Булгакова в откровенном сатанизме .

Но самое печальное то, что это кроваво-призрачное действо — лишь отблеск того мира, в котором живет интеллигенция красной Москвы. В „истории болезней“, записанной Булгаковым, духовное омертвение российской элиты таково, что она просто не замечает характерный фон происходящих событий.

В романе своеобразной музыкальной приметой „мертвых душ“ служит фокстрот «Аллилуйа», созданный американцем Винсентом Юмансом как кощунственная пародия на богослужение. Он пронизывает все пространство романа. Он звучит в ресторане, где собирается писательский бомонд, под его музыку бесовская сила является в кабинете профессора — специалиста по раковым болезням, его наяривает оркестр на балу у сатаны. И оказывается, что вся эта театральная, писательская и журналистская толпа новых „партейных“ русских, променявших свой талант на возможность быть при власти и пьянствующих ныне в ресторане «у Грибоеда», — едина с толпой у «Лысой горы», с толпой, орущей: „распни Его“.

Богохульство, глумление и богоубийство проходят через все века как единое целое. И как каждое церковное таинство есть участие в том Событии, что произошло „во время оно“ и с тех пор распространяется сквозь все времена, так есть и всевременное движение от Христа вспять ко греху.

Так, для православных христиан таинство Крещения есть вхождение в ту иораданскую воду, которую освящает Своим Крещением Христос. А таинство Евхаристии вводит нас в ту Сионскую горницу, где Спаситель священнодействует святые тайны Своей Плоти и Крови и приобщает им нас.

Но точно также можно говорить и о „черной соборности“ (по выражению прот. Сергия Булгакова) и черной мистерии богоотречения, которая тоже проходит через века и в конце заполонит собой все религиозное пространство истории. В таком контексте роман приобретает несколько иное звучание.

Конечно, гораздо комфортнее видеть в романе водевиль, сатиру на власть и борьбу писателя за свое право на „творческую свободу самовыражения“. Но схваченные Булгаковым типы мертвых душ — все же не детектив, но диагноз. А диагноз остается в силе, даже если болезнь приняла затяжной характер. У меня, по крайней мере, возникает иногда ощущение, что выдуманный мир «Мастера и Маргариты» плавно перетек в реалии наших дней. И хамские выходки НТВ и «Московского комсомольца» — лишь гребень той лавины, что захлестнула страну. Сам же обвал куда серьезнее.

Булгаков не зря считал себя учеником Гоголя. Кривое зеркало, созданное им, не только уродует святыни — оно в истинном свете отображает души зрителей. Может быть, именно поэтому, заглянув в него, люди начинают хохотать. И не слышат тихую скорбь Николая Васильевича, еще из XIX века обращающегося к нам: „Чему смеетесь? — Над собой смеетесь!“

„Мастер“

Последний момент, на котором хотелось бы остановиться, — это проблема творчества.

Можно по-разному интерпретировать восклицание Мастера: „О, как я все угадал!“, — в котором он выразил радость по поводу того, что его версия евангельских событий полностью подтвердилась авторитетным рассказом „очевидца“. Также по-разному можно понимать степень участия Воланда в появлении романа Мастера. Вероятно, речь здесь может идти о своеобразной черной синергии художника и бесовской силы. Однако ясно, что, хотя и не без наития злого духа Мастер создавал книгу, которую Воланд, Мастер и Булгаков предлагают как описание того, что „было на самом деле“, но, с другой стороны, без творческого усилия Мастера это псевдоевангелие не вошло бы в жизнь Берлиоза, Иванушки и Маргариты, и Воланд здесь выступает уже, скорее, в роли технического персонала, „служебного духа“, распространяющего рукопись Мастера в мире людей.

Во-вторых, обратим внимание на то, что через поздние произведения Булгакова сквозной нитью проходит проблема творца, не совладавшего со своим творением. Вспомним «Роковые яйца», «Собачье сердце», в которых „срабатывает“ эффект обратной связи, впервые с такой силой представленный в гоголевском «Портрете». Автор привносит в свою работу долю некой нечистоты — и вдруг создатель и создание меняются местами. Творение выходит из-под власти творца и начинает активно вторгаться в его жизнь.

Однако, если в «Роковых яйцах» и «Собачьем сердце» „продукт“ начинает определять земную судьбу создателя, то в «Портрете» и «Мастере и Маргарите» эта проблема выходит на более высокий уровень.

Подобно живописцу в «Портрете», Мастер создает на бумаге мир. И вдруг оказывается, что рукописи не горят. И тогда выдуманный мир начинает как бы сгущаться и пропитывать своими смыслами само существование Мастера. В своем романе про Понтия Пилата Мастер аннулировал Богосыновство Христа и тотчас мир, в котором не случилось спасения, аннигилировал его самого. Трудясь во времени, Мастер навечно сковал себя страницами своего романа. Более того, он обрек на такую Вечность и Маргариту.

В третьих, — и это самое печальное в этой истории, — подобно тому, как раннее творчество Гоголя легло крестом на его совесть, так и творчество Булгакова не могло не опалить его душу. И собственно духовная эволюция автора «Мастера и Маргариты» только подтверждает эту гипотезу. Как мы уже писали выше, Булгаков был знаком с Православием с детства и не понаслышке. Он рос в благочестивой семье. Более того, священник, венчавший первый брак Михаила Афанасиевича, был не кто иной, как замечательный протоиерей (впоследствии новомученик) отец Александр Глаголев — батюшка большой духовной зоркости и глубоких богословских знаний (он, в частности, выступал экспертом по делу Бейлиса; благодаря именно его заключению Бейлис был оправдан). Но необходимость постоянно доказывать советской власти, что белогвардейщина окончательно вытравлена из его отныне обновленной души, побуждала Булгакова добивать в своих газетных статьях „тихоновскую церковь“ и посмеиваться над бедствиями церковного народа. Наиболее яркие примеры этого: очерк Киев-город (Накануне, 6 июля 1923), где Булгаков издевается над „старой“ церковью тихоновцев (напомним, что к 6 июля прошло всего 10 дней, как патриарх Тихон был освобожден из-под годичного домашнего ареста и к этому времени уже были расстреляны многие архиереи и священники) и фельетон Глав-полит-богослужение (Гудок. 24 июля 1924), в котором Булгаков натравливает власть на приходскую церковь, „мешающую“ проведению политграмоты в близлежащей школе.

За время создания «Мастера и Маргариты» духовные ориентиры писателя сместились от монотеизма к дуализму — равномощности доброго и злого начал бытия. Романтизация Зла привела Булгакова к десакрализации Добра. Трагедией обернулась сама попытка посмотреть на Христа внешними — холодными, бесовскими — глазами.

Возвращаясь к парадоксу „правдивой лжи“, попытаемся ответить на вопрос, почему же недопустимы никакие, пусть даже мысленные, эксперименты с истиной? Ответ в том, что истина не есть „что“, как полагал Пилат, но „Кто“. Господь и Бог наш Иисус Христос свидетельствует о Себе: Аз есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня (Ин 14, 6).

Поэтому, как поясняет Владимир Эрн, старший современник Михаила Булгакова: „Истина не есть какое-то соответствие чего-то с чем-то… Истина онтологична. Познание истины мыслимо только как осознание своего бытия в Истине. Всякое усвоение истины не теоретично, а практично, не интеллектуалистично, а волюнтаристично. Степень познания соответствует степени напряженности воли, усваивающей Истину. И на вершинах познания находятся не ученые и философы, а святые“. И напротив, любое искажение истины о Христе делает невозможным соединение с Ним. Вымышленному образу можно симпатизировать, но ему нельзя причаститься — в нем нет спасения.

10 Гаврюшин Н.К. Литотстротон или Мастер без Маргариты // Символ №23. 1990. — С. 269-272.

Использованы фотографии:
«Часовня»,

15 мая исполнилось 125 лет со дня рождения писателя Михаила Булгакова. Его роман «Мастер и Маргарита» — одна из самых известных русских книг XX века. Считается, что это произведение каждый русский человек должен прочесть годам к пятнадцати или, по крайней мере, к восемнадцати. Так ли роман хорош на самом деле? «Медуза» попросила поэта и литературного критика Льва Оборина ответить на стыдные вопросы о «Мастере и Маргарите».

Я не читал «Мастера и Маргариту». Это стыдно?

Нестыдно чего-то не прочитать, но стыдно понимать, что есть некое важное культурное явление и при этом не желать о нем ничего знать. «Мастер и Маргарита» — важный роман в истории русской литературы и весьма популярное произведение; со всеми плюсами и минусами такого статуса. Если вы не читали «Мастера и Маргариту», почему бы этого не сделать? Роман очень легко читается. Кстати, ниже будут спойлеры.

«Мастера и Маргариту» считают великим романом. Почему?

У Булгакова и при жизни, и после смерти была репутация одного из лучших русских писателей своего времени — причем при жизни он был скорее известен как драматург. Крупнейшие прозаические произведения Булгакова — «Белая гвардия», «Мольер», «Мастер и Маргарита», «Театральный роман» — впервые опубликованы полностью только в 1960-е и 1970-е годы, «Собачье сердце» ходило в самиздате до 1980-х, но и по «Запискам юного врача», и по «Дьяволиаде» было ясно, что Булгаков — автор виртуозный. Владение самыми разными стилистическими регистрами речи, блестящие переходы между типами повествования, ирония, совмещение смешного и страшного, фирменное использование инверсии, уточняющей самые характерные детали под конец фразы («Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел вплотную и шепнул удушливо: — Сию секунду из кухни вон!» — класс!)… Словом, есть все основания ожидать, что роман, который писатель такого уровня сам считал своим magnum opus, окажется выдающимся.

«Мастер и Маргарита» — большой русский серьезный роман, но он полон юмора и стилистического блеска; все это создает ощущение того, что писатель, сознавая масштаб своего замысла, не собирался становиться в позу пророка. Вместе с тем замечательно, как рифмуется судьба «Мастера и Маргариты» с не имеющим названия романом самого Мастера о Понтии Пилате. «Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы?» — спрашивает Воланд, узнав, о чем писал Мастер; легко вообразить себе какого-нибудь коллегу Булгакова, который, выяснив, о чем сочиняет свою главную книгу известный советский драматург, спросил бы то же самое.

Параллельно с пьесой «Батум» о молодых годах Сталина (которая, как считают биографы, Булгакова свела в могилу: Сталин не захотел разрешать постановку) Булгаков, оказывается, пишет роман о сверхъестественной силе, о Сатане в большевистской Москве, о Христе и Пилате, о гениальном писателе, затравленном соцреалистическими критиками. Роман, в котором классическое, первородное мировое зло, Сатана и его свита — «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» — в карнавальной форме противостоит злу новой формации, чисто советскому. Перечитайте московские главы романа и обратите внимание на то, как часто там упоминаются органы госбезопасности, как Булгаков расставляет их агентов по углам и закоулкам, как заражены этим неврозом обитатели Москвы 1930-х. Их испортил не только квартирный вопрос, но и нечто другое.

История создания романа — с сожженным первым вариантом, с последней правкой, которую автор вносил в рукопись прямо перед смертью, с борьбой его вдовы за публикацию, с предсказаниями друзей о том, что «Мастер и Маргарита» будут напечатаны только лет через 50 или 100, — создает вокруг «Мастера и Маргариты» именно ту отчасти трагическую, отчасти мистическую ауру, которая содержится и в книге. Именно эта книга становится уже в позднесоветские годы главным русским бестселлером XX века на Западе. Она повлияла на множество людей, вплоть до рок-музыканта Мика Джаггера и художника Ханса Гигера, породила некоторые популярные произведения позднейшего времени — хотя бы «Альтиста Данилова» Владимира Орлова, — заставила людей разрисовывать стены котами Бегемотами и разлетелась на цитаты. Незначительному произведению такое не под силу.

Почему все сходят с ума по «Мастеру и Маргарите»? В школе чуть ли не фан-клубы устраивали!

В силе романа «Мастер и Маргарита» заключается и его слабость. Можно сказать, что он слишком эффектный. Это идеальный материал для фэндома (так называют субкультуру, выстраиваемую вокруг какого-то произведения искусства), его легко растащить на афоризмы: «Рукописи не горят», «Никогда и ничего не просите», «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус». Очень «объемные» герои так и просятся в фанфикшн, комиксы, граффити и так далее. Иешуа Га-Ноцри — это, при всей разнице в характере персонажей, Иисус Христос Суперзвезда за 30 лет до рок-оперы Эндрю Ллойда Уэббера. Словом, главное произведение Булгакова так и хочется назвать романом для юношества.

С другой стороны, что в этом дурного? Множество писателей многое бы отдали за способность создавать таких персонажей и так продумывать композицию. Да, это роман, будто нарочно созданный для того, чтобы им восторгались. В глазах школьников — оправдание школьной программы по литературе, особенно после петербургских трущоб «Преступления и наказания» и 100-страничного эпилога «Войны и мира». Для всех остальных — знакомство с важнейшей частью мировой культуры, евангельским контекстом, пусть даже он у Булгакова неканоничен. Это шаг в мир того, что умеет русская проза помимо проповедей и описаний природы. Но из-за неимоверной притягательности романа, цепкости его спецэффектов, велик риск на этом шаге и застрять.

В «Мастере и Маргарите» фигурируют Ершалаим, Иешуа, Понтий Пилат. Какое отношение они имеют к Иерусалиму, Иисусу Христу и новозаветному Понтию Пилату?

Очевидно, что Булгаков пишет «Иешуа» и «Ершалаим», а не «Иисус» и «Иерусалим» не просто так. Ему важно отойти от канонического евангельского текста, показать даже ошибочность догмы. Мы помним, что Иешуа, увидев, что пишет о нем Левий Матвей (прозрачная аллюзия на апостола Матфея, автора первого из евангелий), пришел в ужас и умолял сжечь пергамент. Иешуа в «Мастере и Маргарите» не воскресает — воскресение если и происходит, то остается за рамками романа. О том, что этот Иешуа — не просто «философ с мирною проповедью», напрямую свидетельствует, может быть, только появление Левия Матвея в Москве перед Воландом: Воланд разговаривает с ним как с посланцем высшей силы, Света. Употребляя еврейское имя Иисуса — Иешуа — Булгаков подчеркивает расстояние между евангельским Иисусом и своим персонажем. В Библии Иисус — это Бог, ставший человеком; подвергаясь унижениям, страдая на кресте, умирая, он остается Богом. Иешуа страдает и умирает как человек — и только; в век, видевший ужасные смерти людей в невообразимых количествах, такое новое умаление Бога до страдающего человека, как ни странно, по-особому трогает. За фигурой Иешуа нет историй чуда в Кане Галилейской, Нагорной проповеди, хождения по водам. Есть только обрывки, дистиллят его учения: «рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины», «злых людей нет на свете», «всякая власть является насилием над людьми и… настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти». И есть огромное сострадание, которым Иешуа изумляет человека, в чьей власти, казалось бы, он находится.

О настоящем Пилате мы мало что знаем — кроме Евангелий, его упоминают новозаветные апокрифы (и эти сведения вполне легендарны), кратко описывают римские и иудейские историки; его имя есть на известняковой плите, найденной в 1961 году на территории современного Израиля. Пилат Булгакова отличается и от исторического, и от библейского прокуратора. Выбор Пилата в качестве главного героя романа Мастера неслучаен: это «негероический» герой, человек, подверженный сомнениям, рефлексии, проклинающий себя за минуту трусости и конформизма — персонаж, очень понятный свидетелю тоталитарных режимов XX века. Мастер в точности угадал своего Пилата — и это, разумеется, психоисторический анахронизм, но встраивающийся в логику булгаковского романа.

Ну хорошо, а «московские персонажи» — выдуманные? Кто такие Бездомный, Берлиоз, критик Латунский, сам Мастер, наконец?

У персонажей Булгакова есть прототипы — реальные люди, на образах которых во многом строится описание литературных героев. Часто говорят, что в «Мастере и Маргарите» Булгаков изобразил самого себя и свою жену Елену. Конечно, биографии автора и героя радикально различаются, но самоощущение писателя, который работает над главной своей вещью, неадекватной требованиям современного ему общества, Булгакову было известно лучше других.

Советским литераторам в романе досталось по полной программе. Псевдоним «Иван Бездомный» обыгрывает такие реальные «пролетарские» псевдонимы, как Демьян Бедный, Иван Приблудный, Михаил Голодный (а то и Максим Горький). Демьян Бедный, кстати, написал антирелигиозную и нарочито богохульную поэму «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна» — то есть ровно то, чего от Бездомного требовал Берлиоз. На этом, впрочем, сходство заканчивается: никакого духовного перерождения с Бедным не случилось. Еще один прототип, на которого указывают исследователи, — комсомольский поэт Александр Безыменский (фамилия настоящая). Прототипом Бездомного до встречи с Воландом мог, в принципе, стать и просто обобщенный официозно-пролетарский поэт, сочинявший «взвейтесь да развейтесь»; после встречи, психбольницы и знакомства с Мастером Бездомный включается в не слишком жесткую, но все же ощутимую систему двойничества, «отзеркаливая» ощущения Мастера, а через него — и самого Булгакова. В свою очередь, мнимый друг и тайный ненавистник Бездомного, поэт Рюхин, как считается , списан с Владимира Маяковского. Маяковский не просто ругался с Безыменским — он еще и соперничал с Булгаковым, как писательски, так и идеологически, и жизнетворчески; отношения у них были крайне непростые. Внезапные нападки Рюхина на памятник Пушкину — отзвук стихотворения Маяковского «Юбилейное».

В фигуре Берлиоза читаются намеки на председателя Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) Леонида Авербаха; в фигуре критика Латунского — отсылка к «прорабатывавшему» Булгакова в печати критику Осафу Литовскому. Даже у Арчибальда Арчибальдовича, писательницы Штурман Жорж и прочих посетителей Дома Грибоедова есть свои прототипы — в определении таковых хорошо помогает «Булгаковская энциклопедия».

Книжку читать нет сил. Есть какая-нибудь хорошая экранизация, из которой все понятно?

«Мастера и Маргариту» экранизировали как минимум четыре раза. Наиболее известны у нас фильм Юрия Кары, который вышел в прокат только через 17 лет после съемок (из-за чего мистически настроенная публика, разумеется, заговорила о «проклятии „Мастера и Маргариты“»), и сериал Владимира Бортко (после которого о «проклятии» заговорили снова, потому что в течение нескольких лет умерли несколько актеров, занятых в сериале).

Произведение Бортко ругали и за неслаженный кастинг, и за операторскую работу, и за неубедительность компьютерных эффектов, но, скорее всего, больше всего ему досталось за то, что это не «Собачье сердце» того же режиссера — признанный шедевр конца 1980-х. То, что Кара снимал не для современного телевидения, позволило ему включить в фильм смелые сцены в достаточно вольной трактовке (Великий бал у Сатаны в сериале Бортко по сравнению с фильмом Кары выглядит прямо-таки пуританским).

Кроме того, есть фильм Анджея Вайды «Пилат и другие», экранизация ершалаимских глав романа. Вайда — большой художник, и этот камерный, вписанный в современные ландшафты фильм стоит посмотреть, но и он не заменит чтения книги.

Вообще говоря, экранизация может быть самодостаточным произведением, но не суррогатом книги. В случае с «Мастером и Маргаритой» при замене романа на фильм вы теряете язык повествования, авторские портреты героев, множество деталей, не попавших в экранизацию. Если книгу читать у вас нет сил — ну, не читайте, никто не заставляет.

Если в компании заспорили о «Мастере и Маргарите», какие три умные фразы сказать, чтобы все знали, что я в теме?

Тут вам поможет книга Пьера Байяра «Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали», но лучше все же роман прочитать. Если вы упорствуете в нежелании потратить несколько часов жизни на «Мастера и Маргариту», возьмите произвольные три фразы из текста, который сейчас перед вами, — смею надеяться, они вам пригодятся.

Дунаев М.

Истина в том, что болит голова

С первой журнальной публикации роман Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита” стал одним из самых читаемых произведений современной художественной литературы. Глава романа о нищем мудреце Иешуа Га-Ноцри воспринимается многими читателями как равноправный с Евангелием вариант священной истории. На самом же деле произошла кощунственная подмена, искажение не только реальных событий земной жизни Иисуса Христа, но и обезбоживание образа Спасителя.

В “Мастере и Маргарите” Христос низведен до уровня обыкновенного литературного персонажа. Эта идея подхвачена некоторыми современными писателями (В. Тендряков, Ч. Айтматов и др.). Очевидно, что православное сознание не может не воспринимать это явление в литературе как своего рода духовное помрачение.

Темы и сюжеты священной истории издавна занимали светское искусство. Естественно задать вопрос: почему? Существует версия, будто искусство представляет собою замкнутую самоценную систему; обращение же к любым темам в искусстве должно быть подчинено его главной цели - созданию высокозстетических образов. На уровне обыденного сознания то понимается еще проще: задача искусства - развлекать публику, отвлекать от мирских забот и жизненных тягот и т.д. Но каков бы ни был уровень осмысления, при таком подходе любое явление, избранное искусством, неизбежно будет играть лишь роль подсобного материала. Смирится ли религиозное чувство, если священные для него идеи и образы будут подвергаться художественным манипуляциям, пусть даже и с самыми благими с точки зрения художника целями?

С какими помыслами обращаются (обозначим точнее тему нашего размышления) нынешние писатели к образу Иисуса Христа? Дать “свое” толкование событий, рассказанных евангелистами? Но с точки зрения религиозного сознания то кощунство и ересь. Художественное использование образа Спасителя при произвольном наполнении тех или иных сюжетов Нового Завета подробностями, созданными фантазией писателя, возможно лишь в одном случае: если рассматривать Евангелие лишь как литературный памятник, а личность Христа - как литературный образ созданный вымыслом неких безвестных авторов, укрывшихся за псевдонимами, которые мы принимаем за имена евангелистов.

А не было никаких евангелистов! Существовал лишь один нелепый полубезумный Левий Матвей, совершенно не понявший речений своего кумира-учителя и перевравший все события его жизни.

Уже первые критики, откликнувшиеся на появление романа Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”, не могли не заметить реплику бродячего правдовозвестителя Иешуа Га-Ноцри по поводу записей его ученика: “Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной. ...Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты Бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал”. Устами своего героя автор отверг истинность Евангелия.

Да и без реплики этой - различия между Писанием и романом столь значительны, что нам помимо воли нашей навязывается выбор, ибо нельзя совместить в сознании и в душе оба текста. Всю силу своего дарования призвал на помощь писатель, дабы заставить читателя поверить: истина в том, что составило содержание романа. Должно признать, что наваждение правдоподобия, иллюзия достоверности - необычайно сильны у Булгакова. Бесспорно: роман “Мастер и Маргарита” - истинный литературный шедевр. И всегда так бывает: выдающиеся художественные достоинства произведения становятся сильнейшим аргументом в пользу того, что пытается внушить художник.

Не будем задерживать внимание на множестве бросающихся в глаза различий между рассказом евангелистов и версией романиста: один перечень без всякого комментария займет слишком много места. Сосредоточимся на главном: перед нами - иной образ Спасителя. Знаменательно, что персонаж этот несет у Булгакова особое звучание своего имени: Иешуа. Но это именно Иисус. Недаром Воланд, предваряя повествование о событиях двухтысячелетней давности, уверяет Берлиоза и Иванушку бездомного: “Имейте в виду, что Иисус существовал”. Да, Иешуа - это Христос, представленный в романе как единственно истинный, в противоположность евангельскому, якобы измышленному, порожденному нелепыми слухами и бестолковостью ученика.

Иешуа не только именем и событиями жизни отличается от Иисуса - он сущностно иной на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом.

Он робок и слаб, простодушен, непрактичен, наивен до глупости, он имеет настолько превратное представление о жизни, что не может в любопытствующем Иуде из Кириафа распознать заурядного провокатора-стукача (тут любой “простой советский человек” почувствует горделиво свое безусловное превосходство над нищим мудрецом). По простоте душевной Иешуа и сам становится добровольным доносчиком, ибо того не подозревая, “стучит” Пилату на верного ученика, сваливая на него все недоразумения с толкованием собственных слов и дел. Тут уж поистине “простота хуже воровства”. Да и мудрец ли он, этот Иешуа, готовый в любой момент вести беседу с кем угодно и о чем угодно?

Его принцип: “правду говорить легко и приятно”. Никакие практические соображения не остановят его на том пути, к которому он считает себя призванным. Он не остережется даже тогда, когда его правда становится угрозою для его же жизни. Но мы впали бы в заблуждение, когда отказали бы Иешуа на этом основании хоть в какой-то мудрости. Тут-то как раз он достигает подлинной духовной высоты, ибо руководствуется не практическими соображениями рассудка, но стремлением более высоким. Иешуа возвещает свою правду вопреки так называемому “здравому смыслу”, он проповедует как бы поверх всех конкретных обстоятельств, поверх времени - для вечности. Поэтому он не только надздравомысленно мудр, но и нравственно высок.

Иешуа высок, но высота его- человеческая по природе своей. Он высок по человеческим меркам. Он - человек, и только человек. В нем нет ничего от Сына Божия. Божественность Иешуа навязывается нам соотнесенностью, несмотря ни на что, его образа с личностью Христа. Однако если и сделать вынужденную уступку, вопреки всей очевидности, предоставленной в романе, то можно лишь признать условно, что перед нами не Богочеловек, но человекобог.

Сын Божий явил нам высший образ смирения, истинно смиряя Свою Божественную силу. Он, Который одним взглядом мог бы разметать всех утеснителей и палачей, принял от них поругание и смерть по доброй воле и во исполнение воли Отца Своего Небесного. Иешуа явно положился на волю случая и не заглядывает далеко вперед. Он не знает Отца, вообще не знает своих родителей - сам в том признаваясь. Он смирения в себе не несет, ибо нечего ему смирять. Он слаб, он находится в полной зависимости от последнего римского солдата. Иешуа жертвенно несет свою правду, но жертва его не более чем романтический порыв плохо представляющего свое будущее человека.

Христос знал, что Его ждет. Иешуа такого знания лишен, он простодушно просит Пилата отпустить его и верит, что это возможно. Пилат и впрямь готов был помиловать нищего проповедника, и лишь примитивная провокация Иуды из Кириафа решает исход дела к невыгоде Иешуа. Поэтому, по истине, у Иешуа нет не только волевого смирения, но и подвига жертвенности.

У Иешуа нет и трезвой мудрости Христа. По свидетельству евангелистов, Сын Божий был немногословен перед лицом своих судий. Иешуа, напротив, чересчур говорлив. В необоримой наивности он готов каждого наградить званием доброго человека и договаривается под конец до абсурда, утверждая, что кентуриона Марка изуродовали именно “добрые люди”. В подобных идеях нет ничего общего с истинной мудростью Христа, простившего Своим палачам их преступление. Иешуа же не может никому и ничего простить, ибо простить можно лишь вину, грех, а он не ведает о грехе. Он вообще как бы находится по другую сторону добра и зла. Следовательно, его смерть не есть искупление греха человеческого.

Но и как проповедник Иешуа безнадежно слаб, ибо не в состоянии дать людям главного - веры, которая может послужить им опорою в жизни. Что говорить о других, если не выдерживает первого же испытания даже ученик-“евангелист”, в отчаянии посылающий проклятия Богу при виде казни Иешуа.

Да и уже отбросивший человеческую природу, спустя без малого две тысячи лет после событий в Ершалаиме, Иешуа, ставший наконец Иисусом, не может одолеть в споре все того же Понтия Пилата - и бесконечный диалог их теряется в глубине необозримого грядущего на пути, сотканном из лунного света. Или здесь христианство являет свою несостоятельность?

Иешуа слаб, потому что не ведает он истины. Тот важнейший, центральный момент всей беседы между Иешуа и Пилатом в романе - диалог об истине.

Что такое истина? - скептически вопрошает Пилат.

Христос здесь безмолвствовал. Все уже было сказано, все возвещено. Иешуа же многословен необычайно:

Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, - начинает он длинный монолог, в результате произнесения которого головная боль Пилата усмиряется.

Христос безмолвствовал - и в том должно видеть глубокий смысл.

Но уж если заговорил - ответь же на величайший вопрос, какой только может задать человек, ибо ты вещаешь для вечности, и не только прокуратор Иудеи ждет ответа. Но все сводится к примитивному сеансу психотерапии. Мудрец-проповедник на поверку оказался средней руки экстрасенсом (выразимся по-современному). И нет никакой скрытой глубины за теми словами, никакого потаенного смысла, который заключался даже в молчании истинного Сына Божия. А тут - истина оказалась сведенной к тому незамысловатому факту, что у кого-то в данный момент болит голова.

Нет, то не принижение истины до уровня бытового сознания. Все гораздо серьезнее. Истина, по сути, отрицается тут вовсе, она объявляется лишь отражением быстротекущего времени, неуловимых изменений реальности. Иешуа все-таки философ. Слово Спасителя всегда собирало умы в единстве истины. Слово Иешуа побуждает к отказу от такого единства, к дроблению сознания, к растворению истины в хаосе мелких недоразумений, подобных головной боли. Он все-таки философ, Иешуа. Но его философия, внешне противостоящая как будто суетности житейской мудрости, погружена в стихию “мудрости мира сего”.

“Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их. И еще: Господь знает умствования мудрецов, что они суетны” (1 Кор. 3, 19 - 20). Поэтому-то нищий философ сводит под конец все мудрствования не к прозрениям тайны бытия, а к сомнительным идеям земного обустройства людей. Иешуа предстает носителем утопических идей социально-политической справедливости: “...настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть”. Царство истины? “Но что есть истина?” - только и можно спросить вслед за Пилатом, наслушавшись подобных речей.

Ничего оригинального в такой интерпретации учения Христа нет. Еще Белинский в пресловутом письме к Гоголю утверждал о Христе: “Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения”. Идея, на что и сам Белинский указал, восходит к материализму Просвещения, то есть к той самой эпохе, когда “мудрость мира сего” была обожествлена и возведена в абсолют. Стоило ли огород городить, чтобы возвращаться все к тому же? Ради чего было перекореживать Евангелие?

Но то большинством нашей читающей публики и вовсе воспринимается как несущественное. Литературные достоинства романа как бы искупают любое кощунство, делают его даже незаметным - тем более что почитатели произведения настроены если и не строго атеистически, то в духе религиозного либерализма, при котором за всякою точкою зрения на что угодно признается законное право существовать и числиться по разряду истины. Иешуа же, возводивший в ранг истины головную боль пятого прокуратора Иудеи, давал тем самым своего рода идеологическое обоснование возможности сколь угодно многого числа идей-истин подобного уровня. Кроме того, булгаковский Иешуа предоставляет всякому, кто лишь пожелает, щекочущую воображение возможность отчасти свысока взглянуть на Того, перед Кем Церковь преклоняется как перед Сыном Божиим, легкость вольного обращения с Самим Спасителем, которую обеспечивает роман “Мастер и Маргарита”, согласимся, тоже чего-то стоит! Для релятивистски настроенного сознания тут и кощунства никакого нет.

Впечатление достоверности рассказа о событиях евангельских обеспечивается в романе правдивостью критического освещения современной писателю действительности, при всей гротескности авторских приемов. Разоблачительный пафос романа признается как несомненная нравственно-художественная ценность его. Оппозиционный по отношению к официальной культуре дух “Мастера и Маргариты”, а также трагическая судьба самого Булгакова помогли вознесению созданного его пером произведения на недосягаемую для любого критического суждения высоту. Все курьезно осложнилось тем, что для значительной части наших полуобразованных читателей роман долгое время оставался едва ли не единственным источником, откуда можно было черпать сведения о жизни Христа. Достоверность булгаковского повествования поверялась им же самим - ситуация печально-забавная. Посягновение на святость Христа само превратилось в своего рода интеллигентскую святыню.

Понять феномен шедевра Булгакова помогает мысль архиепископа Иоанна (Шаховского): “Одна из уловок духовного зла, это - смешать понятия, запутать в один клубок нити разных духовных крепостей и тем создать впечатление духовной органичности того, что не органично и даже антиорганично по отношению к человеческому духу”. Правда обличения социального зла и правда собственного страдания создали защитную броню для кощунственной неправды романа “Мастер и Маргарита”.

Иешуа, скажем еще раз, не несет в себе ничего от Бога. В таком осмыслении Христа не было бы ничего оригинального, если бы автор оставался на позитивистском уровне Ренана, Гегеля или Толстого от начала до конца. Но роман Булгакова перенасыщен мистикою “черной мессы”. Сатанинская литургия - “литургия наоборот”, карикатура, кощунственная пародия на сакральное евхаристическое общение со Христом, совершающееся в Его Церкви, - составляет истинное глубинное содержание произведения Булгакова. Оно посвящено вовсе не Иешуа, и даже не в первую очередь Мастеру с его Маргаритою, но- сатане. Воланд есть несомненный главный герой произведения, его образ - своего рода энергетический узел всей сложной композиционной структуры романа. Главенство Воланда утверждается изначально эпиграфом к первой части: “Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо”.

Слова Мефистофеля, вознесенные над текстом романа, призваны выявить своего рода диалектичность дьявольской природы, якобы направленной в конце концов на сотворение добра. Мысль, требующая осмысления. Сатана действует в мире лишь постольку, поскольку ему дозволяется то попущением Всевышнего. Но все, совершающееся по воле Создателя, не может быть злым, направлено к благу Его творения, есть, какой мерою то ни меряй, выражение высшей справедливости Господней. “Благ Господь ко всем, и щедроты Его на всех делах Его” (Пс. 144, 9). В этом смысл и содержание христианской веры. Поэтому зло, исходящее от дьявола, преобразуется во благо для человека благодаря именно Божию попущению, Господнему произволению. Но по природе своей, по дьявольскому изначальному намерению оно продолжает оставаться злом. Бог обращает его во благо - не сатана. Поэтому утверждая: “я творю добро”, - служитель ада лжет, присваивает себе то, что ему не принадлежит. И эта сатанинская претензия на исходящее от Бога воспринимается автором “Мастера и Маргариты” как безусловная истина, и на основании веры в дьявольский обман Булгаков и выстраивает всю нравственную, философскую и эстетическую систему своего творения.

Воланд в романе -безусловный гарант справедливости, творец добра, праведный судия для людей, чем привлекает к себе горячее сочувствие читателя. Воланд - самый обаятельный персонаж романа, гораздо более симпатичный, чем недееспособный Иешуа. Он активно вмешивается во все события и всегда действует во благо. Не от Бога - от Воланда изливается на мир справедливость. Иешуа ничего не может дать людям, кроме абстрактных духовно расслабляющих рассуждений о не вполне вразумительном добре да туманных обещаний грядущего царства истины, которое, по его же логике, должно обернуться скорее всего лишь царством головной боли. Воланд твердою рукою направляет деяния людей, руководствуясь понятиями вполне конкретной и понятной справедливости и одновременно испытывая к людям неподдельную симпатию. Даже прямой посланник Христа, Левий Матвей, в конце романа скорее просит, даже “моляще обращается”, нежели приказывает Воланду. Сознание своей правоты возволяет Воланду с долею высокомерия отнестись к неудавшемуся “евангелисту”, как бы незаслуженно присвоившему себе право быть рядом с Сыном Божиим. Воланд настойчиво подчеркивает с самого начала: именно он находился рядом с Иисусом в момент важнейших событий, “неправедно” отраженных в Евангелии.

Но зачем так настойчиво навязывает он свои свидетельские показания? Для чего воссоздал он из небытия сгоревшую рукопись Мастера?

Для того, ради чего он и прибыл в Москву со своею свитою, - вовсе не для добрых дел, но для совершения “черной мессы”, внешне представленной на страницах романа как “великий бал у Сатаны”, на котором под пронзительный крик “Аллилуйя!” беснуются присные Воланда. Все события “Мастера и Маргариты” стянуты к этому смысловому центру произведения. Уже в начальной сцене - на Патриарших прудах - начинается подготовка к “балу”, своего рода “черная проскомидия”.

Оказывается, что гибель Берлиоза вовсе не нелепо случайна, а включена в магический круг сатанинской мистерии: отрезанная голова его, украденная затем из гроба, превращается в потир, из которого в завершение бала “причащаются” преобразившийся Воланд и Маргарита (вот одно из проявлений “черной мессы” - пресуществление крови в вино, таинство навыворот). Можно перечислить многие иные примеры сатанинской ритуальной мистики в романе, но сосредоточимся лишь на нашей теме.

На литургии в храме читается Евангелие. Для “черной мессы” надобен иной текст. Роман, созданный Мастером, является не чем иным, как “Евангелием от сатаны”, искусно включенным в композиционную структуру произведения об антилитургии. Напрасно Мастер самоупоенно изумляется: как точно “угадал” он давние события. Подобные книги не “угадываются” - они вдохновляются извне. И если Священное Писание - богодухновенно, то источник вдохновения романа о Иешуа также просматривается без труда. Важно отметить: повествование о событиях в Ершалаиме начинает именно Воланд, а текст Мастера становится лишь продолжением этого рассказа.

Вот для чего была спасена рукопись Мастера. Вот зачем оболган и искажен образ Спасителя.

Высокий религиозный смысл совершившегося на Голгофе был (сознательно или нет?) обесценен в романе “Мастер и Маргарита”. Непостижимая тайна Божественного самопожертвования, приятия на Себя позорной, самой унизительной казни, отречение Сына Божия от Своего могущества во искупление людского греха, явившее наивысший пример смирения, приятие смерти не ради земной правды, но во спасение человечества - всё оказалось опошленным, высокомерно отвергнутым.

К вопросу о книге "Собачье Сердце". Какое место занимает у Булгакова Православная Церковь именно в то время - 1924 год, время большевистской власти? Я понимаю, что мой вопрос не совсем по теме "вопросов к священнику", т.к. он больше литературный. Но я буду очень благодарен, если Вы ответите.

Отвечает:

Невозможно говорить о религиозности человека, ограничиваясь одним небольшим периодом. Особенно это трудно в отношении к М.Булгакову. Его жизненный путь, несомненно,

представляет собой духовную трагедию. Он происходил из священнического рода. Дед по линии отца был священником Иоанном Авраамьевичем Булгаковым. Отец его матери Варвары был протоиереем церкви Казанской иконы Божией матери в Карачеве – Михаил Васильевич Покровский. В честь него, повидимому, назвали внука. Отец Михаил венчал родителей будущего создателя Белой гвардии (авторское название Белый крест): Афанасия Ивановича и Варвары Михайловны. Отец писателя священником не стал, но был доцентом (в самом конце жизни – ординарным профессором) кафедры западных исповеданий Киевской духовной Академии.

Отношения в доме были теплые. Родители и семь детей составляли единую дружную семью. Михаил в детстве и отрочестве имел много радостей. Трудно представить, чтобы детям не подавалось христианское воспитание. Вопрос в другом: было ли оно основательным? Определяло ли оно весь строй жизни семьи? То немногое, что мы знаем, убеждает в обратном. По-видимому, было то, что наблюдалось во многих образованных семьях конца 19-го - начала 20 веков: увлечение чисто светской культурой доминировало над религиозными интересами. По воспоминаниям Ксении Александровны (жены брата Михаила Афанасьевича – Николая): «Семья Булгаковых – большая, дружная, культурная, музыкальная, театральная; могли стоять ночь, чтобы иметь билет на какой-нибудь интересный спектакль. Был домашний оркестр» (Собр. соч. в десяти томах, т.1, М., 1995, с.13). Легко понять, почему в разнообразных материалах к биографии М.Булгакова (письмах, дневниковых записях, воспоминаниях) совершенно нет никаких признаков религиозной жизни (ни внешней, ни внутренней). Сказать, что вера была потеряна полностью, нельзя. Какие-то следы ее остались. Об этом можно судить по дневниковым записям 1923 года: «19 октября. Пятница. Ночь.

В общем хватает на еду и мелочи. А одеваться не на что. Да, если бы не болезнь, я бы не страшился за будущее. Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ»; «26 октября. Пятница Вечер…. Сейчас просмотрел «Последнего из могикан», которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом сентиментальном Купере. Там Давид, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль о Боге. Может быть, сильным и смелым Он не нужен. Но таким, как я, жить с мыслью о Нем легче» (СС, т.1, 81-82). Запись эта сделана за несколько месяцев до начала работы над «Собачьим Сердцем». Какое место занимает у Булгакова Православная Церковь именно в то время ? Интерес к гонимой богоборческой властью Церкви никак не проявился ни в творчестве, ни в личных документах. Но и сочувствия к гонителям не было. Скорее отвращение. Именно ко времени начала работы над «Собачьим Сердцем» относится интересная дневниковая запись от 4 января 19 24 года: «Сегодня специально ходил в редакцию «Безбожника». Она помещается в Столешниковом переулке, вернее в Космодемьяновском, недалеко от Моссовета. Был с М.С., и он очаровал меня с первых же шагов. – Что вам стекла не бьют? – спросил он у первой же барышни, сидящей за столом. – То есть, как это? (растерянно). Нет, не бьют (зловеще). – Жаль. … Тираж, оказывается 70 000 и весь расходится. В редакции сидит неимоверная сволочь, входят, приходят… Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее… Этому преступлению нет цены» (СС, т.3,с.24-25; В.Петелин. Счастливая пора). Все, происходившее вокруг, М.Булгаков воспринимал как дьяволиаду . Именно поэтому критик Л.Авербах увидел в сборнике Дьяволиада (1924) злую сатиру на советскую страну: «Тема эта – удручающая бессмыслица, путаность и никчемность советского быта, хаос, рождающийся из коммунистических попыток строить новое общество».

Теперь о самой повести «Собачье Сердце». В ней нет религиозных идей в точном значении этого слова. Это сатира. Верная по своим острым наблюдениям. Сильная и резкая в изображении реальных извращений и деформаций прежней жизни. В ней можно почерпнуть материал для этических размышлений о важности традиционных (можно сказать христианских) понятий о ценности человеческой жизни и опасностях научных экспериментов с человеком (вспомним чудовищные претензии сторонников клонирования). В этом отношение эта фантастическая повесть – заметное явление в истории литературы 20-го столетия.

Однако сатира не воспитывает. Дело не только в законах жанра. Главное в мировоззрении автора. А.Ахматова точно написала на смерть М.Булгакова в марте 1940 года:

Ты так сурово жил и до конца донес

Великолепное презрение.

Вера детства ушла. Поэтому роман Белая гвардии (1922 -24), начинающийся с рассказа о смерти матери, не только печален, но и ностальгичен. Мать уносила с собой драгоценную частицу прошлой жизни Михаила, в которой были чистые и радостные переживания детской верующей души: «О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты? … белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе. Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней … Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец (Часть первая. 1) …Из года в год, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у них двадцать четвертого декабря в сумерки, а вечером дробящимися, теплыми огнями зажигались в гостиной зеленые еловые ветви. Но теперь коварная огнестрельная рана, хрипящий тиф все сбили и спутали, ускорили жизнь и появление света лампадки. Елена, прикрыв дверь в столовую, подошла к тумбочке у кровати, взяла с нее спички, влезла на стул и зажгла огонек в тяжелой цепной лампаде, висящей перед старой иконой в тяжелом окладе. Когда огонек созрел, затеплился, венчик над смуглым лицом богоматери превратился в золотой, глаза ее стали приветливыми. Голова, наклоненная набок, глядела на Елену. В двух квадратах окон стоял белый декабрьский, беззвучный день, в углу зыбкий язычок огня устроил предпраздничный вечер, Елена слезла со стула, сбросила с плеч платок и опустилась на колени. Она сдвинула край ковра, освободила себе площадь глянцевитого паркета и, молча, положила первый земной поклон» (Часть третья. 18).

К 1926 году, по-видимому, произошел духовный надлом писателя. Внешним проявлением этого болезненного события явилась пьеса Бег, которая очень понравилась М.Горькому («будет иметь анафемский успех»). Булгаков давно уже был расцерковленным человеком. Но, помня свое родство и мир, который его окружал в те радостные детские годы, он никогда не писал о священниках насмешливо, тем более едко. В пьесе Бег архиерей и монахи – самые карикатурные фигуры. Пародируется молитва. Едкость в отношении священнослужителя проявляется даже в деталях: Африкан – архиепископ Симферопольский и Карасубазарский, он же химик из Мариуполя Махров. Все пародийно: второй титул, мнимая профессия (химик), мнимая фамилия (прилагательное махровый весьма любили советские идеологи). Изображен он трусливым, неискренним. Художественное произведение всегда типологизирует жизнь. Поэтому очевидно, что М.Булгаков делает все сознательно. Возникает вопрос, как писателю удается так легко пойти на заведомую ложь. Писатель был современником событий. История Церкви в эти годы хорошо изучена по документам. Священнослужители явили высокий дух исповедничества. Многие стали мучениками. В белом движении при Главнокомандующем П.Н.Врангеле в описываемое время был епископ (будущий митрополит) Вениамин (Федченков) (1880 – 1961), оставивший нам подробные мемуары. Это был достойный архиерей, человек высокой духовной жизни.

Бег был закончен в то время, когда богоборческая власть начала новый этап в гонениях на Церковь. Сознавал это автор или нет, но от факта не уйдешь – пьеса этому способствовала.

В 1928 году М.Булгаков начал работать над книгой Мастер и Маргарита. Этот роман полностью открывает духовную природу происшедшего с ним в середине 20-х годов внутреннего болезненного перелома. Центральный персонаж этой книги является Воланд – князь тьмы. Лишь в начале он окружен определенной тайной. В дальнейшем автор изображает его как сатану, дьявола. Легко видится параллель с Мефистофелем. И само имя взято из «Фауста» И.В.Гете. Так называет себя Мефистофель (сцена Вальпургиевой ночи). Переводы Н.А.Холодковского и Б.Л.Пастернака это не передали. Не нужно доказывать, что по композиции и по повествованию князь тьмы составляет как бы главный нерв романа. М.Булгаков наделяет его особой властью воздействовать на людей и события. Все художественные средства использованы для того, чтобы придать этому персонажу силу и даже обаяние. Это подтверждается не только содержанием романа, но и эпиграфом: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Слова эти взяты из «Фауста», и принадлежат Мефистофелю. Эпиграфом выражает главную идею произведения. Дух злобы изображен повелителем над всем. Он определяет участь людей. В диалоге с Левием Матвеем (этот персонаж кощунственно изображает евангелиста Матфея) князь тьмы говорит: Мне ничего не трудно сделать, и тебе это хорошо известно. Перед этим М.Булгаков рисует такую сцену:

Из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.

- Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей?- Заговорил Воланд сурово.

- Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, - ответил дерзко вошедший.

- Но тебе придется примириться с этим, - возразил Воланд, и усмешка искривила его рот…

Кончается эта сцена:

- Передай, что будет сделано, - ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: -и покинь меня немедленно.

- Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за не-го, вы взяли бы тоже, - в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.

Для христианина любой конфессии демонизм романа М.Булгакова очевиден. Мы получили истину священной истории, свидетельство о нашем искуплении из рук богодухновенных апостолов – учеников Спасителя мира. В романе М.Булгакова новозаветная история рассказана устами сатаны. Автор путем продуманной и четкой композиции предлагает нам вместо Священного Писания взгляд на Сына Божия, Спасителя мира, и на евангельскую историю глазами того, кто сам называет себя профессором черной магии.

Мы не можем рассуждениями о культурных ценностях, художественном мастерстве и прочих вещах уклониться от выбора. А выбрать должны сделать между Иисусом Христом и Воландом. Совместить спасительную веру с демонизмом невозможно. Какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным? (2 Кор.6:15).