История. Предмет истории. Связь истории с другими гуманитарными науками. Функции. История в пространстве социальных наук

И. М. САВЕЛЬЕВА, А. В. ПОЛЕТАЕВ*

История в пространстве социальных наук

В последние десятилетия отношения истории с социальными науками обсуждаются в большом числе работ, посвященных «историографическим поворотам». Поэтому, учитывая проработанность темы «поворотов в историографии», в том числе и в российской, мы хотим предложить некоторые более общие соображения о модусе существования исторической дисциплины среди других социальных и гуманитарных наук , о моделях междисциплинарного взаимодействия.

Понимание специфики современной истории (исторического знания), по нашему мнению, требует рассмотрения трех взаимосвязанных тем:

1) Характер различий между историей и другими социальными науками;

2) Степень научности истории, т. е. ее сходство с другими общественными науками;

3) Модели взаимодействия истории с другими общественными науками.

Научная новизна такого подхода состоит в использовании возможностей социологии знания для анализа исторической эпистемологии и последовательного исследования соотношения истории с разными формами знания о прошлом.

История как знание о прошлом

Современные историки в подавляющем своем большинстве понимают историю как науку о прошлой социальной реальности, но обычно не додумывают эту мысль до конца, принимая ее как данность. На самом деле, принятие этого тезиса требует ответа на несколько вопросов.

Во=первых, почему знание о прошлом выделилось в самостоятельную область только в общественно=научном знании?

Во=вторых, если история - знание о прошлом, то как определить по параметру времени остальные общественные науки? Являются ли они науками только о настоящем и, если да, то где граница между прошлым и настоящим в общественно=научном знании и чем она определяется?

Разделение общественных наук по параметру времени возникло далеко не сразу. Например, на начальном этапе специализации общественно=научного знания крупные работы по исторической социологии не были исключением, каковыми они стали впоследствии. Причина заключалась не только в том, что социология проходила некий этап самоопределения и еще не сделала окончательного выбора, но и в некоторых характерных для XIX в. обольщеньях относительно возможности открыть универсальные или «естественные» законы, пригодные для «всех времен» (позитивистская парадигма в обществоведении, идущая от О. Конта, и эволюционный подход, ориентированный на анализ социальной динамики).

Последующий отказ от естественно=научного подхода в социологии, экономике и других социальных дисциплинах сопровождался общим охлаждением к проблематике прошлого. Выработка общественными науками самостоятельного категориального и теоретического аппарата, отказ от некогда модного «исторического» подхода и обращение к методам структурно=функционального анализа в некотором смысле отрезали их от прошлого. Как справедливо заметил четверть века тому назад американский историк Л. Стоун, «ни одна группа представителей социальных наук не интересуется серьезно ни фактами, ни интерпретацией изменений, если они происходили в прошлом».

Вместе с тем очевидно, что такая констатация относится лишь к изучению отдаленного прошлого. Ведь, если вдуматься, подавляющая часть информации о социальной реальности, которой оперируют социальные науки, так или иначе тоже относится к прошлому. Любая сегодняшняя газета рассказывает о вчерашних событиях, т. е. о прошлом, хотя читатели воспринимают свежую газетную информацию как рассказ о настоящем.

Приведем пример из области экономики. Биржевой маклер, оперирующей самой свежей информацией об изменениях валютных курсов , процентных ставок, котировок акций и т. д., будет крайне удивлен, если ему сказать, что он занимается изучением прошлого, хотя по сути так оно и есть. В этом смысле он ничем не отличается от экономического историка, анализирующего падение курсов акций во времена Великой депрессии. В обоих случаях эти события уже произошли, они уже находятся в прошлом, и вопрос лишь в том, насколько далеко это прошлое отстоит от настоящего. Иными словами, информация о курсах акций 70=летней и минутной давности качественно одинакова, в том смысле, что это информация о прошлом, а не о настоящем. Историк отличается от маклера не тем, какую информацию он анализирует, а тем, для чего он это делает, какие действия он совершает на основе анализа информации о прошлом (один пишет статью, а другой покупает какие=нибудь ценные бумаги).

Столь же нагляден пример из области политики - любой политик учитывает последние события и действия других субъектов политической деятельности, но хорошие политики учитывают и события гораздо более отдаленного прошлого, и опыт великих деятелей минувших эпох: У. Черчилля, Наполеона, Фридриха Великого, Цезаря. Достаточно вспомнить «Государя» Макиавелли, книгу, которая была написана для настоящего и будущего, но при этом пронизана прошлым.

Заметим, однако, что в работах Макиавелли нет исторического прошлого. Это слово, пожалуй, является ключевым для понимания того, какое именно «прошлое» и «настоящее» фигурируют при разделении истории и общественных наук. Это различение связано с осмыслением исторического прошлого как другого . Тем самым определяется граница между настоящим и прошлым: к настоящему, т. е. предмету специализированных общественных наук, относится та часть прошлого, когда общество не было другим по отношению к настоящему, и поэтому к нему применимы схемы, модели, теории и концепции, созданные для анализа современности. Ясно, что эта граница условна и размыта; по отдельным дисциплинам и даже внутри каждой из них грань между прошлым и настоящим может сильно различаться. Но общий принцип деления «по времени» остается неизменным.

Таким образом, мы подошли к ответу на вопрос, почему только в одном типе знания - научном знании о социальной реальности - специально выделяется знание, относящееся к прошлому. С точки зрения «предмета» ясно, что из трех типов реальностей - божественной, природной и социальной - только последняя мыслится как подверженная существенным (быстрым, качественным) изменениям. Божественная реальность зачастую вообще предполагается неизменной, если же какие=то изменения в ней и допускаются, то периоды прошлого, качественно отличающиеся от настоящего (например, в христианстве эпоха до Воплощения Христа), обычно привлекают гораздо меньше внимания, чем настоящее и будущее. В мире неживой природы постулируется либо низкая скорость изменений, либо отсутствие качественных трансформаций, и анализ прошлых состояний объекта изучения той или иной науки уже не требует специальных дисциплин и решается непосредственно в рамках астрономии , геологии и т. д. Для живой природы, где скорость изменений выше, эта проблема выражена уже более отчетливо, с чем и связано возникновение таких разделов биологии, как палеозоология и палеоботаника.

С точки зрения метода также понятно, почему специализация «по времени» возникает в рамках научного знания о социальной реальности. Другие виды знания - философия, мораль, искусство, идеология и т. д. - хотя и конструируют не только нынешнюю, но и прошлую и будущую социальную реальность, в основном делают это с помощью вневременных, атемпоральных категорий (бытие , добро, красота, польза, власть и т. д.). В общественно=научном же знании не существует «теории вообще», не привязанной к времени и социальному пространству. Даже самые формальные экономические модели исходят из некой реальности, характерной для определенного времени и определенных стран.

Поэтому, в частности, мы не можем согласиться с распространенным мнением, будто историк лишь транспортирует в прошлое проблемы, которыми применительно к современному обществу занимаются представители других социальных наук. Дело в том, что теории общественной жизни применимы только к определенному историческому периоду и адекватны только ему.

Сфера действия и применимости большинства современных экономических, социологических, политологических концепций не превышает 100 - 150 лет (а во многих случаях много меньше). Все, что находится за пределами этого периода, требует иного теоретического и категориального аппарата. Начиная с какого=то момента для теоретического анализа исчезнувшей реальности надо разрабатывать другие схемы, модели и концепции. Таким образом, историческое знание оказывается не одной наукой, а системой наук, точнее, даже множеством систем, каждая из которых соответствует какому=либо типу общества из существовавших в прошлом. Условно говоря, в идеале, например, для анализа эпохи Просвещения требуется своя социология, экономическая наука, политология и т. д. Или по=другому: должна существовать социология эпохи Просвещения, Ренессанса, позднего Средневековья, раннего Средневековья и т. д. Однако современное общество явно не склонно оплачивать труд необходимого для этого количества специалистов, занятых столь неактуальными проблемами. Человеческие ресурсы, участвующие в этом предприятии, весьма и весьма ограничены, чем и объясняется недостаточная «теоретичность» исследований, выполненных историками, и малое число исследований прошлой социальной реальности, произведенных учеными=обществоведами.

Конечно, предлагаемая нами концепция применима только к современной научной эпистеме, в которой существует целый ряд сложившихся социальных дисциплин, отвечающих стандартам научного знания. И методы, которые использует, разрабатывает (или должна была бы найти и применять) историческая наука для познания своего объекта, отражают (или должны отражать) состояние социального знания на данный момент. Но, как нам кажется, внесение третьей «классификационной оси» - времени - позволяет точнее определить место истории в современной системе знания.

То обстоятельство, что история занимается изучением прошлого, не означает, что она не связана с настоящим. Историческое знание в каждый момент времени привязано к настоящему, диктуется им и во многом определяется настоящим. В этом смысле конструкция прошлой реальности, воплощенная в сегодняшнем историческом знании, неразрывно связана с конструкцией настоящего, представленной в общественных науках.

История как научное знание

Различие по критерию времени между историей и социальными науками, по нашему мнению, не подразумевает различий по методу исследования. Наш следующий тезис состоит в том, что как эмпирические, так и теоретические основания истории, с точки зрения современного науковедения, не имеют принципиальных отличий от других общественных наук.

Кардинальный вопрос исторической теории - это вопрос о том, как изучать исчезнувший объект, т. е. объект, существовавший в прошлом. Поскольку объект познания в истории, как правило, невозможно наблюдать или воспроизвести экспериментально, в дискуссиях о научности истории часто возникает проблема «реальности прошлого». Однако выглядит она несколько надуманной: все общественные науки работают с наблюдениями, относящимися к прошлому, и их мало беспокоит его реальность. А, скажем, в астрофизике эта проблема должна была бы стоять еще острее: картина звездного неба, наблюдаемая в настоящее время, отражает только прошлое состояние, причем весьма отдаленное во времени. Более того, эта картина имеет сложную темпоральную структуру, так как разные ее элементы (наблюдаемые звезды) относятся к разным временным моментам, в зависимости от расстояния от Земли (точнее, от наблюдателя). Астрофизики по сути занимаются столь отдаленным прошлым, о котором историки и археологи не могут даже и помыслить, но их не волнует проблема реальности этого прошлого. Они работают с информацией (с сигналами) об объектах, а реальность этих сигналов не подвергается сомнению.

Современная социология знания уравнивает статус реальности прошлого и настоящего. «Исторический Дух верит в реальность прошлого и исходит из того, что прошлое как форма бытия и, до некоторой степени, как содержание по своей природе не отличается от настоящего. Воспринимая более не существующее как бывшее, он признает, что произошедшее (в прошлом) прежде существовало в определенном времени и месте, так же как существует то, что мы видим сейчас... Это означает, в частности, что абсолютно неприемлема трактовка произошедшего (в прошлом) как вымышленного, нереального и что отсутствие прошлого (и будущего) ни в малейшей степени не должно считаться нереальностью», - писал Ф. Шатле.

Особенность социальной реальности, радикальным образом отличающая ее от природной, состоит в том, что значительная часть объектов исследования имеет ограниченно интерсубъективный характер. В основе социальной реальности как продукта человеческой деятельности лежат акты мышления, но они недоступны для прямого наблюдения. Поэтому в качестве первичного объекта при изучении социальной реальности выделяются человеческие действия (социальные и культурные). Однако они локализованы во времени и пространстве и являются ограниченно интерсубъективными. Эти действия интерсубъективны только в момент их совершения, и в силу локальности наблюдать их может лишь ограниченное число людей. Любое данное конкретное действие имеет разовый, единичный характер и не воспроизводимо как объект для повторных наблюдений. В связи с этим в общественных науках в том случае, когда речь идет об изучении человеческих действий, полностью интерсубъективными являются данные наблюдений, а не сами объекты наблюдений. Вообще, чтобы заниматься анализом какого=либо общества, его не обязательно видеть.

Более того, в общественных науках требованию интерсубъективности полностью отвечают лишь результаты или продукты культурных действий. При этом интерсубъективный характер присущ и самой предметной форме, и символическому содержанию этих предметов. Строго говоря, устойчивый (сохраняющийся во времени) интерсубъективный характер имеют только материальные объекты и заключенные в них сообщения, представленные в знаковой форме.

Тезис о том, что историческое познание отличается от других общественных наук тем, что историки не имеют возможности наблюдать исследуемый объект, по существу верен. Однако подавляющее большинство обществоведов также не занимаются непосредственными наблюдениями, в отличие от ученых=естественников, которые уделяют наблюдениям достаточно много времени. Обществоведы же имеют дело с данными (сообщениями) об объекте, и в этом смысле мало чем отличаются от историков. Конечно, здесь есть и исключения. Такие дисциплины, как например, культурная антропология, в значительной мере психология и отчасти лингвистика (в рамках изучения живых естественных языков) действительно активно опираются на прямые наблюдения. Но в большинстве общественных и гуманитарных дисциплин – экономике, социологии, политологии, международных отношениях , праве – ученые имеют дело с сообщениями (данными, текстами и т. д.).

Именно этим отчасти можно объяснить наблюдаемое во второй половине XX в. увеличение интереса к анализу текстов. В некотором смысле оно отражает стремление к повышению «научности» общественно=гуманитарных исследований, а не отход от нее. Требование интерсубъективности эмпирического материала, являющееся непременным условием объективации научного знания (т. е. признания его в качестве знания или истинного высказывания о реальности) естественным образом выдвигает тексты на первый план. Как заметил Ж. Дюби, «У историков появилось стремление видеть в документе, в свидетельстве, т. е. в тексте, самостоятельную научную ценность… Они отдают себе отчет в том, что единственно доступная им реальность заключается в документе».

В качестве другого довода в пользу отличия эмпирической базы истории от других общественных наук выдвигается тезис об отсутствии в исторических исследованиях обратной связи между теорией и эмпирическими данными. Подразумевая под теоретической составляющей научного знания, в самом широком смысле, постановку вопросов и поиски ответа на них, можно сказать, что для ответа на новые вопросы исследователь нуждается в новой информации. Она может возникать как за счет новых данных (сведений), так и благодаря новому использованию уже имеющихся.

В принципе, в XX в. историческая наука продемонстрировала колоссальные возможности развития и того, и другого (т. е. вовлечение в оборот новых данных (сообщений), или «источников» на языке историков, и извлечение радикально новой информации из уже использовавшихся). Конечно, здесь есть определенные ограничения: историк не может организовать социологический опрос, обследовать конкретное предприятие или провести психологическое тестирование какого=то человека. Однако следует заметить (и, думаем, с этим согласится каждый обществовед), что наличие у специалистов по «нынешней реальности» потенциальной возможности получения радикально новых данных часто не совпадает с реальными возможностями.

У социолога, который не работает в каком=либо центре по изучению общественного мнения, очень мало шансов добиться включения интересующего его вопроса в опросные листы (кстати, и для сотрудников этих центров это не так просто). Специалист по международным отношениям в подавляющем большинстве случаев не может присутствовать на переговорах. Экономист не может получить доступ к документам конкретной фирмы, и почти невозможно добиться, чтобы статистические органы начали собирать новые данные (в лучшем случае на это уходят годы). Психолог вряд ли может рассчитывать на то, что ему удастся заполучить к себе в лабораторию сколько=нибудь известную личность и уговорить ее пройти тестирование. Ну а юристы и литературоведы в принципе лишены возможности инициирования новых данных в соответствии со своими исследовательскими интересами.

Как заметил еще в 40=е годы Р. Коллингвуд, «историки не снаряжают экспедиций в страны, где происходят войны и революции. И они не делают этого не потому, что менее энергичны и смелы, чем естествоиспытатели, или же менее способны добывать деньги, которых бы потребовала такая экспедиция. Не делают они этого потому, что факты, которые можно было бы добыть с помощью экспедиции, равно как и факты, которые можно было бы получить путем преднамеренного разжигания революций у себя дома, не научили бы историков ничему такому, что они хотят знать».

Это в полной мере относится и ко всем обществоведам.

Наконец, представление о науке как об эмпирико=теоретическом знании включает тезис о том, что не только теория должна опираться (при всех возможных оговорках) на эмпирические данные, но и теоретические построения должны каким=то образом проверяться с помощью эмпирических данных (на практике). Это служит еще одним поводом для сомнений в «научности» исторического знания, поскольку считается, что историки, в отличие от других обществоведов, не имеют возможности проверять свои концепции на практике.

Однако, как показано во множестве современных исследований в области социологии и философии науки, теории не опровергаются и не подтверждаются только с помощью эмпирических данных. Проверки такого рода - лишь один, далеко не самый существенный механизм формирования социального запаса научного знания. Идея о том, что история отличается от «нормальной» науки невозможностью проведения эксперимента, базируется на естественно=научном представлении о научных «нормах» и по сути является архаичной. Другая крайность - попытка подогнать историческую науку под стандарты естественно=научного знания.

На самом деле, ни один обществовед (исключение составляет только психология) не может провести научный эксперимент в реальности, и историки в этом смысле отнюдь не исключение. Если же говорить о мыслительных экспериментах, то здесь у историков точно такие же, если не большие, возможности для экспериментирования, как у экономиста или политолога.

В XX в. инструментарий историков, традиционно изучавших письменные источники с помощью текстологии, палеографии, эпиграфики и иных прикладных исторических дисциплин, существенно обогатился методами сопредельных социальных наук. Благодаря появлению квантитативной истории в обиход вошли процедуры критики статистических источников, а социология, антропология и демография способствовали укоренению в исторических штудиях контент=анализа, устного анкетирования и других неисторических методов, вплоть до технических процедур климатологии, примененных Э. Ле Руа Ладюри.

И все=таки главное изменение в эмпирической базе исторических исследований произошло не в самом материале и способах его обработки, хотя прогресс здесь очевиден, а в новом понимании роли эмпирического материала, которое условно можно обозначить как переход от источника к информации. С конца XIX в., т. е. на этапе превращения истории в науку, понятия информации и источника по сути начинают разделяться. Если раньше считалось, что каждый источник несет конкретную и фиксированную информацию, то теперь стало ясно, что один и тот же документ или предмет может быть источником разной информации.

Формально информационный подход не получил в исторических исследованиях сколько=нибудь заметного распространения. Слово «информация» используется в исторических работах, но не как четкое научное понятие, а лишь в качестве синонима «сведений», «данных» и т. д. Даже в период всплеска интереса к теории информации число работ по применению информационного анализа в истории было сравнительно невелико. Тому есть как минимум две причины.

Первая, и достаточно очевидная, - высокий уровень формализации общей теории систем, теории информации и, соответственно, их комбинации - теории информационных систем . Традиционное для историков отсутствие математической подготовки естественным образом сдерживало попытки освоения этих теорий и их приложения к историческим исследованиям.

Второе, не менее важное обстоятельство - незавершенность самой теории информационных систем и ее недостаточная разработанность, которая отчетливо проявляется при попытке ее приложения к сложным социальным объектам. Если первая причина не требует комментариев, то на второй следует остановиться более подробно. Но сначала напомним, что в рамках системно=информационного подхода весьма важным является различие между информацией и данными (сведениями, сообщениями), которые могут рассматриваться как синоним традиционного термина «источник» (хотя источник также используется в значении носитель информации).

Отечественный экономист отмечал: «Информация - не вещь, а некоторое отношение между средой и данной системой, объектом и наблюдателем, отправителем и получателем, которые вместе, в свою очередь, образуют рассматриваемую информационную систему… Сами по себе любые сведения, данные о каких бы то ни было объектах не тождественны информации об этих объектах. Данные и соответствующие сообщения можно охарактеризовать с разных сторон по содержанию, по числу символов, их записи и т. д. Но сообщения несут информацию лишь постольку, поскольку они снимают неопределенность, увеличивают знание получателя, потребителя этих данных об интересующем его объекте. Следовательно, информация зависит от соотношения априорного и апостериорного знания получателя об объекте (до и после получения сообщения), от способности получателя понять сообщение и сопоставить его с прежними сведениями, данными (если он ими располагал). Необходимой предпосылкой является также включение объекта, о котором поступает сообщение, в систему, рассматриваемую наблюдателем. В противном случае данные об этом объекте как бы не фиксируются наблюдателем и не несут для него никакой информации».

Применение системно=информационного подхода позволяет наглядно структурировать основные проблемы, связанные с анализом эмпирического материала в исторических исследованиях. В частности, можно сказать, что здесь существует своего рода «системная неопределенность», которую можно проиллюстрировать на конкретном примере.

Предположим, что мы имеем некий источник типа «исторических преданий» (по Э. Бернгейму), к примеру, написанный в XI в. текст о крестовом походе. При работе с этим текстом возможны следующие системно=информационные подходы.

1. Мы считаем системой=объектом общество (социальную реальность) XI в., автора текста рассматриваем как канал передачи сообщения об объекте, сам текст - как сообщение, а себя - как систему=приёмник сообщения. Это сообщение несет для нас информацию в той мере, в которой оно уменьшает неопределенность наших знаний об объекте (обществе XI в.).

2. Мы по=прежнему считаем себя системой=приёмником, а системой=объектом - общество XI в., но рассматриваем автора текста в качестве элемента этой системы (или вообще берем его личность за самостоятельную систему). В этом случае текст является сообщением о личности автора (его мышлении, знаниях и т. д.), и только через него - сообщением об обществе, составной частью которого он являлся.

3. Наконец, сам текст может рассматриваться как система=объект (в данном случае стационарный, а не динамический, но это по существу не меняет дела). При чтении этого текста мы осуществляем его мыслительную интерпретацию. Если мы фиксируем эту внутреннюю интерпретацию в виде текста, который и рассчитан на то, что его кто=то прочитает, то дальше происходит переход к одному из двух предшествующих вариантов, с той разницей, что в качестве системы=приёмника сообщения выступает читатель нашего текста:

а) наша интерпретация рассматривается как сообщение о тексте как системе=объекте, а мы сами - как канал передачи сообщения;

б) наша интерпретация рассматривается как сообщение о нас как о системе=объекте или как об элементе (подсистеме) нашей социальной реальности в целом. В этом случае наш текст может трактоваться как сообщение о нашей социальной реальности или о нас как о системе личности.

Это реально существующее разнообразие подходов к анализу текстов с точки зрения теории информационных систем (более того, на практике эти подходы смешиваются в рамках одного исследования), корреспондирует с разнообразием подходов к интерпретации текстов в рамках герменевтики и семиотики.

Отечественный философ писал по этому поводу: «В течение 60=х годов складывается противостояние двух основных подходов к интерпретации <текстов>: экзистенциально=герменевтического и структурно=семиотического. В основе герменевтической интерпретации лежит представление о тексте как объективации духа. В качестве смыслообразующих компонентов здесь выступают “индивидуальность”, “жизнь”, “внутренний опыт”, “объективный дух” и т. д. Методологическую основу структурно=семиотической интерпретации составляет трактовка текста как совокупности определенным образом взаимосвязанных элементов (знаков); смыслообразующими компонентами здесь выступают независимые от субъекта “порядки”, по которым эти знаки организованы. В герменевтике интерпретация направлена на постижение смысла текста как сообщения, адресованного потенциальному читателю, в структурализме - на расшифровку кода, обусловливающего взаимодействие знаков».

Легко видеть, что здесь обсуждаются практически те же проблемы, которые возникают при анализе текстов в рамках информационного подхода. В рамках герменевтического подхода системой-объектом является автор текста и через него - окружавшая его реальность (см. выше случай 2), в рамках структурно=семиотического подхода системой=объектом является сам текст (см. выше случай 3).

Взаимодействие истории с другими общественными науками

Характерной чертой историографии второй половины XX в. стало использование для анализа прошлой социальной реальности теорий разного уровня, созданных в иных социальных и гуманитарных науках. Поэтому при анализе современной историографии в фокусе внимания оказывается проблема междисциплинарности, которая применительно к истории отличается явно выраженной спецификой и проявляется в двух основных конфигурациях. Их можно обозначить как «стратегия присвоения» со стороны историков и «обращение к прошлому» со стороны представителей других социальных наук. (Вдоль и поперек изученной темы «историографических поворотов» мы постараемся по возможности не касаться).

Хотя междисциплинарность как теоретическая проблема истории вышла на первый план лишь во второй половине XX в., сам междисциплинарный подход стал отличительной чертой историографии, по существу, с момента ее формирования. Достаточно обратить взгляд на это направление исторического знания еще в XIX в. - будь то утверждающаяся марксистская школа, геоистория или социально=культурная история, - чтобы понять, что научное историческое знание уже в период самоопределения опиралось на методологический инструментарий различных социальных и гуманитарных наук, что, конечно, оказывалось плодотворным только при сохранении за историей собственных способов конструирования прошлой социальной реальности.

Тема места истории в системе социальных и гуманитарных наук как методологическая проблема была артикулирована уже в первой трети прошлого столетия, в частности, основателями «школы Анналов» М. Блоком и Л. Февром. Однако в 1930-е годы большинство социальных дисциплин находилось на этапе становления, и основатели «школы Анналов» испытывали пиетет не перед социальными (по мнению Блока, эти дисциплины, так же как и история, еще переживали детство), а перед естественными науками. Прежде всего их поражали открытия в области физики. Принципиально важным следствием такой ситуации были относительно равноправные отношения между представителями социальных наук, включая историю (на этом принципе основывался и «исторический синтез», предложенный А. Берром). Может быть, не столь престижное на том этапе положение социальных наук, некоторая неосведомленность относительно их достижений или недооценка их успехов дали очень важный результат. В первой половине прошлого века претензии историков на продуцирование собственных теорий явно были выше. Скажем, создававшаяся тогда «старая» социальная история (А. Пиренн, М. Блок, Л. Февр, Ф. Бродель) в смысле теоретической самостоятельности, по нашему мнению, не уступает «новой» социальной истории 1970=х годов, а, возможно, и превосходит ее.

Но в последние полвека историки практически не производят собственно «исторических» теорий. Примеры нескольких важных исключений, появившихся, впрочем, уже довольно давно, это - «Два тела короля» Э. Канторовича (1957 г.), книга, положившая начало «церемониалистскому» направлению в историографии; теория трех уровней социальных изменений Ф. Броделя (1958 г.); теория детства в эпоху раннего Нового времени Ф. Арьеса (1960 г.); «долгое Средневековье» Ж. Ле Гоффа (1985 г.). В основном же, создавая крупные концептуальные работы, историки стали решать проблему теоретического обновления, обращаясь к теориям разных социальных и гуманитарных наук. Позднее этот процесс получил название «стратегия присвоения».

В основе «стратегии присвоения» имплицитно заложена идея о том, что история, которую можно рассматривать как социальную науку, анализирующую прошлые, уже не существующие общества, естественным образом может опираться на теоретический аппарат социальных наук, занимающихся современностью. Начиная с 1960=х годов обновление историографии происходит в высоком темпе и в ней повсеместно складывается следующая модель взаимодействия: та или иная социальная наука - соответствующая историческая субдисциплина - выбор макро= (позднее и микро=) теории - ее применение к историческому материалу.

Эта модель перевернула те отношения истории с социальными науками, которые существовали в позитивистской парадигме. Если в XIX в. предполагалось, что историки должны собирать эмпирический материал для социальных наук, чтобы в них на его основе разрабатывались теории, то теперь, наоборот, социальные науки становятся поставщиками теоретических концепций для истории.

Повышение популярности теоретического знания и степени знакомства историков с современными социальными концепциями (сколь бы поверхностной подчас она ни была) объясняется целым комплексом очевидных предпосылок. Сами социальные и гуманитарные науки должны были не только установиться, но и достаточно развиться, чтобы из них можно было с большей пристрастностью и разбором выбирать теории, обещающие новые перспективы в изучении прошлого. Кроме того, разработанные в обществоведении теории и их авторы должны были стать достаточно известными или даже популярными. И, наконец, должна постоянно воспроизводиться необходимая для создания нового научного знания неудовлетворенность, ощущение очередного эпистемологического «кризиса» - разочарование в старых подходах, чувство исчерпанности возможностей.

Сформировавшаяся в историографии в последние полстолетия «стратегия присвоения» сталкивается с несколькими опасностями, каждая из которых связана с утратой «чувства времени».

Прежде всего, в работах историков зачастую наблюдается своего рода «теоретическое запаздывание», т. е. использование достаточно давних и уже не вполне адекватных, с точки зрения современной науки, теорий. Бывает, в центре внимания историков оказываются «классики», утратившие актуальность в контексте своей дисциплины. Не говоря уже о непреходящей популярности К. Маркса, концептуальные исторические работы насыщены отсылками к сочинениям З. Фрейда, Э. Дюркгейма, М. Вебера, Л. Леви=Брюля, ранним работам Н. Элиаса и т. д. Типичный пример - работы в русле «исторической памяти», нового направления в историографии, представители которого вообще проигнорировали современную социальную психологию, избрав в качестве теоретической основы концепцию «коллективной памяти» М. Хальбвакса, разработанную в первой половине прошлого века.

Причины для подобного временного лага разные: информационный отрыв; трудности, связанные с ориентацией в «чужой» дисциплине и возможностями оценки потенциала новых теорий; профессиональная неподготовленность к усвоению сложных концепций и др. Но это уже, насколько мы можем судить, не специфика истории. По тем же причинам во многих междисциплинарных направлениях возникает «плохая смесь».

Вместе с тем имеется достаточное количество примеров «быстрого реагирования» историков на новации в социальных и гуманитарных науках. Так, в свое время в исторические исследования практически без промедления проникли теория модернизации, миросистемный анализ, концепция символической власти. Столь же быстро осваивались историками некоторые теории современной социальной и культурной антропологии. То же самое можно сказать и о «лингвистическом повороте» в историографии. Сегодня мы имеем много интересных примеров конструирования микроистории по образу и подобию микросоциологии и микроэкономики с применением соответствующих концепций.

Помимо «теоретического запаздывания» в рамках «стратегии присвоения» потенциально существует (и зачастую реализуется) угроза анахронизмов , обусловленных применением теорий, ориентированных на функционирование общества одного типа (одного времени), к обществам другого времени, о чем мы уже говорили выше.

Такого рода анахронизмы наблюдались в разных областях. В результате многих историков, пытавшихся совместить проверенные способы работы с историческим материалом и теоретические модели социальных наук, постигли неудачи (как, впрочем, и целый ряд социологов, выступивших с макротеориями исторической социологии). В тех разделах историографии, где вначале были получены впечатляющие результаты, со временем встал вопрос о границах применимости теорий, созданных для объяснения современного общества, к обществам прошлого. В целом оказалось, что очень немногое из социальных теорий можно с успехом применять к изучению прошлых обществ.

На проблему междисциплинарного синтеза полезно посмотреть и в иной перспективе - ведь другие социальные науки также обладают собственными областями исследования, связанными с изучением прошлого (историей).

В принципе, при возникновении междисциплинарного направления в нем задействуются две дисциплины, и его создание и функционирование может либо автономно проходить в рамках каждой из двух дисциплин, либо только в одной из них. «Разделение труда» в смежных науках между специальностями и специалистами, в данном случае историками и не=историками, происходит очень по=разному. Поясним свой тезис на примере такой пары дисциплин как социология и история, которые, соответственно, продуцируют социальную историю и историческую социологию. Представители исторической социологии либо делают конкретные исторические проблемы предметом социологического анализа, либо предлагают теории синтеза социологии и истории, продолжая в известном смысле дело первого поколения социологов XX в. или даже традиции, заложенные еще в XIX в.

Как остроумно заметил американский социолог П. Бергер, «Считается, что социологи делятся на два подвида. Бóльшая группа образуется из людей, состоящих в близких отношениях с компьютером и другими вычислительными устройствами; эти люди осуществляют дорогостоящие обследования очень специфических областей социальной жизни; о результатах своих исследований они сообщают на варварском английском языке ; время от времени их выводы имеют отношение к тому или другому вопросу публичной политики. Меньшая группа состоит из людей, которые попали в социологию вследствие биографической ошибки (им следовало бы оказаться в философии или литературе); эти люди в основном пишут книги о теориях, предложенных давно почившими немцами; к публичной политике их теоретизирование не имеет никакого отношения, и хорошо, что это так».

Однако, несмотря на отмеченную Бергером нетипичность, это меньшинство пользуется почетом в своей корпорации и не стремится присоединиться к цеху историков. Интересно, что даже в отдельных известных нам случаях, когда с крупной теоретической концепцией выступал ученый, имевший историческое образование (например, И. Уоллерстайн, Ш. Айзенштадт, Г. Дилигенский), он плавно (и охотно) переходил в ряды социологов. Мы можем только предполагать, чтó здесь играло бóльшую роль: чувствительность теоретизирующего историка к признанию социологическим сообществом или недооценка его вклада историческим цехом, или что=то еще, но это факт. Сам же процесс подобной инициации в нескольких строчках описан французским историком Ф. Арьесом. Он замечает, что после выхода в свет его исследования «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке» (1960 г.), «социологи, психологи и даже педиатры переориентировали мою книгу, увлекая меня вслед за ней. В Соединенных Штатах журналисты называли меня “французским социологом”, а в один прекрасный день для известного парижского еженедельника я стал “американским социологом”!».

Процесс «пересечения границы» отдельно взятыми перебежчиками объективно облегчается тем, что размежевание по дисциплинарным областям на уровне результатов, т. е. готового исследования, часто действительно выглядит искусственным. О том, насколько условно деление на разные варианты историко=социологического синтеза, можно судить по работам Н. Смелзера «Социальные изменения в индустриальной революции», Ч. Тилли «Вандея», Ш. Айзенштадта «Революция и трансформация обществ», Б. Мура «Социальные предпосылки диктатуры и демократии», М. Манна «Происхождение власти в обществе» и многим другим. Они с достаточными основаниями могут быть отнесены к любой категории, хотя в целом социальная история от исторической социологии отличается как раз тем, что она использует теории, разработанные социологами. Социальная история может быть больше ориентирована на период и страну, историческая социология - на концепцию и проблему. Отчасти это вопрос ориентации ученого: является ли его задачей вклад в историю или в социологию со всеми вытекающими отсюда нормативными ограничениями.

В целом, хотя отношения истории с другими социальными науками в разные периоды складывались по=разному, крупнейшие представители историографии всегда верили в «общий рынок» общественных наук. Эта вера сохраняется и сегодня, поубавилось только эйфории по поводу неограниченных возможностей универсальных законов, исторического синтеза, математических методов , сильной теории и т. д. Изменилось представление о характере нашего знания о прошлом, да и о самом прошлом, которое теперь уже не то, «что было на самом деле», и даже не реконструкция, а образ, репрезентация или конструкция. Многократно увеличилось количество тем и сюжетов, интересных и доступных историку. Началось и активно продолжается конструирование более причудливых, не очевидных ранее связей между элементами разных подсистем прошлой социальной реальности. Хотя междисциплинарное взаимодействие не односторонне - исторический подход сохраняется как общенаучный метод, да и сама историческая реальность ощутимо присутствует во всех социальных и гуманитарных науках - именно история является главной дисциплиной, создающей научное знание о прошлом.

* - доктор исторических наук, директор Института гуманитарных историко=теоретических исследований ГУ–ВШЭ.

- доктор экономических наук, профессор, зам. директора Института гуманитарных историко=теоретических исследований ГУ–ВШЭ.

См., например: Faire de l’histoire. Eds. J. Le Goff, P. Nora, t. 1 - 3. Paris, 1974; La nouvelle histoire. Eds. R. Chartier, J. Le Goff, J. Revel. Paris, 1978; International Handbook of Historical Studies: Contemporary Research and Theory. G. G. Iggers, H. T. Parker. Westport, 1979; Wehler H. = U. Historische Sozialwissenschaft und Geschichtsschreibung. Studien zu Aufgabe und Traditionen der deutschen Geschichtswissenschaft. Göttingen, 1980; The New History: The 1980’s and Beyond. Studies in Interdisciplinary history. Th. K. Rabb, R. Rothberg. Princeton, 1982; Novick P. That Noble Dream: The «Objectivity Question» and the American Historical Profession. Cambridge, 1988; New Perspectives on Historical Writing. P. Burke. Cambridge, 1991; Iggers G. G. Historiography in the Twentieth Century. From Scientific Objectivity to the Postmodern Challenge. Hanover, 1993; Passés recomposés: Champs et chantiers de l’histoire. Eds. J. Boutier, J. Dominique. Paris, 1995; L’Histoire et le métier d’historien en France 1945–1995. Ed. F. Bédarida. Paris, 1995; Windschuttle K. The Killing of History: How Literary Critics and Social Theorists are Murdering Our Past. San Francisco, 1996; Hobsbawm E. On History. London, 1997; Pomian K. Sur l"histoire. Paris, 1999; Тош Дж . Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000; Clark E. History, Theory, Text. Historians and the Linguistic Turn. Cambridge, 2004.

«Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998; Проблемы источниковедения и историографии. Материалы II научных чтений памяти академика. М., 2000; XX век: Методологические проблемы исторического познания, ч. 1 - 2. М., 2001; и др. Эта тема регулярно обсуждается на страницах периодических изданий - «Одиссей. Человек в истории», «Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории» и др.

В данной статье, во избежание терминологической путаницы, термин «история» мы используем только для обозначения истории=знания. В тех случаях, когда речь будет идти об истории-тексте (историческом нарративе) и об истории=реальности (бытии человечества во времени), это будет оговариваться особо.

См. , История и время: в поисках утраченного. М., 1997, гл. 1.

Говоря о том, что современные общественные науки (включая и гуманитарные) не занимаются специально прошлым, а передали его в ведение исторической науки, необходимо сказать об одном важном исключении, а именно - о филологии. История всегда была тесно связана с филологией, что проявлялось в том числе и в структуре образования: от включения истории в курс грамматики в тривиуме до возникших в XIX в. историко=филологических факультетов университетов. Эта «смычка» определялась тем, что история, как и филология, связана с текстами - историки используют тексты для изучения прошлого и пишут «истории-тексты». К тому же филология, по крайней мере со времен Ренессанса, тоже имеет дело с прошлым. Более того, именно Лоренцо Валла едва ли не первым концептуализировал понятие прошлого как другого на уровне анализа текстов, выдвинув и доказав идею о том, что в прошлом создавались другие тексты.

Stone L. The Past and the Present Revisited. London, 1987.

Применительно к экономике эту идею развивали представители немецкой историко=экономической школы XIX - начала XX в. (например, К. Бюхер и А. Шпитгоф), считавшие необходимой разработку специальных экономических теорий для каждой «хозяйственной стадии» или «хозяйственного стиля». Такие теоретические концепции, привязанные к тому или иному историческому периоду, они именовали «наглядными теориями» в противоположность «вневременной» или «формальной» теории хозяйства, которая должна объяснять явления, не подверженные историческим изменениям.

Идею о том, что история занимается изучением только прошлого, а не настоящего, нельзя назвать общепринятой. В современной историографии тенденция позиционирования историка в качестве исследователя «настоящего» (histoire des temps présents - фр .) представлена прежде всего французским историком П. Нора. Как писал он на исходе XX в. «история современности» переживает метаморфозу, превращаясь в «историзированное настоящее» (Нора П. Предисловие к русскому изданию. - П. Нора и др. Франция=память. СПб., 1999, с. 5 – 14). В данном случае речь идет о возможности применения методов исторического анализа к текущим событиям, т. е. об отказе от специализации по прошлому, которая стала отличительной чертой исторической науки с момента ее дифференциации от других социальных наук. Существенно, что новый подход скорее подводит теоретическую базу под заметные новые направления в историографической практике, к каковым в первую очередь относятся «историческая память» и histoire des temps présents, развиваемая более всего во франкоязычной историографии. См., например: Chauveau A ., T é tart Ph . Questions à histoire des temps présents. Bruxelles, 1992; Écrire l"histoire du temps présent. En hommage à François Bédarida. Institut d"Histoire du Temps Présent. Paris, 1993; Hartog F. Régimes d’historicité. Présentisme et expériences du temps. Paris, 2003.

Châtelet F. La naissance de l’histoire: La formation de la pensée historienne en Grèce. Paris, 1962, p. 11.

Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции после 1950 года. - Одиссей. Человек в истории, 1991. М., 1992, с. 58.

См. Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980, с. 238.

Ср. «Естественно=научному эксперименту соответствует в историко=гуманитарных науках критика источников», - писал М. Хайдеггер в 1940=е годы. - Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993, с. 45.

Наиболее известной в России до сих пор остается работа И. Ковальченко, где также приведена библиография предшествующих исследований по этой теме. См. Методы исторического исследования. М., 1987, с. 106-127.

Процессы планирования в экономике: информационный аспект. 2-е изд. М., 1971, с. 244 - 245.

Интерпретация. - Современная западная философия, 2=е изд. М., 1998, с. 169 - 170.

Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986, с. 11.

Halbwachs M. Les cadres sociaux de la mémoire. Paris, 1925; idem . La topographie légendaire des évangiles en Terre Sainte. Etude de mémoire collective. Paris, 1941; idem . La mémoire collective. Paris, 1950.

В наиболее явном виде понятийный, концептуальный и теоретический аппарат социальных наук применяется в работах Дж. Леви, посвященных экономической и социальной истории, а также обсуждению теоретических проблем микроанализа. В этом смысле творчество этого итальянского историка чрезвычайно репрезентативно. Приведем лишь некоторые примеры продуктивного использования социальных теорий микроанализа в работах Леви. Из микроэкономики он использовал концепцию «ограниченной рациональности» поведения экономических субъектов, разработанную Г. Саймоном, который впоследствии получил Нобелевскую премию по экономике, и неоинституциональную теорию функционирования рынков, которая восходит к работам Р. Коуза, а с 1960=х годов разрабатывалась А. Алчяном, Д. Нортом и др. Из аппарата микросоциологии Леви заимствует теории символического интеракционизма (Дж. Г. Мид, Г. Блумер); «масштабов социального взаимодействия» Ф. Барта; символической власти П. Бурдьё, сетевых взаимодействий Дж. Хоманса и т. д.

Berger P. In Praise of Particularity: The Concept of Mediating Structures. - Review of Politics, July 1976, v. 38, №. 3, p. 399–400.

Еще в 1923 г. К. Брейзиг стал первым немецким историком, возглавившим созданную специально для него кафедру социологии в Берлинском университете.

Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Екатеринбург, 1999, с. 12.

Smelser N. Social Change in the Industrial Revolution: An Application of Theory to the British Cotton Industry. Chicago, 1959; Tilly Ch. The Vendée: A Sociological Analysis of the Counterrevolution of 1793. Cambridge, 1964; Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ: сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999; Moore W. E . Social Origins of Dictatorship and Democracy. Boston, 1966; Mann M. The Sources of Social Power, v. 1 - 2. V. 1. A History of Power from the Beginning to AD 1780, v. 2. The Rise of Classes and Nation States. Cambridge, 1986 - 1993.

См., например: Бродель Ф . История и общественные науки. Историческая длительность. - Философия и методология истории. Сборник переводов. М., 1977, с. 116.

Отечественная история: Шпаргалка Автор неизвестен

1. ИСТОРИЯ ОТЕЧЕСТВА КАК НАУКА. ПРЕДМЕТ, ФУНКЦИИ И ПРИНЦИПЫ ИЗУЧЕНИЯ

Предметом изучения Отечественной истории являются закономерности политического и социально-экономического развития Российского государства и общества как части мирового процесса истории человечества. История России рассматривает общественно-политические процессы, деятельность различных политических сил, развитие политических систем и государственных структур.

Выделяются следующие функции исторического знания:

1) познавательная, интеллектуально-развивающая – исходит из познания исторического процесса как социальной отрасли научного знания, выявления главных тенденций общественного развития истории и как итог – теоретического обобщения исторических фактов;

2) практическо-политическая – выявляя закономерности развития общества, помогает разработать научно обоснованный политический курс. Вместе с тем знание истории способствует формированию оптимального варианта политики по руководству массами;

3) мировоззренческая – при изучении истории в значительной степени определяет формирование научного мировоззрения. Это происходит потому, что история, опираясь на различные источники, дает документально точные данные о событиях прошлого. Люди обращаются к прошлому для того, чтобы лучше понять современную жизнь, заложенные в ней тенденции. Таким образом, знание истории вооружает людей пониманием исторической перспективы.

4) воспитательная – состоит в том, что знание истории активно формирует гражданские качества личности, позволяет разобраться в достоинствах и недостатках современной общественной системы.

Принципы научного исследования истории:

1. Принцип объективности обязывает рассматривать историческую реальность независимо от желаний, стремлений, установок и пристрастий субъекта. Необходимо прежде всего изучение объективных закономерностей, которые определяют процессы общественно-политического развития. Для этого следует опираться на факты в их истинном содержании, а также рассматривать каждое явление в его многогранности и противоречивости.

2. Принцип историзма гласит, что любое историческое явление должно изучаться с точки зрения того, где, когда и почему это явление возникло, каким оно было вначале, как затем развивалось, какой путь прошло, какие оценки ему давались на том или ином этапе развития, что можно сказать о его перспективах. Принцип историзма требует, чтобы любой изучающий историю не становился судьей при оценке исторических и политических событий.

3. Под принципом социального подхода понимают проявление определенных социальных и классовых интересов, всей суммы социально-классовых отношений. Следует подчеркнуть, что принцип социального подхода к истории особенно необходим и существен в оценке программ и реальной деятельности политических партий и движений, а также их лидеров и функционеров.

4. Принцип всесторонности изучения истории подразумевает необходимость не только полноты и достоверности информации, но и учета всех сторон и взаимосвязей, влияющих на политическую сферу жизни общества.