Шмелев И.С. Новые рассказы о России. «Про одну старуху» – трагедия человека, пережившего революцию

Разсказы бывалого человѣка

… Какъ мы съ ней тогда на постояломъ ночевали, она мнѣ про свое все жалилась. Да и послѣ много было разговору…

Въ то лѣто я по всякимъ мѣстамъ излазилъ, не по- вѣришь… Да тифу этого добивался… а онъотъ меня бѣгалъ! Кругомъ вотъ валятся, - а не постигаетъ! Са-мовольно съ собой распорядиться совѣсть не дозволяла, такъ на волю Божію положилъ…Да,видно,рано еще… не допито. Потомъ одинъ мнѣ монахъ въ Борисоглѣбскѣ объяснилъ:

- «Два раза Господь тебя отъ смерти чудесно сохранилъ – вотъ ты и долженъ помнить, а не противляться! А за свою настойность обязательно бы своего добился, каждому дана свобода,да,значитъ,раньше ужъ сыпнякъ у тебя былъ,застраховалъ!..»

Въ самую эпидемію ложился,въ огонь!… И гдѣ я не

гонялъ тогда,съ мѣста на мѣсто,какъ вотъ собака чумѣлая! А думаютъ–спекулянт,дѣлакрутитъ…Правда,многіе меня знавали,какъ,бывало,дѣла вертѣлъ… атеперь, одинъ, какъ пестъ гнѣздо разорено…По Россіи теперь такихъ!… Какія превращенія видалъ… - не повѣришь, что у человѣка въ душѣ быть можетъ: и

на добро, и на зло. А то все закрыто было. Бо-льшое перевращеніе… на край взошли!..

Такъ вотъ, про старуху… А про себя лучше не ворошить.

Изъ Волокушъ она, Любимогскаго уѣзду, за Костромой… а я-то ярославскій, будто и земляки. Да въ каждой губерніи такихъ старухъ найдется. Ну, отъ войны да смуты ей, пожалуй, что всѣхъ тяжелѣй досталось. Махонькая была, сухенькая, а одна ломила – и по дому, и въ полѣ. Легкая была на ногу, кость да жилка, и годовъ ужъ за шестьдесятъ. Невѣвестка недѣлями отъ спины валялась, трое ребятишекъ, мелочь, - все на одной старухѣ. И характеромъ настойчивая была, сурьезная. Сынъ, Никешка, спьяну побьетъ когда… - да чтобы она сосѣдямъ..! Поплачетъ передъ печкой съ чугунками – слезой-то и вытекетъ. И жену-то он доконалъ, побилъ шибко на масленой, у кума изъ-за блиновъ скандалъ затѣялъ да въ полынью съ санями и угодилъ… привезъ полумертвую – на въѣздѣ и бросилъ, въ казенку занадобилось. Калѣкой съ того и стала.

Какъ старуху-то я за Тамбовомъ встрѣтилъ – совсѣмъ ужъ и не узнать, шибко заслабѣла, и въ головѣ ужъ непорядки, отъ разстройки. Да и всѣ… - спокою ни у кого нѣтъ. Про себя скажу: во сколькихъ ужъ я дѣлахъ кружился, и все въ головѣ, бывало, держу… а съ семнадцатаго года сталъ путать. А какъ два раза пистолетъ приставляли, и гнѣздо все наше..! Ну, сурьезная была старуха, горбомъ возила. Къ господамъ Смирновымъ на поденщину бѣгала – полы помыть, пополоть на сѣнокосъ тамъ… У господъ Смирновыхъ дѣлянки снималъ я прежде… - имѣніе какое было, сколько народу отъ них кормилось!.. – ну, деревню ее хорошо знаю, Волокуши,- округъ по лѣсам работали.

И на маслобойку гоняла, посуду мыть, - тамъ ей снятымъ молочкомъ платили, в она творожкомъ внучатъ питала, - и грыбы грыбникамъ сушила, и на патошномъ картошку корзинами таскала, а ей патокой выплачивали… И патошниковъ хорошо зналъ, Сараевыхъ, царство небесное… - товаръ у них бралъ, глюкозу, въ Иваново на красильни ставилъ… Какъ все налажено-то было, споконъ вѣку!.. Ну, сказать, неправда была… а все будто и утряхивалось, коромысло-то ходило, и у каждаго надежда – Господь сыщетъ… Ну, а гдѣ правда-то настоящая, въ какихъ государствахъ, я васъ спрошу?! Не въ законѣ правда, а въ человѣкѣ. Теперь вотъ правда!..

При сынѣ воломъ работала, а какъ Никешку на войну забрали, все на нее и свалилось. Сумѣла обернуться, паекъ солдатскій исхлопотала, надѣлъ сдала, огородъ да покосъ оставила, лошадку удержала – картошку на патошный возить. И еще туфли, чуни, плела на лазареты. Эти чуни, скажу вамъ, по тѣмъ мѣстамъ я распостранилъ, со Звенигородскаго уѣзду, - многіе кормиться стали, поправились. Ну, и она плела, по ночамъ, глаза продавала. А сынъ разъ всего только и написалъ, какъ въ госпиталѣ лежалъ, - сулился домой съ гостинцами. Свое помню: мои двое… прапорщики были, скораго обученія… - мѣсяцъ, бывало, письма не получаешь, и то надумаешься!.. А жили мы въ достаткѣ, и домикъ въ Ярославлѣ, и въ Череповцѣ мучное дѣло налажено, - и то какое безпокойство! А тутъ, одна старуха, за все про все. Такъ и не показался. Справки ей Смирновы наводили, - отвѣтили такъ, что въ плѣну. А потомъ товарищъ его въ домъ писалъ, что убитъ въ бою, - черезъ годъ ужъ. Ну, поплакала, - и опять, крутись…

А тутъ и пошло самое-то крутило, смута… Господъ

Смирновыхъ описали въ комитетъ, выдали старухѣ пять пудовъ ржи, да хомутъ еще, да зерькало. Просила коровку, на сиротъ, а ей – телка! Понятно, ей обидно, плакалась:

- «Куды мнѣ хомутъ, у менѣ свой хомут!..»

- «А ты не завиствуй», - говорятъ: - «мы тебѣ зерькало какое дали, всего увидишь!»

Вотъ и поговори. А чего старуха можетъ!

- «У меня – говоритъ – кормильца убили…»

- «Ну, что-жъ, что убили… такую ужъ присягу принималъ!…»

Всѣ и разговоры.

А какъ стали тащить-то, комбѣдные-то эти какъ пошли вертѣть, - опять старуху отшили: пожаловали ведерко патки, съ сараевскаго заводу, да овцу. А на патошномъ восемнадцатъ коровъ было, глядѣть страшно! Слышитъ старуха – бабѣнке одной пѣгую опредѣлили, а бабенка молодая, вдовая, безъ дѣтей, съ Ленькой она гуляла, съ куманистомъ главнымъ… Старикъ одинъ такъ ихъ величалъ, очень значительно! Кума-нисты… Ну, понятно, обидно: гулящей кобылѣ корову дали, а на сиротъ – овцу! Вотъ и пошла старуха къ Ленькѣ Астапову. Разсукинъ-то сукинъ былъ!.. Я его самолично за виски трепалъ, какъ он у меня струментъ унес, - лѣсъ мы тогда сводили. Знала, понятно, и старуха, какой сукинъ сынъ-воръ былъ, и мужики сколько его лупили… ну, а все, думается, совѣсти- то, можетъ, у него осталось… А дѣло такое было…это тоже знать нужно.

Съ войны онъ загодя еще сбѣгъ и у смирновскаго лѣсника укрывался… - он потомъ того лѣсника на разстрѣл присудилъ, въ городъ угнали, что ужъ тамъ – неизвѣстно. Будто народный лѣсъ продавалъ! Во-какой, су-кинъ сынъ! Ходила старуха по грыбы да на Леньку въ

чащахъ и напоролась!.. Заяви она кому слѣдуетъ – сейчасъ бы его полевымъ судомъ, какъ дизелтиръ!.. Ну, онъ ее, конечно, застращалъ: спалю! Да еще могарычу съ нее затребовалъ, - махорки да самогону принеси, а то обязательно спалю! Въѣлся въ ее, какъ клещъ! Ну, напугалась, доставила ему, глупая… а онъ, будто, еще и нехорошо съ ней сдѣлалъ… Въ лѣсу, чего кто увидитъ! А лѣсникъ-то про всѣ его подвиги потомъ разсказывалъ. Во-какой, су-кинъ сынъ!..

Ну, пошла она къ Ленькѣ… - а ужъ онъ такъ тогда поднялся – шапку, смотри, держи! Всѣ полномочіи ему-коту отъ ихней власти, самъ све дѣлилъ-теребилъ по имѣньямъ да заводамъ, и всякія пустыя слова умѣлъ, безъ пути городитъ… Такого-то образованія въ острогѣ сколько угодно, – дери-крой! Ну, приходитъ къ нему въволость, въ побѣдный ихъ комитетъ… - а прозывается бѣ-дный! – про обиду свою ужъ и не вспоминаетъ, - нужда-то ужъ все стираетъ, - въ ноги имъ повалиласъ:

- «Призрите на сиротокъ… ваше благородіе!..»

Во-отъ какъ! Она мнѣ сама всю эту исторію разсказывла, слушать непріятно. И было это для нее, какъ знакъ судьбы… По народу бы теперь походить-послушать… - поймешь, какая это тайна – жизнь, чего показываетъ… Я такъ соображаю, что либо народу гибель, либо, если выбьется изъ этой заразы, долженъ обязательно просвѣтлѣть: всѣхъ посѣтилъ Господь гнѣвомъ. Ну, пала передъ нимъ:

- «Вовсе ужъ помираемъ, оголодали… заработать негдѣ, сами знаете, все казенное стало… Хоть самую плохонькую коровчонку опредѣлите, съ патошнаго-то, по вашему закону!..»

- «Нѣтъ у насъ плохонькихъ, - всѣ первый сортъ!»

Ну, въ легкій часъ угодила. Сначала, было, заломался:

- А ты кто такая?.. что-то я васъ, гражданка, не по-мню!..»

Ну, объяснила:

- «Да Пигачовы-то мы, сироты… съ Волокушъ, крайній дворъ..?»

Призналъ. Надѣлъ шапку свою баранью, со звѣздой, палецъ поднялъ:

- «Пиши ей», - подручному своему адъютанту, Васькѣ… своякову сыну старухину, - «пиши ей мандатъ по моему указу, что вотъ по ее бѣдности отъ народной власти опредѣляю отъ кулаковъ-кровопійцъ Сараевыхъ съ завода корову… Какъ твое фамиліе?..»

Старуха говоритъ опять:

- «Да, чай, сами знаете… Пигачовы мы…»

- Мало чего, - говоритъ, - знаю, а мнѣ требуется!»

Ну, форсу напустилъ. Имя какъ?.. Мнительно ужъ тутъ ей стало – допросъ такой строгій, и все записывютъ? Думаться стало – не смѣются ли ужъ надъ ней… Тутъ онъ ей и присудилъ:

- «За твою вѣрность нашей власти даю тѣбе корову! Можете выбирать любую!»

У ней и ноги ушли, - не ждала! Сейчасъ ее на заводъ, - выбирай! Тутъ она, прямо, заробѣла, Я сараевскихъ коровъ очень хорошо зналъ, - одна къ одной, не коровы, а го-ры! По четыре сотенки были, какъ слоны! А сами знаете, какія у мужиковъ коровенки… - коза! А семеро еще коровъ стояло. Какъ увида-ла… -стоятъ горами, не подойдешь! И ужъ сдали, понятно, отъ ихняго ухода, а огромадныя.На цѣпяхъ, на каждой

бляха съ кличкой, съ номеромъ… А Ленька надъ ней куражится:

- «Выбирайте, гражданка Пигачова, какая на васъ смотритъ… Властью народной приказываю тѣбе – выбирай! Мандатъ тебѣ отъ меня на вѣчное владѣніе…!»

А онѣ всѣ, будто, одинаки, - дочего огромадныя! И страшно-то ей, и бѣдность-то одолѣла… - а тутъ такое счастье, не передохнешь! А онъ-то дурачитъ, ломается:

- «Желаете эту, самую огромадную… первая самая корова?! Ради твоей бѣдности… и пущай всѣ знаютъ, какъ мы…»

И дѣйствительно, ведетъ къ ней невиданную корову, - самъ ее помню, голанской породы, черно-бѣлая, пѣгая, рожки, правда, не очень велики, а ликъ строгой… Потому я помню, что у Сараевыхъ ее торговалъ, только не продали. Ведерная корова была, по пятому телку. Старуха въ ноги упала, ужъ и себя не помнитъ, - и крестится-то, и плачетъ… Первую, вѣдь, коровку за всю-то жизнь заводитъ… - бѣдно ужъ очень жили. И какъ разъ подъ-масть, черная съ бѣлымъ, въ хозяина-покойника…

- «Можетъ, - говоритъ, - смѣешься?..»

Ну, не вѣритъ! А онъ надъ ней командуетъ-мудруетъ, какъ… главнокомандущій какой:

- «Отъ моего имени, полномочіе по дикрету! Веди смѣло, никто не имѣет права отобрать!.. У насъ строго».

Вывели ей корову на дорогу, поставили.

- Постерегите, кормильцы… - говоритъ, - къ кумѣ забѣгу на минутку, богословлюсь…»

Ну, тутъ же оборотилась, съ вербочкой со святой бѣжитъ – крестится, платокъ съѣхалъ… Тѣ гогочутъ,

народъ высыпалъ, смотритъ… а старуха ужъ ничего не видитъ, не слышитъ, -погнала въ Волокуши, домой къ себѣ. Бѣжитъ – ногъ подъ собой не чуетъ. Четыре версты простегала – не видала. А корова идетъ строго, шагъ у ней мѣрный, бочища… - старуха близко и подойти опасается. То съ краю забѣжитъ, то съ головы оглянетъ. Морда страшенная, ноздря въ кулакъ, подгрудокъ до земи, ну и вымя… котелъ артельный!.. а глаза… - во-какіе, строгіе, глядѣть страшно, будто чего сказать могутъ! Тогда еще ей, старухѣ-то, будто чего-то въ сердце толконуло… Подогнала къ Волокушамъ, - мѣсто глухое, елки… - ка-акъ она затруби-ить…! – по лѣсу-то какъ громомъ прокатило! Глазища на старуху уставила, прямо – въ нее мычитъ, жаромъ дышитъ, ноздрями перебираетъ-сопитъ, - страшно старухѣ стало. А зимой дѣло было, ужъ заполдни. Народъ по избамъ старухинъ-то дворъ съ краю, - никто этого дѣла не знаетъ. Снѣгъ да лѣсъ, да она съ коровой страшенной этой. Ну, ворота отворила, загонять… А та не желаетъ въ ворота… непривышная, понятно, къ такому постою да и пуганая, что-ли… пѣтуха пугается! Рогомъ на пѣтуха, бодаться-брыкаться… ни-какъ в ворота не хочетъ! Измаялась съ ней старуха, смокла. А невѣстка пластомъ лежитъ, неможетъ. Ребятенки повыскакали, - визжать… А та еще пуще упрямится, хвостомъ стегаетъ, къ дорогѣ воротитъ, въ снѣгу увязла… Прыгала-прыгала за ней старуха, валенокъ утопила, задвохнулась… - ни-какъ! И плачетъ, и закрещиваетъ… -

- «Красавка-Красавка… Господи-Сусе, помоги…»

Ни-какъ. Стоитъ – снѣгъ обнюхиваетъ-сопитъ, боками водитъ… Покликала ужъ старуха сосѣда… Старикъ бѣ-довый былъ, завиствовалъ, что патошники, бывало, ей помогали. Ну, вышелъ, - бобыль онъ былъ.

Рада ужъ старуха, что народу-то никого, еще не прознали, - деревня-то лѣсовая, въ одинъ порядокъ… И ужъ такъ-то ей хотѣлось корову во дворъ поскорѣй втащить, - народъ-то ненавиствуетъ, испортютъ еще с дурного глазу…

Ну, старикъ, каъ водится, - корову принимать, помогать… Старуха корочку ей суетъ, - нѣтъ! такъ морду прочь и воротитъ. Сталъ старикъ вѣникомъ ее кропить-осѣнять, окрещиваетъ-махаетъ… А она къ этому обычаю, пожалуй, непривышна, - пуще напугалась! Задомъ бить принялась – такъ снѣгъ и полетѣлъ! Какъ старуха не исхитрялась – голову-то ей въ ворота направить, - ни-какъ! Да еще рогами норовитъ… А тотъ все вѣникомъ! Старуха ужъ стала ему кричать:

- «Не пужай вѣникомъ…нескладный!..»

А онъ ей свои резоны:

- «Я – кричитъ – ее не пужаю!.. А коль она намоленой воды пужается… ужъ не отъ меня это, а чего-то ее не допущаетъ!..»

Заганулъ ей… А она ужъ и допрежде заробѣла-надумалась…

-«Да чего-жъ, - говоритъ, - не пущаетъ-то… Господи-Сусе?..»

- «Ну, ужъ это нам неизвѣстно, а…Господь ужъ, значитъ, не богословляетъ…»

А самъ на нее глядитъ, будто чего и знаетъ!

- «И масть-то вонъ у ней такая… гробовая!.. Да ты – говоритъ – сама-то, на глаза-то ей погляди… ну?!. каки глаза-то у ей?!. а?! Сле-зы у ей на глазахъ-то… съ чего такое?!.»

Дѣйствительно… - на глазахъ-то, глядитъ, слезы!.. И такое воспалениіе, въ глазахъ - то, - ну, кровь живая!.. Совсѣмъ заробѣла тутъ старуха…

- « Да съ чего-жъ такое у ей… сле-зы-то?!.»

А онъ ей опять тревожитъ:

- «Ну… намъ это неизвѣстно, чего тамъ она чуетъ… а знакъ отъ ее имѣется!.. Ну, ладно, - говоритъ, - скажу тебѣ, только никому, смотри, не сказывай до время… а то насъ съ тобой заканителютъ…»

Тутъ онъ ей и открылъ глаза!

- «Кро-овь на ней, потому! Обѣихъ патошниковъ… и Миколай Иваныча, и Степанъ Иваныча… убилъЛенька!. въ лѣсу вчера разстрѣлилъ! Прибѣгалъ съ часъ тому Серега Пуховъ, отъ кума… шлепнулъ!.. За дровами ѣздилъ, самъ видалъ… - обѣи лежатъ въ овражкѣ, за болотцомъ, снѣжкомъ запорошило… По приказу ихнему убилъ и печать приложилъ, по телехвону! Тебѣ-то, понятно, не сказываютъ, а мнѣ-то ужъ извѣстно!..»

Такъ старуха и сѣла въ снѣгъ! А Бѣдовый – его и по деревнѣ такъ величали, хорошо его знаю… ядъ-мужикъ!.. – пуще ее дробитъ:

- «Н, и далъ тебѣ на сиротъ Ленька-сволота не молочко, а кровь человѣческую!.. коровка-то вотъ и чуетъ, - слезы-то у ей къ чему… Чего она тебѣ въ домъ-то принесеть?! Го-ре!!. Господь-то и предостерегаетъ, отъ грѣху-то! Хрещенской водѣ силу не даетъ… когда это видано?!»

Такъ и отшилъ старуху, застращалъ. А она была божественная, хорошей жизни. А тутъ ужъ и народъ, прознали, со дворовъ набѣгли, пуще ее дробятъ…

- «Это онъ насмѣхъ ей… съ себя отвести желаетъ, путаетъ… И чего только, окаянные, удумаютъ!.. Сиротъ еще хотятъ путать, несмышленыхъ!..»

Да какъ принялись всѣ корову дознавать – всего въ ней и досмотрѣли! И глаза, будто, не коровьи, а… какъ у чиродѣя!И молоко-то теперь кровью у ней пойдет…

и бочищи-то вонъ какъ раздуло!… - чего ни на есть – а въ ней есть! А корова народа напугалась – пуще мотается! да какъ опять затруби-итъ… - такъ и шарахнулись!

- «Ма-тушки… во, мыкъ-то у ней!… только что не скажетъ!.. – какъ принялись тутъ бабы разбираться!.. – въ елкахъ-то какъ хо-дитъ… позываетъ… жуть!..»

И въ одно слово всѣ:

- «И ей ужъ не жить, посохнетъ отъ такого грѣха… и человѣку черезъ ее… го-ре задавитъ!..»

Да такъ настращали старуху, что и самимъ жуть, страшно стало.

- «Теперь отъ ее на всѣхъ прокинется, не отчураешься! Въ Потемкинѣ тоже вонъ коровъ дѣлили… да тамъ баринъ хоть своей смертью кончился… и то быкъ чего начертилъ, троихъ мужиковъ изломалъ, а намедни всѣ и погорѣли… А тутъ… да тутъ и не развяжешься!.. въ глазахъ у ней кровь стоитъ!..»

А старуха съ перепугу плачетъ, руками отъ себя отводитъ…

- «Да пущай… горе наше сиротское… - въ голосъ, прямо, кричитъ, - пущай лучше сироты никогда молочка не увидятъ… ни въ жись не приму такое !.» - А сама-то разливается!.. – «Еще давеча мнѣ чегой-то толконуло… Сараевы-покойники все мнѣ, бывалычка, на сиротъ чего помогали, а тутъ… да Господь съ ней!..»

И погнала старуха корову въ волость. Пошла корова, какъ обмоленая, - диву дались!

- «Во, пошла-то… гляди, хо-домъ!!.» - кричатъ вдогонъ: - «Господь-то какъ!.. Теперь пусти ее… она прямо къ имъ наведетъ, къ овражку… очень слободно!..»

Пригнала старуха корову въ волость, къ ночи ужъ… Ленька какъ разъ на конѣ ей встрѣлся, - за спиной ружье, у боку пистолетъ. Извѣстно, пьяный. Велѣлъ

подручному своему дознать, какого ей еще рожна надо? Ну, сказала своякову сыну, - ненадобна ей корова! Ленька на-дыбы, въ обиду: почему мандату не покоряется, дара отъ него не желаетъ приниматъ? А та – ничего не скажу, а ненужна. Онъ на нее съ конемъ!..

- «Чего, такая-сякая, брезговаешь мой коровой?!»

Тут она ему намекъ подала:

- «Коль такъ не понимаешь, - скажу. Пускай мнѣ корову при хозяевахъ отдадутъ, при Сараевыхъ! Вели ихъ привести, они третій день въ заводѣ заперты… тогда приму!»

- «А не хочешь..?–обложилъ ее всякими словами. - «Кончились твои хозяева, теперь мы хозяева!.. А коровьяго счастья не желаешь… - такъ вотъ тебѣ мой дикретъ: всей бѣднотѣ отъ меня порція, а старухѣ ни хе-ра!»

Да – бацъ!.. – и положилъ корову изъ пистолета въ ухо!

Рухнула корова на всѣ четыре ноги, а старуха отъ нихъ пу-стилась… - чисто вѣтромъ ее несло! А ужъ совсѣмъ темно стало. Мчитъ – ни зги не видать, дороги не слыхать…. - и такой-то страхъ на нее напалъ, - ужасъ! Гонитъ, будто, за ней за ней корова страшенная-гробовая… въ спину ей храпитъ-дышитъ, жгетъ… А въ ухо ей голосъ, голосъ:

«Го-ре задавитъ!.. не быть живу!..»

Добѣжала до Волокушъ – себя не помнитъ. А ей все чудится, - трубитъ по лѣсу, зычитъ-позываетъ!.. Вскочила въ избу, на печь, прямо, забилась… А ужъ всѣ спятъ, жуть… А корова, будто, на печь къ ней мордой страшной заглядыветъ, сопитъ-дышитъ!..

До бѣлъ-свѣта глазъ не могла сомкнуть старуха, - всю ночь проплакала-продрожала.

Съ того случая, черезъ корову эту, она ужъ совсѣмъ заслабла. Сама сознаваласъ мнѣ… Тоска напала, сердце сосетъ, - мѣста себѣ найти не можетъ… - будто чего случится!.. Въ пролубъ головой хотѣла, только вотъ сиротъ жалко.

А жизнь,прямо,каторжная пошла. Не пошло впрокъ чужое, да и его-то нешибко оказалось. Грабежи да поборы. А тамъ и до церкви Божіей добрались, ризу серебреную съ Боголюбской сняли, увезли, - будто на голодающихъ. А кругомъ свои голодающіе, - никто ничего ни понимаетъ. Только ужъ подъ-жабры когда прихватило, - тогда поня-ли… - жуликамъ пошло счастье! Ленька, понятно, недолго царствовалъ, - свои же мужики пришли, устерегли. А неурожай другой годъ, ни у кого хлѣба не осталось. Урожай – неурожай, а имъ все подай, - до мужика добрались. А глотку не разѣвай, а то свинцовая примочка имѣется, аптеки-то ихнія извѣстны, не забалуешь!.. Это тебѣ не податной инспекторъ, разсрочки-то…

Ну, вертѣлась-вертѣлась старуха на мякинѣ… - телка давно проѣли, овечку проѣли, полушубокъ Никешкинъ тоже за хлѣбъ ушелъ, а заработков никакихъ ни у кого. Стали мужики за хлѣбомъ по чужимъ мѣстамъ ѣздить, на Волгу да за Тамбовъ… Пошелъ разговоръ, что хлѣба тамъ горы, съ царскихъ годовъ лежатъ непочаты, а мужики тамъ богатые, даютъ хлѣбомъ за ситчикъ да за одежу. Которые ѣздили – привозили. А то и безо всего, случалось, ворочались, страсти разсказывли: народъ поморить хотятъ, землю для себя готовятъ… Стоятъ по мѣстамъ заграды, хлѣбъ у народа отымаютъ, отъ правовъ отучаютъ! Такой ужъ у нихъ законъ-отымать, народъ подъ свое право покорить. Сперва, понят-

но не вѣрили, а потомъ узнали. Ну, законъ – законъ, а ѣсть-то надо…

А ужъ и вовсе плохо стало у старухи: отдала казакинъ свой и шерстяную шаль вѣрному человѣку – на мучку вымѣнить. Взялъ съ нее половину промѣну, через двѣ недѣли воротился, выдалъ два пуда муки, закаялся:

- «Никакихъ бы денегъ съ тебя не взялъ, измаялся! Тамъ нашего брата изъ пулеметовъ бьютъ, у Танбова… Лѣсами сорокъ верстъ гнали на подводахъ, заградъ-то бы ихній миновать… бѣда! И по лѣсамъ каки-то разбандиты пошли, разуваютъ-раздѣваютъ, понимаешь… крстъ сымаютъ! И каждый съ вагону стаскиваетъ, и вездѣ упокойники по линіи, вшивый этотъ тифъ, понимаешь… всего набрался, не отчешусь!..»

Поахала-поахала старуха… - казакинъ одинъ восемь рублей стоилъ. Къ другимъ тыкалась, - не берутся… А у ней двѣнадцать аршинъ ситчику лежало, отъ барыни Смирновой подарокъ, а тамъ за два аршина, сказываютъ, педъ сѣянки даютъ! Давалъ ей одинъ за все два пуда, - рыскъ беру! Удержалась. А тутъ привезли муки, говорятъ – такъ пошло ходко, до пуда за аршинъ доходитъ! Видитъ старуха – не миновать самой ѣхать: никто не берется, рыскъ. Только, будто, шибчей отымать стали. Какъ это такъ, хлѣбъ – да отымать?! Ну, не вѣритъ, - обманываютъ. Возьмутъ ситчикъ – и прощай, отняли -скажутъ. Стала она невѣсткѣ говорить, - за мукой не миновать ѣхать надо… Та и вызывается:

- «Лучше я,маменька, съѣзжу… можетъ добрые люди пособятъ довезти, больную пожалѣютъ… Для дѣтокъ ужъ послѣднія силы положу…»

Ну, старуха и руками, и ногами:

- «И ты еще гдѣ поляжешь, не встанешь… и мука

пропадетъ. А что я съ ими на старости!.. изведусь тутъ, ждамши. Сосѣди тутъ безъ меня помогутъ, поприглядять, а я посходнѣй, можетъ, какъ сумѣю, слезы мои пожалѣютъ…»

Ну,и рыскнула.Ситчикомъ обмоталась,какъ ее обучили, лошадку на сапоги вымѣнила у живорѣза одного да за пудъ муки, - оставила имъ припасу, - да ведерко патки прихватила, уберегла. Съ товарами и пустилась.

Поѣхала съ двоими изъ села, попутчики, - и помогутъ, въ случаѣ, муку на вагонъ поднять. Послѣ Святой, погода теплая. Сухариками запаслась, какъ на богомолье.

Поѣхали… Въ Москвѣ, на вокзалѣ, какъ попали въ передѣлку, на досмотръ, - завертѣл старуху народъ, кинулся бѣжать съ чего-то, - сшибли старуху и патку ее опрокинули, и попутчиковъ она потеряла… Плачетъ на полу надъ паткой, оберегаетъ, чтобы не ходили, въ пригорошни съ полу да въ ведерко.А надъ ней смѣются… Энти собрались, со звѣздой:

-«Сгребай ихъ, - кричатъ, - прямо,полками у насъ ходютъ… сахари ихъ старуха!..»

Ну, собрала… а фунтовъ пятокъ не добрала, на ногахъ растаскали. А попутчиковъ нѣтъ и нѣтъ. Богъ ихъ знаетъ, сами ради отъ нееотвязаться были… Указали ей, какъ на Рязанскій дойти, рядомъ, черезъ площадь. Тамъ она сутокъ трои на камняхъ провалялась, пока билетъ выправила. Не даютъ билета! Покажь сперва бумагу отъ волкома! Понятно, она ихнихъ новыхъ порядковъ не понимаетъ: отъ какого Вол-кова?! Ну, растолковали, что,

молъ, отъ волостного комитета, за мукой ѣдетъ, для сиротъ… А у ней была такая бумажка, въ чулкѣ запрятана, да пропала, - ночью кто-то у ней чулки облазилъ, нашаривалъ, Сиротами молила, - никакого вниманія. Тутъ одинъ сердоболъ встрѣлся въ ее дѣло, за три фунтапатки бумагу ей написалъ, съ печатью. Стала въ вагонъ сажаться, - опять сшибли, позаняли-набились, на вагоны понасѣли, а ихъ стаскиваютъ, въ ружьи палятъ для страху… А старуха осталась на асфальту, сидитъ - заливается. Стали ее съ левольверомъ гнать, кричатъ… - вымести всѣхъ отседа, для порядку! Какой-то опять матросъ вступился:

- «По-вашему, соръэто – вымести?! Я – кричитъ – всѣхъ васъ застрѣлю!..»

И тѣ, понимаешь, пистолеты выхватили, стрѣляться! Такъ и сучутся надъ старухой… Еще которые подскочили, тоже… за старуху вступаться…

- «Нельзя такъ надъ стариннымъ человѣкомъ!..»

Значитъ, ей ужъ Господь помогалъ… Въ голосъ плачетъ-заливается, своего добивается, понятно. Все, вѣдь, трудами какими нажито, послѣднее… Ну, тутъ ее взяли и подали въ окошко, публикѣ, - въ двери-то ужъ никакъ!.. И патку ее туда, и мѣшокъ. А тамъ скандалются, - куды вы ее намъ на головы!.. Ну, затискали ее подъ лавку, - все позанято, ни продохнуть. Да такъ три дни и пролежала подъ лавкой, все молилась – Господи-Сусе, донеси! И до-вѣтру-то нельзя сходить, и до воды не доберешься… Отъ духоты-то с ней обморокъ пошелъ, - маленько очнется, а дыхнуть-то нечѣмъ, опять обморокъ. Стонала тамъ, а кто услышитъ… всякому до себя только! И эти всю ее облѣпили, какъ мука! Сосѣдъ подъ лавкой оказался, сочувственный, далъ ей водицы глотнуть изъ бычьяго пузыря, - лучше, говоритъ, не разобьется

Не разольется. А вода-то протухлая оказалась, затошнило старуху… А онъ ее пуще настращалъ:

- «Третій разъ, - говоритъ, - такую муку принимаю, ѣзжу, не дай-то Бог! За мукой!.. Народъ жесточей, каждый себя оберегаетъ, прямо – за глотки рвутъ. А со всюду у них рвутъ… Оттуда-то самая война и пойдетъ. Да въ дорогѣ-то слѣзать сколько надо, въ обходъ, да ночью… а то начисто отбираютъ. Какъ хошь – такъ и выпутывайся!..»

Онъ-то, конечно, от чистосердія, жалѣючи… а у ней сердце совсѣмъ упало, - Господе-Сусе, донеси!..

Донесло ее за Тамбовъ, въ мѣста по тѣмъ временамъ самыя хлѣбныя. Куда люди, туда и она. Съ человѣкомъ однимъ разговорилась… - изъ людей бывалыхъ. Ну, проникся въ ее положеніе, не вовсе душу потерялъ. И деревню ее знавалъ, по своим дѣламъ прежнимъ…

- «Трафься, - говоритъ, - за мной, у меня этотъ инструментъ налаженъ».

Ну, вродѣ какъ довѣсокъ она стала. Онъ чайку попить прислалъ къ лавошнику одному знакомому, - и она съ нимъ. Поодаль, понятно, сторожитъ, виду не подаетъ, а трафится. Ночевалъ онъ тамъ, на постояломъ, и она въ сани подъ-навѣсъ забилась.

-«Вы, - говоритъ – ее ужъ не тревожте,» - хозяина предупредилъ, - «съ однихъ мѣстовъ мы, у ней внучатки голодающіе, и сына на войнѣ убили».

Она ему, понятно, про свое объяснила досконально, про всѣ горя свои. Щецъ съ грыбками похлебала, - Христа-ради ей отпустили, изъ уваженія. Ну, правда, онъ у ней патки фунтовъ пятокъ забралъ… Она, было, плакаться, - дорого, молъ, за щи-то да за ночевку, - а потомъ и говоритъ:

- «Ну, ты, батюшка, можетъ, въ добавку пути какіе мнѣ разскажешь, какъ бы посходнѣй съ мучкой…»

Посмѣялся:

- «Ладно ужъ, укажу… Богъ съ тобой!

Ситчикъ ее поглядѣлъ, совѣстъ подалъ:

-«Ситчикъ, баушка, хорошій, Коншинскаго клейма, не продешеви. Фунта на два выше другихъ въ аршинѣ!»

Видитъ – полпуда лишку! Разсказалъ ей на село Загорово ходъ, тридцать верстъ.

- «Тамъ мало почато, и вродѣ какъ ярмонка стала. А мнѣ – говоритъ – въ другое мѣсто надо, за крупой…»

Въ ноги ему старуха повалилась, а онъ тутъ ее маленько и порадовалъ. Ванимаетъ нѣкоторый капиталъ…

- «Прими на сиротъ… да помяни – говоритъ – Симеона и Іоанна, воиновъ… въ мукахъ и за отечество напрасную кончину отъ злодѣевъ принявшихъ…»

Вотъ и даетъ ей нѣсколько денегъ.

- «Тутъ – говоритъ – и за твою патку, расторговалъ… дорогу маленько оправдаешь. А меня извини, по дѣламъ мнѣ нужно».

Духу-то ей и поднялъ. А насчетъ патки-то ее… - онъ ее, может, въ помойку выкинулъ, - всего тамъ было. Обѣщалась на обѣдню подать, какъ домой вернется. И пошла ходомъ на Загорово-село.

Лѣсами пустилась, за народомъ. Итти весело, дорогу новую проломили-протоптали, - прямо черезъ трущобу, по болотамъ. И вездѣ, у водицы тамъ, энти объявляться стали, перекупщики – спикулянты: ситецъ, сапоги – рвутъ, мѣшочки съ мучкой наготовѣ… Ну, поостерегли старуху: у такихъ и мучки съ рѣчки купишь! А пески тамъ тонкіе, не отличишь. И балаганы сбиты, къ сторонкѣ, гдѣ поглуше, - «райки» называются… Кто ужъ ка-

кимъ рукомесломъ занимается – всякій тутъ струментъ пущенъ!.. Зазываютъ такъ ласково:

- «Чайку попить съ сахаринчикомъ не угодно-ли?.. Блинковъ… помянуть кого?..»

Наладили ужъ, по сезону. Сказать прямо, - публичные номера! Мамаши эти… - на-дачу приглашаютъ… спикулянтовъ, и вообще дѣвчонокъ, бабенокъ молодыхъ заманиваютъ на мучку да щецъ терелочку… А народъ-то голодный, затощалъ!.. Корчаги у нихъ дымятъ, каша въ котлахъ, колбаска горячая… - соблазнъ! И стражу свою содержутъ, - во какіе котищи за котлами спятъ, ободья на шеѣ гни! А народъ устамши, въ голове не соображаетъ… Насмотрѣлся я тамъ, чего съ жизнью-то поудѣлали, Гос-поди-и!.. И дурманъ пьютъ,и порошки даютъ нюхать… - хуже въ тыщу разъ этихъ… гнилыхъ домовъ! Опоятъ-обчистютъ, а трясинъ тамъ… кругомъ, концовъ не сыщешь. А кому искать?! Ночью костры горятъ, пѣсни играютъ, воютъ… У того послѣднія деньги вырѣзали, у того пачпортъ вынули… А то конные налетятъ, окружатъ… - провѣрка!

- «Есть спиртъ?.. оружіе?!»

Тутъ ужъ покоряйся, ни-ни!.. Какъ кому посчастливитъ, а то и по шеѣ надаютъ, и… не дай Богъ. И калѣчные всякіе при дорогѣ сидятъ, за ноги ловютъ, причитаютъ… слѣпые, обгорѣлые, - съ голодныхъ мѣстовъ подались. А ихъ лаютъ, -когда вы только подохнете!.. Прямо, мѣшкомъ по мордѣ хлещутъ, - душу не трави! Каждому думается – на ихъ мѣсто скоро. А то охрану предлагаютъ нанять, матросы или тамъ съ ружьями, квитокъ выдаютъ съ бланкомъ… - за десять фунтовъ муки доведутъ безъ убытку. Одни отымаютъ, другіе охраняютъ, - одна шайка. А народъ промежду тычется…

Ну, старуха на себя понадѣялась. Постращали: смо-

три, бабка, рыскъ берешь! Два разъ ее шарили, штыкомъ все спиртъ искали! Ведерко проткнули насмѣхъ, - тряпкой законопатила. Мнѣ потомъ про нее мытарства разсказывали, гдѣ мы-то с ней стояли… Она тамъ пятеро суток на мучкѣ у вокзала высидѣла… Сапоги один вертѣлъ, - казенные, говоритъ, съ клеймомъ! Подъ растрѣлъ за это!.. народное, говоритъ, достояніе… Ну, за слезы ее отдалъ, только испозорилъ! Всего довелось хлебнуть. Мужчина на елкѣ удавился, - деньги у него вырѣзали. Виситъ ужъ безо всего, посняли съ него, понятно… бумажекъ рваныхъ нашвыряли ему къ ногамъ, на поминъ души, на погребеніе мертвого тѣла… И кто онъ и откуда, - неизвѣстно. И хоронить некому…

Повидала за дорогу… - за цѣльную жизнь, можетъ, того не видела. И вотъ, добралась до Загорова-села…

А тутъ лѣса кончились.

Глядитъ старуха – народъ къ канавѣ сбился, у межевого столба, а къ столбу голый человекъ проволокой прикрученъ, а намѣсто лица черное пятно ужъ, а на груди билетъ прицѣпленъ, объвленіе. Которые читали – говорятъ: «застрѣленъ за разбой и бандитъ»! Сталъ одинъ разсуждать, - «столбовъ, молъ, на всѣхъ не хватитъ,за разбой-то!» - ну, тутъ стали расходиться, напугались таких словъ.

Смотритъ старуха – на село-то никто не идетъ, а стали жить по канавѣ да по кустамъ. По-грибы пріѣхали, будто, - на-гулянки! Другъ отъ дружки поодаль, стерегутся. А село на горкѣ, версты двѣ. Дне воспрещено строго: кого поймаютъ – начисто отберутъ. А къ ночи во – пойдетъ! Подневали-поспвли, - темнѣть стало,

сперва поши мальчишки шнырять, вразвѣдку. За ними – бабы, съ мѣшочками, и все въ-украдку… а тамъ и возками стали наѣзжать. Глядитъ старуха – прямо, чудеса! Муку ужъ волокутэ, пересыпыютъ, да шпоткомъ все, будто чеговоруютъ. Нп мосту у нихъ верховой стоитъ-стерег5тъ… то пѣтухомъ закричитъ, то свистнетъ, - у ихнихъ мужиковъ свои знаки. Пѣтухомъ ежели, -можете не беспокоиться, врага нетэ… а какъ совой зальется… - всѣ въ траву головой, какъ отъ грому. Прямо… - представленіе веселое!..

Ждетъ старуха, трафится. Какъ люди. Старикъ одинъ на нее наступилъ – чего имѣется? Патку попробовалъ – горькая! На сапоги нацѣлился, помялъ – отложилъ. Ситчикъ..? Старуха ему про клеймо…

- Намъ – говоритъ – это безъ надобности, а чтобы видъ былъ! У тебя вонъ скушный, А намъ требуется веселаго! Старухи наши теперь не шьются, а хоронить – въ сѣнцо одѣваемъ, въ соломку обуваемъ!»

Цѣну-то ей, стало быть, сши-баетъ. По десять фунтовъ за аршинъ! Настральщалъ. А за сапоги – пудь! Мужикъ ее наскочилъ, сапоги примѣрилъ,- даю полтора! За ситчикъ бвбя ухватились, накинулись…

Веселенькаго бы, канареешнаго… а энто чего!»

Ребятва – патку растаскивать, а темно… Старуха ситчикомъ обмотана, изъ пазухи конецъ высунула, на патку сѣла, сапоги цѣпко держитъ. И куриная у ней слѣпота, понимаешь… ну, ничего не видетъ! А цѣны-то ужъ смекнула, да какъ бы не прошибиться… Безголосый тутъ одинъ насунулс, всѣхъ отшилъ, очень самостоятельный оказался: я у тѣбя покупатель!»

- Ну, патку забралъ, - за пустякъ отдала старуха,

- 28

- только бы развязаться. Потомъ сапоги – за два пуда съ половиной, продешевила… ну, крестъ вынималъ – изъ страданія даю только! Истомилась. А до зари досидѣла. Фунтикъ выпрашивала на аршинъ накинуть. Сдѣлалъ безголосый по нее, взялъ пять аршинъ по три пуда за пять фунтовъ. А изъ села ужъ и – никого, пропали на зарѣ всѣ. И верховой уѣхалъ.

Спать стали по кустамъ. Переволокла старуха муку поглуше, намаялась, наплакалась: мѣшки-то залатаные, текетъ мучка. А волочить-то – эна еще куда, къ Костромѣ! Прикинула – къ семи пудамъмуки-тоу ней-то выходитъ. Приткнулась на мѣшкахъ, - четыре мѣшочка да ведерко, а не спится: какъ бы мѣшки-то не вспороли?.. И все-то у ней мукапередъ глазами, все сыпется! На стоянкѣ потомъ разсказывала. И голодъ донялъ, мучку стала жевать. Сухарики-то ужъ доѣла. А ужъ день полный. Морить стало, напекать… Храпятъ кои по кустамъ, кои бродятъ. Подойдутъ къ старухѣ – дивятся: то бѣдная вовсе была. Конючила, ато вонъ – чисто крыса въ лабазѣ! А она жалобится, понятно: пятеро ду-ушъ… весь домъ помѣняли!.. Стали ее нѣкоторые тревожить – не довезешь! Он, понятно, волнуется, - куда съ мукой теперь?.. Безъ мучки плохо, а теперь и съ мучкой наплачешься… Разстроилась съ устатку, разливаетя, не можетъ никакъ уняться… голова-то ужъ у ней плхо соображаетъ! А ее пуще дробятъ, завидуютъ:

- Теперь бабка какъ есть пропала!.. Не выдерется изъ муки… такъ и будетъ здѣсь на дачахъ жить, муку жевать… Ничего, лѣто теперь идетъ. Тепло!..»

Пить ей смерть хочется, съ мучки-то, а отойти боится, сякого есть народу! И рѣчка вонъ, а.. Ну, съ травки росу сшурнетъ, пальцы полижетъ…

Вполдни сталъ народъ подаваться, муку понесли, по

волокли. А старуха сидитъ. А ее дождемъ стращаютъ. Завиствуютъ. Ну, были и сурьезные. Видютъ – затрудненіе у старухи, не можетъ головой понять, какъ ей сбираться одурела одурѣла… - сколько, можетъночей не спмши! – ну, совѣтъ подали: подводу поряди, за конпанію кого подговори! Женщина одна набилась, молодая, тяжелая, съ дѣвченкой тоже намыкалась, четыре пуда намѣняла… и еще псаломщикъ присталъ, чахотошный, трехъ пудовъ осильть не мог, мотался. Вотъ и сговорились бѣдовать вмѣстѣ. Псаломщику тоже на Москву ѣхать. Пошелъ онъна село, муку имъ стеречь довѣрилъ. Приходитъ…

-«До полпути берутся, а тамъ перекладать… требуютъ четырепуда! аспиды, а не люди…»

Старуха посчитала-посчитала… -

- «Сама переволоку, а двухъ пудовъ не дамъ!.. Буду помѣшочку подтаскивать, отложу – за другимъ схожу…»

Разсчитала за три дня до машиныдотащить. Ну, псаломщикъ ей привел резоны: мѣшки плохіе, протрусишь больше! Чего подѣлаешь, - рѣшили торговаться. Пошлаженщина съ посаломщикомъ, старуха съ дѣвчонкой при мукѣ осталась. По семь фунтовъсъ пуда порядили, не вывернешься. Пріѣхалъмужикъ, старикъ ночной оказался. Стала ему старуха ситчикомъ предлагать, - муки-то жалко! – заломался:

- Куда мнѣ твои два аршина, сопли вытирать? Мнѣ на рубаху пять требуется, лучше мукой давай!»

Ну, оторвала ему пять аршинъ, оней пудикъ присыпалъ. Ладно. Мука поѣхала, сами пѣши пошли.

- «Я – говоритъ – такой васъ дорогой повезу, - волки не бѣгали! Никакихъ непріятностей не будетъ.»

Да и посадилъ въ болото. Пришлось стаскиваться, лошади-то помочь. Сталъ ругаться:

- «Чортъ васъ тутъ носитъ, спикулянтовъ… лошадь изъ-за васъ зарѣзалъ! Что хотите – дальше не повезу!.. А желаете – подва фунта съ пуда набавляйте!..»

Псаломщикъ, былъ, на него грозить… А онъ шкворень изъ-подъ сѣнца вытащилъ и, ни слова не говоря, шину будто настукиваетъ…

- «Сымайте муку… колесо расохлось!..»

Это жъ какъ они поклали… А чаща-глушь такая – ни въ жись не выбраться! И Богомъ его стращали, и…

Сымайте…! – и все.

Дали. Ну, вывезъ на анстоящую дорогу, до полпути. Тутъ они его, на народѣ-то, начали корить, - посоломщикъ все бумагу ему покпазывлъ-ругался… А онъ ворот-то отстегнулъ, и… - во всю-то грудь у негоопухоль, и кровью сочится, - глядѣть страшно.

- «Рак завелся отъ непріятностевъ, а васъ чертей, все вожу! Вы вонъ кобелямъ московскимъ возите, а на мнѣ семеро душъ, сынъ съ войны калѣка… чего я сто-ю?!»

Не дай Богъ, сколько я видалъ горя… - всплыло, не разберешься. И старика того загоровского я зналъ – правильный былъ, покуда жизнь съ колеи не съѣхала… А тутъ – нужда по нуждѣ стегаетъ!

Ну, съ полпути ужъ мальчишку порядили, до машины. Опять старуха пудикъ отсыпала. Ну, увидела вагоны – закрестилась…

А вагоны -мимо да мимо: полнымъ набито, не сѣсть. На крышахъ сидятъ съ мукой. Стали у станціи, подъ акатникомъ дожидать, - какъ цыганы. Народу… - стеномъ стоятъ, въ день-то одинъ поѣздъ проходилъ. Четыре дня такъ просидѣли,-слабосильные всѣ, не влѣзаешь, - а отъ псаломщика только разговоры, - всякой шапки боится, настращенъ. При нихъ семерыхъ скинули изъ вагоновъ – упокойниковъ… да ночью старика насмерть придавили, - муки на него пять пудовъ на голову сбросили въ потемкахъ. Кто – кто?!. а тутъ разберешь – кто!.. Наслушалась старуха, навидалась… - голова у ней какъ вотъ дерюжка стала, не упомнитъ ничего. Ночи не спала, не ѣла-не пила… Сидитъ у муки, плачетъ. Псаломщикъ вертѣлся-вертѣлся.. нашел! Прибѣгъ-запыхался: ѣду! Солдаты пртіей ѣхали, а онъ къ нимъ, значитъ… голосъ имъ доказалъ! Ну, они его съ собой прихватили – пѣсни имъ играть дорогой, - и муку устроили. Потомъ женщину ту съ дѣвчонкой, - а солидная ужъ была, родить ей скоро, - солдатъ здѣшній посадилъ…

Старуха и не видала, какъ дѣло-то у нихъ вышло, - дремалось ей. А они разговоръ имѣли… Жалась бабенка, отплевывалась, а солдатъ, понятно, резоны ей…

- «И недѣлю проваландаешься, а ужъ ты мнѣ довѣрься… я деликатно посажу!..»

Ну, ходила она съ нимъ на полчасика, дѣвчонку старухѣ подкинула:

- «Пойду, - говоритъ, - у главнаго дознаюсь…»

Ну, посадилъ. Приходилъ съ товарищемъ, имущество ихнее забрали.

- «Меня-то бы прихватили…» - стала старуха проситься: - «бабу-то вонъ сажаешь…»

А имъ смѣхи!…

- «На полсотню годковъ просрочилась!»

Видала отъ мѣшковъ, какъ ихъ всаживали: одинъ съ пистолетомъ спереду шелъ и народъ стращалъ. Затиснули бабенку съ дѣвчонкой въ теплушку, какъ клинъ вколачивали, съ мужиками за грудки… одного отчаяннаго выхватили изъ вагону – рубаху изполосовали, а ихъ васадили! Мужикъ на буферъ потомъ вскочилъ, поѣхалъ безъ картуза, верхомъ… - въ вагонѣ-то мука осталась, не кинешь!

Запримѣтила старуха того солдата, устерегла, какъ близко онъ проходилъ…

- «Сынокъ, помоги… бабу-то вонъ сажалъ!… возьми ужъ, чего требуется…»
А тотъ надъ ней потѣшается, - куды ты мнѣ сдалась, старая! Ну, которая публика тутъ жила до поѣзду, дивятся, смѣхъ пошел, - старуха солдату навязывается, безтыжая! Потомъ ей женщина одна растолковала. Заплевалась старуха: да куды жъ люди-то подѣвались, Господи!.. одна-то срамота!… А ей читаютъ нотацію:

- «Во-какъ хлѣбушка-то теперь дается! Прежде вонъ, за монетку, и въ бумажку завернутъ, дураки-то вотъ когда были… а какъ всѣ умные стали…»

Ну, разговоръ пошелъ… Вотъ одинъ старикъ и говоритъ:

- «А чего окаяннымъ будетъ, которые эти порялки удумали!? Народу сколько загублено черезъ ихъ… семерыхъ вонъ свалили, какъ полѣшки, и впортоколъ не пишутъ!..»

А ему говорятъ – мигаютъ:

- «Ты того спроси… въ шапкѣ красной вонъ идетъ!..»

Ну, старикъ, понятно, схоронился. А тамъ опять голосъ подается:

- «Ба-льшія дѣла будутъ… теперь у каждаго пропечатано, въ свой впротоколъ записано!..»

А сажаться надо. На пятый день опять поѣздъ подошелъ. Старые всѣ уѣхали, новые садятся, а старуха опять все ждеть. Стала все ждетъ. Стала въ голосъ причитать, а никто не вступается. Ушелъ поѣзд. А народ смѣется, которые отчаянные:

- «Это они смерти твоей дожидаются, вотъ и не сажаютъ… имъ опосля тебя наслѣдство-то какое будетъ!..»

Солдат тотъ опять проходитъ:

- «Сидишь?..»

- - «Сижу, сынокъ… Возьми ужъ положеное, ослобони… у меня внучки голодные, сиротки…»

Въ ноги ему повалилась. А съ нимъ матросъ стоялъ…

- «Знаешь, - говоритъ, - чего я съ ей сдѣлаю?!.-матросъ-то… а морда у него… - прямо, звѣрь! – «Я – говоритъ – ее… въ вагонъ безпремѣнно посажу! Она – говоритъ – мнѣ до смерти надоѣла, видѣть ее не могу, какъ она передо мной ходитъ, мысли мутитъ! Давеча спать пошелъ, а она опять… возля сидитъ-скулитъ!… Чего ты скулишь-воешь… третій день воешь, работать мнѣ мѣшаешь?! Я тебя видѣть не могу…»

А старуха въ ноги ему:

- «Прости, сынокъ, Христа-ради… сирота я слабая, безначальная… погибаю…»

Пошелъ матросъ отъ нее…

- «Видѣть – говоритъ – ее не могу!..»

День прошелъ… - только поѣзду подходитъ, - приходятъ двое какихъ-то, и и матросъ тотъ съ ними…

- «Забирайте ее канитель. Даешь имъ, бабка, полпуда, шутъ съ ими!»

Понесли они мѣшки, а онъ теребитъ: вставай, посадка сейчас тебѣ будетъ! Въ чувство ее привелъ. И вѣдь посадилъ! Понятно, матросу покоряются. Пальцемъ погрозилъ, - «мать примите!» - только и всего. Пошелъ, - не успѣла старуха и слова ему сказать. Втащили ее, дали мѣстечко въ уголку. Отсыпала она полпудика. Поѣхали. Повалилась какъ мертвая, съ устатку.

Проснулась – народъ шумитъ, обязательно вылазить надо да лѣсомъ верстъ двадцать обходить, а то на главной загражденіе-досмотр, отбиоаютъ, больше пуда не дозволяется. Старуха заполошилась, - да почему такое?.. – а всѣ въ одно слово: обходить! Въ тихомъ мѣстѣ сойдемъ, а то заградительный отрядъ, самый лихой. Со встрѣчного поѣзда предупреждали, что – стерегутъ! Вчера спекулянты съ матросами ѣхали, съ собственной охраной, - кровопролитный бой былъ, отбились и двоихъ ихнихъ убили… Теперь, не приведи Богъ, - рвутъ!..

Къ ночи, на остановкѣ, поволокли мѣшки, посыпались изъ всего поѣзда. Стали мальчишки вскакивать, въ «пасажира» наниматься, - на заградѣ, молъ, пудикъ на себя покажутъ, а тамъ соскочутъ, но только отсовѣтовали старухѣ: скакуновъ ужъ знаютъ, не вѣрютъ! Пришлось старухѣ нанять – до подводы донести за мучку, а ужъ тамъ все налажено, по пяти фунтовъ съ пуда, до глухого перегона. Плачетъ, а даетъ. Поѣхали цѣльный караванъ. И ночь ужъ. По мѣстамъ у нихъ верховые, гдѣ повѣрнѣй сворачивать… Двое со звѣздой попались, - на откупѣ у мужиковъ, предустерегаютъ: и мужики тоже стерегутся, - бывало, что и лошадей отымутъ. Завезли въ лѣса, послали на малую станцію развѣдать, - страш

ную заставу-то обошли! А съ малой прискакалъ верховой, говоритъ: Въ кустахъ хоронются съ пистолетомъ, на дальнюю надо подаваться! Мужики говорятъ: желаете – за пять еще фунтовъ повеземъ, а то прощайте… сами едва живы! Дѣваться некуда, согласились которые… Глядитъ старуха – мѣшочка та ужъ и нѣтъ.

Доставили въ глухое мѣсто… слусалось мнѣ такими путями путать, навидался горя… Будто ужъ и не на землѣ живешь, чудно!.. Дебри, народъ какъ въ облавѣ мечется, кровное свое прячетъ… а кругомъ, по веснѣ-то, сила соловьевъ, всю ночь свищутъ… даже въ головѣ путается… Ну, сонъ и сонъ, страшный… Ну, сидятъ – ждутъ. Хлѣба ни у кого. Разве костерки, катыковъ замѣсили изъ мучки – да въ кипятокъ безъ соли. Продневали. Ночью, передъ зарей, поѣздъ подошелъ, - совсѣмъ слободно. Народъ-то кругъ бѣжитъ, лѣсами, два-три перегона, а поѣздъ почесть пустой идетъ. Въ самомъ томъ поѣздѣ и тому человѣку довелось ѣхать, вотъ что патку-то напостояломъ ей мѣнялъ…

Ну, посажались. И старухѣ пособили. Стали ей прикидывать, капиталы-то ее, - въ одно слово: болѣ четырехъ пудовъ нѣтъ! А къ восьми было. Сидитъ-шепчетъ свое – Господе-Сусе, донеси! Теперь ужъ путь гладкій, акуратъ до Москвы, а тамъ только на Ярославскі дотащить рядомъ. Да какъ вспомнила про посадку, да, сказываютъ, въ Москвѣ-то опять досмотръ, болѣ пуда не дозволяютъ… - забилась она на мѣшкахъ! Значитъ, душой-то ужъ поразбилась… Которые съ ней ѣхали,сказывали: насъ-то разстроила, плакамши… А тутъ еще гулящая компанія, съ бубномъ, съ гармоньями, солдатишки шлющіе да матросы… Стали бабъ-дѣвокъ называть въ свой вагонъ, ручательство даютъ, что съ ними нигдѣ не отберутъ ни порошинки… просютъ съ ними танцевать!..

Ну, пошли нѣкоторыя, муку поволокли… на свадьбу! При всемъ народѣ волоклись, платочки только насунули… Тронулись а ужъ къ зарѣ дло, народъ притомился, позатихъ. Спать теперь до самой Москвы можно, безъ опаски.

Въ самый разсвѣтъ, перегона черезъ два, - остановка… Досотръ! Перехирили, тѣ-то, впередъ заставу перегнали!Ну, дѣться-то ужъ некуда, по всей линіи съружьями дежурютъ, - не убѣжишь. Гулъ-крикъ поднялся,изъ вагоновъ мѣшки летятъ, изъ рухьевъ палятъ… стали кругомъ говорить – смерть пришла! Не умолишь. Самые тутъ отпѣтые, ничего непризнаютъ, кресты сымаютъ… Называются – «особого назначенія»! Такая разстройка у всѣхъ пошла… - кто на крышу полѣзли хорониться, которые подъ вагоны, мѣшки впускаютъ, за пазуху… - дымъ коромысломъ! А которые самогонъ держутъ, откупиться… А тамъ въ бу-бенъ!… Ну, адъ содомъ!.. Старуха, понятно, затряслась-обмерла, въ мѣшки вцѣпилась, кричитъ:

- «Убейте лучше… не дамся!...»

- «Не да-а-амъ!..»

Вотъ и подошли. Пятеро подошли.

- «Вылазь!.. всѣ вылазь….!»

Глядѣть – страсти. Морды красныя, а которые зеленые, во-натянулись!.. губы дрожатъ, самые отчаянные. Тоже, не каждый отважится… Такіе подобрались, - человѣчьяго на нихъ одни глаза, да и тѣ, какъ у пса цѣпного, злю-щіе! Весь карактеръ ужъ новый сталъ, обломался. Ну, и не разговаривай, а то – въ подвалъ!

Влѣзли…

- «Это чье?.. это?!. Кпкъ не мука?!. Пори!.. Чей мѣшокъ? Ничей?.. выкидывай!.. Разговариваешь?! Взять его!..»

Крикъ, вой… не дай-то Богъ! Облютѣли. Которые молютъ:

- «Дети малыи… мать старуха!.. съ войны герой… нога сухая, поглядите!..»

Ни-какихъ разговоровъ! Женщина олна грудь вынула…

- «Всее высосали… глядите… послѣднее промѣняла!..

Ни-какихъ!

- «Выкидывай спикулянтовъ!»

Адъ-смрадъ! Свѣжему человѣку… - съ ума сойдешь. Пистолетомъ тычутъ, за воротъ…

- «Приказано подикрету, от рабочей власти!»

- «Да мы сами рабочіе.. пролетары самые…»

Ни-какихъ! Одинъ за сапоги прихватилъ, - на мѣшкѣ его выкинули. Пуще облютѣли, отъ плача.

- «Мы – кричать – васъ отучимъ….!»

А сами налиты, сапоги горятъ, штаны съ пузырями, и виномъ отъ нихъ… и звѣзды во-какія, какъ кровь запекло. Ну, совѣсть продали, мучители стали палачи.

Къ старухѣ…

-«Вставай, не жмурься!» - кричитъ на нее, - пистолетъ у боку, задъ разнесло. – Тебѣ говорятъ..!»

А старуха прижйхнулась, не дынетъ. Уцѣпилась за мѣшки, какъ померла. Ну, онъ ее за плечи, отдирать… Она не подается, впилась въ муку-то, головы неподымаетъ. И махонькая совсѣмъ, и тощая, а такъ зацѣпилась, пальцы закрючила, - не можетъ онъ ее снять съ мѣшковъ! Онъ тогда ее за ногу, заголилъ ей… совсѣмъ зазорно. И тутъ не подается, - ногой ногой зацѣпиласт за мѣ

шокъ, а сама молчитъ. Осерчалъ, кричитъ товарищу своему:

- «Волоки ее съ мукой, чертовку… разговариваетъ съ ней… тащи!.»

Поволокли ее на мѣшкахъ. Три было у ней мѣшочка, одинъ къ другому прикручены.

- «Напаслась, спикулянтка…!» - кричитъ.

Стряхнули ее съ вагона швыркомъ.а она и тутъ не сдается… - брякнулась съ мѣшками, какъ приросла.

- «Отдирай ее безъ никакихъ!»

Народъ ужъ сталъ просить:

- «Старуху-то хоть пожалѣйте… страмъ глядѣть!..»

А имъ чего!..

- «Отдирай…!» - который вотъ съ пистолетомъ, уши у него набухли досиня.

Ухватилъ мѣшокъ за углы, а а другой сзаду взялся, за плечи ее прихватилъ, - на себя, значитъ, отдирать… Ну, стала она маленько подаваться, отодрали ей голову отъ мѣшка… Бѣ-лая… да въ муке-то извалялась… - ну, чисто смерть, страшная!.. Такъ вотъ, мотнулась… руками такъ натого, который за мѣшокъ тянулъ… отъ себя его, будто… ка-акъ закричи-итъ!.. –

- «Ми… кки-итъ!..»

Тотъ отъ нее назадъ!!.. на короткахъ закинулся, на руки… пополовѣлъ, какъ мертвецъ… затрясся!..

-«Ма… менька..?!..» - тоже какъ крикнетъ..!

Понимаешь… - его признала!.. сына-то, пропадалъ-тосъ войны который!.. Встрѣтились въ въ такомъ дѣлѣ на мѣшкахъ!..

Ка-акъ она возста-ла-а… ка-акъ за глову себя ухватитъ… да закричи-итъ!.. Ухъ-ты, закричала… не дай Богъ!

- Во-онъ ты гдѣ?!.. съ ими ?!.. у родныхъ дѣтей

хлебъ отымаешь!?.. Мы погибаемъ-мучимся… а ты по дорогамъ грабишь!?… родную кровь пьешь?!!… да будь ты… проклятъ, анафема-песть!!… про-клятъ!!!…»

Завы-ла, во весь народъ… прямо, не по-человѣчьи, а страшнѣе звѣря самого страшнаго. Какъ завыла!.. Не повѣришь, чтобы могъ такъ человѣкъ кричать… Весь тутъ народъ, вродѣ какъ сумасшедчіи стали… Волосы на себѣ деретъ,топчетъ-наступаетъ…

-«Про-кля-тый!!!…»

Всѣ перепугались, молчатъ… - какъ представленіе страшное, невиданное!..

И вотъ спросите въ Борисоглѣбскѣ ипо всѣмъ тѣмъ мѣстамъ… - всѣ помнятъ, ктоживъ остался. Какъ громомъ!.. Изъ силъ выбилась, упала на мѣшки, головой бьется, въ муку долбитъ… - такъ изъ изъ мѣшковъ-то… ффу!.. – пыль!..

Обступили ихъ… А онъ, такъ себя за голову, глядитъ на нее, ровно какъ очумѣлый, непойметъ!.. Потомъ, такъ вотъ, на народъ, рукой, - отступись… Ну, шарахнулись… Онъ сейчасъ – бацъ!.. – Въ голову себѣ, изъ револьвера!.. И повалился. Вотъ это мѣсто, самый високъ, насквозъ.

Тутъ смятеніе, набѣжали… главный ихній подлетѣлъ, латышъ, каратель главный. Ну – видитъ… Пачпортъ! Слазили ей за пазуху, нашли. Видятъ – Марфа Трофимовна Пигачова, деревни Волокуши… В имъ, конечно, извѣстно, что онъ тоже Пигачовъ, той деревни, - значитъ, на мать наскочилъ, грабилъ-издѣвался, такое ужастное совпаденіе! А она по дорогѣ все жалилась прогоря свои… Ну, стали объяснять имъ про сиротъ, мучку вотъ имъ везла, а сынъ… вонъ онъ гдѣ оказался!.. у матери, у родныхъ дѣтей отымать сталъ, хуже звѣря послѣдняго… Ну, тутъ ужъ и нашвыряли имъ всякихъ словъ!… Прямо, го-лову народъ поднялъ. Не узнать! Ну, въ такой такой бы

частъ… да если бы съ того пункта по всему народу пошло-о… - никакая бы сила не удержала!… И тѣ – то, сразу как обмокли! Такое дѣло,явственное… Ни-чего не сдѣлали! Главный и говоритъ – можетъ муку забирать! Приняли ее съ муки, мѣшки въ вагонъ подали, изъ публики. А старуха про муку ужъ не чуетъ, бьется головой на камняхъ, ужъ не въ себѣ. А поѣзду врамя отходить. Да ужъ и не до досмотра тутъ имъ… Главный ей и говоритъ:

- «Желаете, мамаша, сына похоронить?.. мы васъ сами отправимъ..?

Стали ей толковать, въ разумъ ей вложить чтобы… А она такъ вотъ, въ кулаки руки зажала, къ груди затиснула… - ка-акъ опять затрясется..!»

- «Про… кля-тый..!»

Такъ и шарахнулись! И тутъ ему не даетъ прощенья!!

Тутъ народъ сажаться ужъ сталъ. Ее опять допрашиваютъ, - поѣдешь, мать? – а она чуть стонетъ: - «о… ой… домой…» - Силы-то ужъ нестало, истомилась. И лицо все себѣ о камни исколотила. Ну, велѣлъ тотъ карманы осмотрѣть у мертваго. Денегъ много нашли, часики золотые сняли съ руки, портсигаръ хорошій… Главный и подаетъ старухѣ:

- «Возьмите, отъ вашего сына!»

Она все будто безъ понятія, сидитъ на землѣ, задумалась… Онъ ей опять, и публика стала ей внушать, - бери, молъ, на сиротъ! Она тутъ поняла маленько… руками на того, на латыша, какъ ногтями!… Да какъ ему плюнетъ на руку…!

- «Про… клятыи…!»

И упала на панель, забилась… Тотъ сейчасъ – въ вагонъ! Подхватили, въ вагонъ на мѣшки поклали…

Пошелъ поѣзд. Остался тотъ лежать, - изъ ваго-

новъ народъ глядѣлъ, - и тѣ надъ нимъ стоятъ,коршунье… А старуха и не чуетъ ужъ ничего. Стало ее трясти, рыдаетъ-бьется… - у-у-у… у-у-у… Два перегона она такъ терзелесь… Сколько мытарствъ приняла, а напослѣдокъ – вотъ! А которые, конечно, ради, что переполохъ такой случился и досмотру настоящаго не было, - опять муку назадъ потаскали.

Стали къ большой станціи подходить, - что не слыхать старуху?!.. Глядятъ-голова у ней мотается! Знающіе говорятъ-отошла старуха! Какъ-такъ?!.. Отошла, приставилась. Подняли ей голову, а у ней изо рту жилочка ужъ алая, кровяная… За руку брали – дышитъ живчикъ. Подошли къ станціи, а тамъ бѣгутъ солдаты, трое… кричатъ:

- «Которая тутъ старуха, у ней сынъ застрѣлился?.. По телефону дано знать… мѣшокъ муки ей, и проводить на родину съ человѣкомъ при бумагѣ!..»

- «Здѣсь – говорятъ – эта самая старуха… только примите ее, пожалуйста, приказала долго жить!.. И муку ее забирайте, можете блины печь!..»

Схватили мѣшки – рразъ, имъ подъ ноги! И струху легонько выложили, - вся въ мукѣ!

- «Ну только… - тутъ ужъ весь народъ вступился, - у ней внучки-сироты голодаютъ, имѣйте это въ виду!..»

- «Ладно, - говорятъ – впртоколъ запишемъ, дѣло разберемъ.»

Записали впротоколъ, что собственной смертью померла. Были которые, настаивали, - запишите, что отъ горя померла, муку у ней рвали… сами свидѣтели!..

- «Ну, вы насъ не учите!» - говорятъ. – «Въ свидѣтели хотите?.. Слазьте!..»

Насилу отъ нихъ отбились.

- «Муку дошлемъ», - говорятъ.

Пошелъ поѣздъ. А ужъ тамъ – дослали, нѣтъ ли, - неизвѣстно.

Іюнь, 1924 г.

Очень кратко Старая румынка вспоминает свою бурную молодость и рассказывает две легенды: о сыне орла, обречённом за гордыню на вечное одиночество, и о юноше, который пожертвовал собой, чтобы спасти родное племя.

Фрагмент иллюстрации С. А. Сорина

Названия глав условные и не соответствуют оригиналу. Повествование ведётся от лица рассказчика, имя которого в рассказе не упоминается. Воспоминания старухи Изергиль изложены от её имени.

Рассказчик встретил старуху Изергиль, когда собирал виноград в Бессарабии. Однажды вечером, отдыхая на морском берегу, он беседовал с ней. Вдруг старуха указала на тень от низко плывущего облака, назвала его Ларрой и рассказала «одну из славных сказок, сложенных в степях».

Легенда о Ларре

Много тысяч лет назад в «стране большой реки» жило племя охотников и земледельцев. Однажды одну из девушек этого племени унёс огромный орёл. Девушку долго искали, не нашли и забыли о ней, а через двадцать лет она вернулась со взрослым сыном, которого родила от орла. Сам орёл, почувствовав приближение старости, покончил с жизнью - упал с огромной высоты на острые скалы.

Сын орла был красивым парнем с холодными, гордыми глазами. Он никого не уважал, а со старейшинами держался как с равными себе. Старейшины не захотели принимать парня в своё племя, но это только насмешило его.

Он подошёл к красивой девушке и обнял её, но та оттолкнула его, потому что была дочерью одного из старейшин и боялась гнева своего отца. Тогда сын орла убил девушку. Его связали и начали придумывать «казнь, достойную преступления».

Один мудрец спросил, зачем он убил девушку, и сын орла ответил, что хотел её, а она его оттолкнула. После долгого разговора старейшины поняли, что парень «считает себя первым на земле и, кроме себя, не видит ничего». Он не хотел никого любить и желал брать то, чего ему хотелось.

За всё, что человек берёт, он платит собой: своим умом и силой, иногда - жизнью.

Старейшины поняли, что сын орла обрекает себя на страшное одиночество, решили, что это станет для него самой суровой карой, и отпустили его.

Сына орла назвали Ларрой - отверженным. С тех пор он жил «вольный, как птица», приходил в племя и похищал скот и женщин. В него стреляли, но убить не могли, потому что тело Ларры было закрыто «невидимым покровом высшей кары».

Так жил Ларра много десятилетий. Однажды он приблизился к людям и не стал защищаться. Люди поняли, что Ларра хочет умереть, и отступили, не желая облегчить его участь. Он ударил себя в грудь ножом, но нож сломался, он попытался разбить голову о землю, но земля отстранилась от него, и люди поняли, что Ларра не может умереть. С тех пор он скитается по степи в виде бесплотной тени, наказанный за свою великую гордость.

Воспоминания старухи Изергиль

Старуха Изергиль задремала, а рассказчик сидел на берегу, слушая шум волн и далёкие песни сборщиков винограда.

Внезапно проснувшись, старуха Изергиль начала вспоминать тех, кого любила в своей долгой жизни.

Она жила с матерью в Румынии на берегу реки, ткала ковры. В пятнадцать лет она влюбилась в молодого рыбака. Он уговаривал Изергиль уйти с ним, но к тому времени рыбак ей уже надоел - «только поёт да целуется, ничего больше».

Бросив рыбака, Изергиль влюбилась в гуцула - весёлого, рыжего карпатского молодца из разбойничьей шайки. Рыбак не смог забыть Изергиль и тоже пристал к гуцулам. Так их и повесили вместе - и рыбака, и гуцула, а Изергиль ходила смотреть на казнь.

Затем Изергиль встретила важного и богатого турка, целую неделю прожила в его гареме, потом соскучилась и сбежала с его сыном, темноволосым, гибким мальчиком много младше её, в Болгарию. Там её ранила ножом в грудь некая болгарка, то ли за жениха, то ли за мужа - Изергиль уже не помнит.

Выходили Изергиль в женском монастыре. У монашки-польки, которая за ней ухаживала, в соседнем монастыре был брат. С ним Изергиль и сбежала в Польшу, а молоденький турок умер от избытка плотской любви и тоски по дому.

Поляк был «смешной и подлый», мог словами, как кнутом ударить. Однажды сильно обидел он Изергиль. Она взяла его на руки, бросила в реку и ушла.

Никогда не встречалась после с теми, которых когда-то любила. Это нехорошие встречи, всё равно как бы с покойниками.

Люди в Польше оказались «холодные и лживые», Изергиль было трудно жить среди них. В городе Бохнии её купил один жид, «не для себя купил, а чтобы торговать». Изергиль согласилась, желая заработать денег и вернуться домой. К ней ходили пировать «богатые паны», золотом её осыпали.

Многих любила Изергиль, а больше всего красавца-шляхтича Аркадэка. Он был молод, а Изергиль уже прожила четыре десятка лет. Тогда Изергиль рассталась с жидом и жила в Кракове, была богата - большой дом, слуги. Аркадэк долго добивался её, а добившись - бросил. Потом он пошёл биться с русскими и попал в плен.

Изергиль, прикинувшись нищей, убила часового и сумела вызволить любимого Аркадека из русского плена. Он обещал любить её, но Изергиль с ним не осталась - не хотела, чтобы её любили из благодарности.

После этого Изергиль уехала в Бессарабию и осталась там. Её муж-молдаванин умер, и теперь старуха живёт среди молодых сборщиков винограда, рассказывает им свои сказки.

С моря наплывала грозовая туча, и в степи начали появляться голубые искры. Увидев их, Изергиль поведала рассказчику легенду о Данко.

Легенда о Данко

В старину, между степью и непроходимым лесом жило племя сильных и смелых людей. Однажды из степи явились более сильные племена и прогнали этих людей вглубь леса, где воздух был отравлен ядовитыми испарениями болот.

Люди стали болеть и умирать. Из леса надо было уходить, но позади были сильные враги, а впереди дорогу преграждали болота и деревья-великаны, создававшие вокруг людей «кольцо крепкой тьмы».

Люди не могли вернуться в степь и биться насмерть, потому что у них были заветы, которые не должны были исчезнуть.

Ничто - ни работа, ни женщины не изнуряют тела и души людей так, как изнуряют тоскливые думы.

Тяжкие думы породили страх в сердцах людей. Всё громче звучали трусливые слова о том, что надо вернуться в степь и стать рабами сильнейших.

И тут молодой красавец Данко вызвался вывести племя из леса. Люди поверили и пошли за ним. Труден был их путь, люди гибли в болотах и каждый шаг давался им с трудом. Вскоре измученные соплеменники начали роптать на Данко.

Однажды началась гроза, на лес опустился непроглядный мрак, и племя пало духом. Сознаваться в собственном бессилии людям было стыдно, и они стали упрекать Данко в неумении управлять ими.

Усталые и злые люди стали судить Данко, он же отвечал, что соплеменники сами не сумели сохранить силы на долгий путь и просто шли как стадо овец. Тогда люди захотели убить Данко, и в их лицах уже не было ни доброты, ни благородства. От жалости к соплеменникам сердце Данко вспыхнуло огнём желания помочь им, и лучи этого могучего огня засверкали в его глазах.

Увидев, как горят глаза Данко, люди решили, что он рассвирепел, насторожились и стали окружать его, чтобы схватить и убить. Данко понял их намерение и стало ему горько, а сердце разгорелось ещё ярче. Он «разорвал руками себе грудь», вырвал пылающее сердце, высоко поднял его над головой и повёл очарованных людей вперёд, освещая им путь.

Наконец, лес расступился и племя увидело широкую степь, а Данко радостно рассмеялся и умер. Его сердце ещё пылало рядом с телом. Какой-то осторожный человек увидел это и, чего-то испугавшись, «наступил на гордое сердце ногой». Оно рассыпалось в искры и угасло.

Иногда в степи перед грозой появляются голубые искры. Это остатки горящего сердца Данко.

Окончив рассказ, старуха Изергиль задремала, а рассказчик смотрел на её иссохшее тело и гадал, сколько ещё «красивых и сильных легенд» она знает. Прикрыв старуху лохмотьями, рассказчик прилёг рядом и долго смотрел на покрытое тучами небо, а рядом «глухо и печально» шумело море.

И. С. Шмелёв - большой писатель русского зарубежья первой волны, чьи рассказы «Мартовская капель», «За карасями» предлагаются современной школьной программой по литературе для чтения и обсуждения в 5-м классе.

Представляется возможным и необходимым обращение к имени “самого русского из русских” писателей зарубежья также в 11-м классе. В разделе «Литература 20-х годов», где предполагается обзорное освещение “крестьянской” поэзии, поэзии экспериментаторов, русской эмигрантской сатиры, “возвращённой” публицистики, особое место занимает тема России и революции. Её трагическое осмысление прослеживается не только в творчестве поэтов старшего поколения, но и в творчестве прозаиков, ярчайшую позицию среди которых занял И. С. Шмелёв. Словно художественно “иллюстрируя” «Несвоевременные мысли» М. Горького, Шмелёв 20-х годов - «Голуби» (1918), «Солнце мертвых» (1924), «Два Ивана» (1924), «В ударном порядке» (1925), «Свечка» (1924), «Письмо молодого казака» (1925), «На пеньках» (1924), «Чёртов балаган» (1926) - ломает привычные стереотипы восприятия отполированной хрестоматийным глянцем литературы данного периода. Без произведений шмелёвского плана невозможно полное и объективное освещение литературного процесса 20-х годов.

Действующая программа не предполагает углублённого изучения творчества ни одного из названных в этом обзоре авторов. Лишь для самостоятельного чтения выделены стихотворения В. В. Маяковского, роман А. А. Фадеева «Разгром». На наш взгляд, помимо этого было бы оправданным обращение к уже изученным в разделе «Описание событий в романах и других произведениях М. Горького» «Несвоевременным мыслям» и развитие идей, заложенных в них, через произведения И. С. Шмелёва периода революции и гражданской войны.

Для глубокого анализа наиболее приемлем рассказ «Про одну старуху» (1924), дающий читателю возможность расширения исторического кругозора, напряжения эмоционального восприятия, соприкосновения с живым и чистым русским словом. Имеющий высокие художественные достоинства, рассказ как никакой другой полон ощущения трагизма всего вершащегося в России.

Перед анализированием произведения учителю следует ввести школьников в мир И. С. Шмелёва, показав патриархальный, счастливый, религиозный купеческий мир его замоскворецкого детства, юношество в университете, где формировались его либерально-демократические взгляды, период тысяча девятисот семнадцатого–1920 годов, когда были написаны его «Пятна», «Неупиваемая чаша», «Сказки», полные веры в Россию и надежды на то, что русский народ сумеет справиться с разрухой, наладить пошатнувшийся порядок . Трагедия в Крыму, потеря горячо любимого сына породили в писателе настроение отчаяния, мрака и безысходности. И. С. Шмелёв создал ряд рассказов о красной России («Про одну старуху», «Въезд в Париж», «Свет разума») и эпопею «Солнце мертвых», принёсшую ему мировую известность. Он изображал гибель, разорение, крах прежней жизни, террор, голод. Жизнь разрушена, смят её порядок, и одиноки праведники, сопротивляющиеся злу посреди враждебного мира.

Праведница в рассказе - Марфа Трофимовна Пигачова, чьё имя делается известным читателю только в конце произведения, за несколько мгновений до гибели героини. На протяжении рассказа она - “старуха”, и никак не иначе, именно поэтому началом анализа рассказа должны стать размышления над семантикой заглавия. Иван Ильин, крупнейший знаток творчества И. С. Шмелёва, писал: “Заглавия Шмелёва всегда символически существенны и центральны: они выражают главное содержание художественного предмета. Таково, например, заглавие «Про одну старуху», где под «старухой» разумеется не только «эта старуха», но ещё Россия - Родина-мать, брошенная своим сыном и погибельно борющаяся за своих внучат, за грядущие поколения: это нигде не выговорено в рассказе, символ не раскрывается в виде научения, напротив, эта символика таится поддонно, молчаливо, но она зрела в душе автора и медленно зреет в душе читателя, который в конце рассказа переживает весь ужас этого прозрения” («Юность». 1990. № 9. С. 48).

Авторское жанровое обозначение этой вещи как рассказа весьма справедливо. Каноны жанра соблюдены. Пронзительная особенность творчества И. С. Шмелёва - сказовая традиция - не отброшена и в этом произведении. И на первый взгляд всё в рассказе передано от его лица, с одной “точки зрения”. Но “смена точек зрения”, однако, происходит, и этому помогает язык произведения. Рассказчик не бесстрастен, он, несмотря на специфику собственной простонародной речи, в момент изложения “вживается” в образы действующих лиц, поэтому читателю время от времени слышны и “чужое слово”, и несобственно-прямая речь, и анонимные реплики, и риторические вопросы самого рассказчика. Язык произведения “живёт” многочисленными диалектизмами (Не шибко; Заганул - завернул, Акатник - навес) и смешением стилей (Про своё объяснила досконально; нельзя так над старинным человеком; дороги не слыхать ), поговорками (Как крыса на лабазе; нужда по нужде стегает ), народной этимологией (С Лёнькой она гуляла, с куманистом главным? ), искажёнными просторечием словами, граничащими с диалектизмами (Дизелтир, завиствовал, задвохнулась, упокойник, пролубь, в портокол не впишут, с левольвера, рыскнула, по телехвону, страмота ). Специфические особенности языка И. С. Шмелёва - частое употребление многоточий, разбивка слов на слоги с тире и многоточиями, широчайшее использование сочетаний восклицательных и вопросительных знаков, разрядка слов, богатейшая простонародная лексика - служат автору способами вживания в образы огромного количества персонажей рассказа через центральный образ рассказчика.

Присутствие здесь рассказчика, человека хотя и не той же социальной ступени, что и героиня (его семья - “жили... в достатке, и домик в Ярославле, и в Череповце мучное дело налажено...”, с. 155 [ Oeoaou ec? anneaca ii eca.: Oiae? a E. N. Iooe iaaaniua. I.: Niaaoneee ienaoaeu, 1991.]), но близкого ей по духу русского сострадания, по прозорливому и всепонимающему простонародному мудрому житейскому взгляду, делает эту литературную вещь ярко экспрессивной. Рассказчик в произведении не назван, он лишь обозначен местоимением “я” и первым лицом глагольных форм, но стилистически - с помощью языковых средств - автором создан своеобычный образ русского человека. Автором намеренно произведено смещение “точки видения в сферу субъекта”. Такой “субъективацией авторского повествования” (Горшков А. И. Русская словесность. Учебное пособие для 10–11-х классов. М., 1997. С. 272) И. С. Шмелёв добивается наилучшей “чистоты” и “прозрачности” ситуации, в которой читатель уже не усомнится. Особое доверие к рассказчику читатель начинает ощущать уже с первых строк, когда рассказчик сообщает: “Из Волокуш она, Любимовского уезда, за Костромой... а я-то ярославский, будто и земляки” (с. 154). Мысль автора о единении народа всей России в страданиях, в нечеловеческой изломанности судеб звучит в частом мимоходном упоминании рассказчика о сходстве испытаний, посланных и ему, и старухе: “Так вот, про старуху... А про себя лучше не ворошить <...> шибко заслабела, и в голову уж непорядки, от расстройки... Про себя скажу: во скольких уж я делах кружился и всё в голове, бывало, держу... а с семнадцатого года стал путать” (с. 154). “А сын раз всего только и написал... Своё помню: мои двое... прапорщики были...” (с. 155). “Случилось мне такими путями путать, навидался горя... Будто уж не на земле живёшь, чудно!” (с. 168).

Рассказчик не был свидетелем всех мытарств героини. Их первая встреча - ночёвка на постоялом дворе по пути к хлебному тамбовскому селу Загорёву. Вторая - за Тамбовом, в поезде, везущем старуху назад и к гибели. Понятно, что большую часть событий рассказчик передаёт со слов самой старухи, а часто - со слов других очевидцев: “Мне потом про её мытарства рассказывали, где мы-то с ней стояли...” И тем не менее слова рассказчика полны оценочного смысла, ощущения героини как бы “пережиты” им самим, что было особенно необходимо автору для достижения правдоподобия: “Ждёт старуха, трафится, как люди”; “Истомилась, а до зари досидела...”; “Повалилась как мёртвая, с устатку” (с. 168). План фразеологии, использование несобственно-прямой речи помогают автору сместиться с точки зрения создателя рассказа на точку зрения рассказчика, а с него - на точку зрения героини. Таким образом, некоторое “отчуждение” автора, “использование им... внешней позиции” (Успенский Б. Поэтика композиции. М., 1970. С. 170) служит достижению предельной реалистической ясности в произведении.

Использование образа рассказчика позволило И. С. Шмелёву ввести в повествование ряд лиц, событий, оценок, относящихся и не относящихся впрямую к развитию сюжета: тему Бога, философское осмысление смысла жизни, “знаки судьбы”, возвышенное и низменное в человеческом характере в минуты страшных испытаний, микросюжеты людских трагедий и особый ряд - оценки устами героев рассказа, безымянных персонажей, тех итогов, какие дала революция.

Реплика из народа: “Во как хлебушек-то теперь даётся! Прежде вон, за монетку, и в бумажку завернут, дураки-то вот когда были... а как все умные стали...” (с. 167). Оторопь рассказчика перед нынешней Россией писатель передаёт разрядкой одного-единственного слова: “Ну, а где правда-то настоящая, в каких государствах, я вас спрошу? Не в законе правда, а в человеке. Теперь вот правда!..” (с. 155). Страшная дорога на Загорёво-село обрела определение простого человека: “Одни отымают, другие охраняют, - одна шайка. А народ промежду тычется” (с. 163). Но это не частное определение единослучайной ситуации. Это определение новой власти. Вторит ему и другая реплика: “А жизнь прямо каторжная пошла... Грабежи да поборы... Только уж под жабры когда прихватило, тогда поняли... - жуликам пошло счастье!” (с. 160). А вот ещё: “А чего окаянным будет, которые эти порядки удумали?! Народу сколько загублено через их...” (с. 167). “Стали кругом говорить - смерть пришла!” (с. 169). Красный террор, геноцид, прикрываемый лозунгами “Выкидывай спекулянтов!..” (с. 169), не передать лучше, чем анонимным народным словом.

Микросюжеты, попутные вкрапления в общее развитие действия, часто не имеющие отношения к фабуле, раздвигают рамки экрана фактов. Разгул бандитизма в Костромской и Тамбовской глуши, где пролегает дорога старухи, где “опоят и обчистют” (с. 163), мужчина-удавленник на ёлке, у которого “деньги вырезали” (с. 163), мужик-возчик, у которого “во всю грудь-то... опухоль и кровью сочится”, а на нём “семеро душ, сын с войны калека...” (с. 166), насмерть придавленный мешками старик в поезде, молодуха на сносях, продавшаяся за то, чтобы попасть самой и девчонке-дочери в этот страшный поезд, “бабы-девки”, которые “при всём народе волоклись, платочки только насунули...” (с. 168), в зев “гулящей компании”, чтоб только “не отобрали” хлеб.

Естественным и органичным, несмотря на ошеломляющую правду событий, выглядит стремление рассказчика осмыслить суть жизни. Не лирическими отступлениями, не собственно-авторской речью пользуется И. С. Шмелёв, а фразой самого рассказчика: “...поймёшь, какая это тайна - жизнь, чего показывает...” (с. 156). Не прийти к таким раздумьям герой-рассказчик не мог: смысл жизни, судьба, Бог-заступник, тяжесть креста у каждого, величина кровавого греха, объявшего страну, - всё сцепилось в рассказе в неразрубимый узел вопросов. И. С. Шмелёв не даёт ответов. Но всё, что делают его страдальцы, всё в Боге. Старуха “была божественная, хорошей жизни” (с. 158), шагу не ступала без “вербочки святой” (с. 157), “намоленной воды” (с. 158), а рассказчику “самовольно с собой распорядиться совесть не дозволяла” (с. 154). Причитания старухи: “Господи Сусе, донеси!” звучат в рассказе рефреном, превращаясь в восприятии читателя в молитву за всю страждущую Россию.

И. С. Шмелёв пророчески, как и в других рассказах («Рождество в Москве», 1945: «Страх», 1937) предсказывает очищение народа в будущем только Богом: “...либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом” (с. 156).

Божью кару, страшнее которой она и не знает, призывает старуха на голову собственному сыну, одному из тех, из “коршунья”, кого “не умолишь”. “Самые тут отпетые, ничего не признают, кресты сымают... Называются - особого назначения!” (с. 169). Им, кто “совесть продали, мучители стали, палачи” (с. 169), кричит она: “Про... клятые!” (с. 169).

У И. С. Шмелёва человеческие глаза - та особая деталь внешности любого персонажа, без которой немыслим ни один роман писателя, а в большинстве случаев и рассказы. В повести «Солнце мертвых» глаза “молящие”, “мёртвые”, “пустые” упомянуты 148 раз. “Смотрит” у Шмелёва даже солнце. В рассказе «Про одну старуху» писатель, вопреки себе, единственный раз выписывает глаза - глаза “особистов”: “...человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злю-щие!” (с. 169).

“Народные защитники пистолетом тычут”, “грабили, издевались”, попутчики старухи - “насилу от них отбились” (с. 172) - таково изображение у писателя “рабочей власти”, и тем пронзительнее его надежда на “пробуждение” народа, на его протест: безумство старухи побудило толпы к бунту: “Прямо голову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час... да если бы с того пункта по всему народу пошло-о... никакая бы сила не удержала!..” (с. 171).

Автор “спрятан” в рассказе, ему не припишешь этих слов рассказчика, но упорное повторение звенящей в них мысли в рассказах «Крест» (1936), «Чёртов балаган» (1926), «Кровавый грех» (1937) заставляет усомниться в нейтральности позиции, занимаемой автором. Авторская гневная нота отчётлива и узнаваема. Горьковские «Несвоевременные мысли», к всеобщему удивлению, ещё успели выйти в «Новой жизни». Шмелёвские рассказы, написанные за границей на 5–7 лет позже и выплеснувшие пяти-, семилетний запас горечи, вызванной “днями всеобщего озверения” (М. Горький), быть прочитанными современниками в России уже не могли. Но они с мощной художественной силой иллюстрируют горьковское публицистическое: “...я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, - недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего” («Литература в школе», 1991. № 1. С. 32).

Символ, “подсмотренный” в названии Иваном Ильиным, высвечивается автором и композиционно: повествование о развитии событий не ломает хрестоматийной схемы, где на своём строгом месте расположены экспозиция, завязка, кульминация и так далее. Это бесхитростное следование канону необходимо автору для проведения параллели - одна человеческая жизнь, как жизнь всей истерзанной русской земли, и эта намеренная традиционность роднит произведение И. С. Шмелёва с творчеством Л. Н. Толстого, любившего следовать за естественным ходом событий, расширяя эпические возможности произведения. Единственная вольность автора - наведение “крупного” и “мелкого” планов изображения на предмет. Пять частей, обозначенных писателем, не равновесны по скоплению отобранных рассказчиком событий. Первая часть - экспозиция, где старуха, в передаче рассказчика, ведает “про горя свои”, и заключительный аккорд главы - она “рыскнула”, двинулась в путь - завязка. 2–4-я главы - развитие событий, держащих читателя в жёстком напряжении душевных сил, но также и в надежде на Божью помощь страдалице, Божью справедливость. 5-я глава, где кульминационная сцена встречи матери с сыном и его самоубийство дают повод усомниться в несвержимости “рабочей власти”, завершается развязкой - смертью старухи. И эта сцена должна повергнуть читателя, по замыслу автора, в отчаяние от главной мысли: эта власть чудовищна, перед ней бессильно всё. Последняя фраза: “А уж дослали, нет ли (муку) - неизвестно” - лишает наблюдателя надежды даже на крохотную справедливость, на участие Бога, отступившегося от страны.

По мере приближения к концу, к развязке, план “укрупняется”. Все “горя” старухи, переданные рассказчиком пусть неторопливо и методично, всё же не столь велики, как все предметы вагона, через который её продирают вместе с мешками муки, в которые она “пальцы закрючила”. И “маленькая, и тощая”, а вот пальцы эти, мешки, заголённая нога, голова вся в муке - как огромные кадры широкоформатного чёрно-белого кино. Не случайно детали укрупнены и делаются почти осязаемыми для читателя именно в тот момент, когда автором сведены в одной точке рассказа два образа, два полюса антитезы - сын и мать. Символ разрушения и безбожия и символ жизни.

Рассказ И. С. Шмелёва «Про одну старуху» по степени эмоционального воздействия на читателя настолько силён, что в его воспитательной значимости для школьников не может быть сомнений. Реализм И. С. Шмелёва, его неподражаемая “русскость”, историческая правда воспроизведённых событий, развенчание мифа о безгрешной советской власти - как раз те черты его произведения, какие должны быть присущи литературе, изображающей процесс 1920-х годов.

Поехала с двоими из села, попутчики, - и помогут, в случае, муку на вагон поднять. После Святой погода теплая. Сухариками запаслась, как на богомолье.

Поехали... В Москве, на вокзале, как попали в переделку, да досмотр, - завертел старуху народ, кинулся бежать с чего-то, -сшибли старуху и патку ее опрокинули, и попутчиков она потеряла... Плачет на полу над паткой, оберегает, чтобы не ходили, в пригоршни с полу да в ведерко. А над ней смеются... Энти собрались, со звездой: "Сгребай их, - кричат, - прямо полками у нас ходют... сахари их, старуха!..".

Ну, собрала: а фунтов пяток недобрала, на ногах растаскали. А попутчиков нет и нет. Бог их знает, сами рады от нее отвязаться были... Указали ей, как на Рязанский дойти, рядом, через площадь. Там она суток трои на камнях провалялась, пока билет выправила. Не дают билета! Покажь сперва бумагу от волкома! Понятно, она ихних новых порядков не понимает: от какого Вол-кова?! Ну, растолковали, что, мол, от волостного комитета, за мукой едет, для сирот... А у ней была такая бумажка, в чулке запрятана, да пропала, - ночью кто-то у ней чулки облазил, нашаривал. Сиротами молила - никакого внимания. Тут один сердобол встрелся в ее дело, за три фунта патки бумагу ей написал, с печатью. Стала в вагон сажаться, - опять сшибли, позаняли-набились, на вагоны понасели, а их стаскивают, в ружьи палят для страху... А старуха осталась на асфальту, сидит, - заливается. Стали ее с левольвером гнать, кричать... - вымести всех отседа, для порядку! Какой-то опять матрос вступился: ""По-вашему, сор это - вымести?! Я, - кричит, - всех вас застрелю!.."

И те, понимаешь, пистолеты выхватили, стреляться! Так и сучутся над старухой... Еще которые подскочили, тоже... за старуху вступаться...

"Нельзя так над старинным человеком!.." Значит, ей уж Господь помогал... В голос плачет-заливается, своего добивается, понятно. Все ведь трудами какими нажито, последнее... Ну, тут ее взяли и подали в окошко, публике, - в двери-то уж никак!.. И патку ее туда, и мешок. А там скандалются, - куды вы ее нам на головы!.. Ну, затискали ее под лавку, - все позанято, не продохнуть. Да так три дня и пролежала под лавкой, все молилась - Господи Сусе, донеси! И до ветру-то нельзя сходить, и до воды не доберешься... От духоты-то с ей обморок пошел, - маленько очнется, а дыхнуть-то нечем, опять обморок. Стонала там, а кто услышит... всякому до себя только! И эти всю ее облепили, как мука! Сосед под лавкой оказался, сочувственный, дал ей водицы глотнуть из бычьего пузыря, - лучше, говорит, не разобьется - не разольется. А вода-то протухлая оказалась, затошнило старуху... А он еще пуще настращал: "Третий раз, - говорит, - такую муку принимаю, езжу, не дай-то Бог! За мукой - что!.. а вот оттуда когда, с мукой!.. Народ жесточей, каждый себя сберегает, прямо - за глотки рвут. А совсюду у них рвут... Оттуда-то самая война и пойдет. Да в дороге-то слезать сколько надо, в обход, да ночью... а то начисто отбирают. Как хошь - так и выпутывайся!.."

Он-то, конечно, от чистосердия, жалеючи... а у ней сердце совсем упало, - Господи Сусе, донеси!".

Донесло ее за Тамбов, в места по тем временам самые хлебные. Куда люди, туда и она. С человеком одним разговорилась... из людей бывалых. Ну, проникся в ее положение, не вовсе душу потерял. И деревню ее знавал, по своим делам прежним...

"Трафься, - говорит, - за мной, у меня этот струмент налажен".

Ну, вроде как довесок она стала. Ои чайку попить пристал к лавошнику одному знакомому - и она с ним. Поадаль, понятно, сторожит, виду не подает, а графится. Ночевая он там, на постоялом, и она, в сани под навес забилась.

"Вы, - говорит, - ее уж не тревожьте, - хозяина предупредил, - с одних местов мы, у ней внучатки голодающие, и сына на войне убили".

Она ему, понятно, про свое объяснила досконально, про все горя свои. Щец с грибками похлебала, - Христа-ради ей отпустили, из уважения. Ну, правда, он у ней патки фунтов пяток забрал... Она было плакаться, - дорого, мол, за щи-то да за ночевку, - а потом и говорит: "Ну, ты, батюшка, может, вдобавку пути какие мне расскажешь, как бы несходней с мучкой..."

Посмеялся: "Ладно уж, укажу... Бог с тобой!"

Ситчик ее поглядел, совет подал:

"Ситчик, бабушка, хороший, Коншинского клейма, не продешеви. Фунта на два выше других в аршин!"

Видит - полпуда лишку! Рассказал ей на село Загорово ход, тридцать верст.

"Там мало почато, и вроде как ярмонка стала. А мне, - говорит, - в другое место надо, за крупой..."

В ноги ему старуха повалилась, а он тут ее маленько и порадовал. Вынимает некоторый капитал...

"Прими на сирот... да помяни, - говорит, - Симеона и Иоанна, воинов... в муках и за отечество напрасную кончину от злодеев принявших..."

Вот... и дает ей несколько денег.

"Тут, - говорит, - и за твою патку, расторговал... дорогу маленько оправдаешь. А меня извини, по делам мне нужно".

Духу-то ей и поднял. А насчет патки-то ее... - он ее, может, в помойку выкинул, - всего там было. Обещалась на обедню подать, как домой вернется. И пошла ходом на Загорово-село.

Лесами пустилась, за народом. Идти весело, дорогу новую проломили-протоптали, - прямо через трущобу, по болотам. И везде, у водицы там, энти объявляться стали, перекупщики-спикулянты: ситец, сапоги - рвут, мешочки с мукой наготове... Ну, поостерегли старуху: у таких и мучки с речки купишь! А пески там тонкие, ие отличишь. И балаганы сбиты, к сторонке, где поглуше, - "райки" называются... Кто уж каким рукомеслом занимается - всякий тут струмент пущен!.. Зазывают так ласково: "Чайку попить с сахаринчиком не угодно ли?.. Блинков... помянуть кого?.."

Наладили уж, по сезону. Сказать прямо, - публичные номера! Мамаши эти... на дачу приглашают... спикулянтов, и вообще... девчонок, бабенок молодых заманивают на мучку да щец тарелочку... А народ-то голодный, затощал!.. Корчаги

у них дымят, каша в котлах, колбаска горячая... - соблазн! И страху свою содержут, - во, какие котищи за котлами спят, ободья на шее гни! А народ устамши, в голове не соображает... Насмотрелся я там, чего с жизнью-то поуделали, Гос-поди-и!.. И дурман пьют, и порошки дают нюхать... - хуже в тыщу раз этих... гнилых домов! Опоят-обчистют, а трясин там... кругом, концов не сыщешь. А кому искать?! Ночью костры горят, песни играют, воют... У того последние деньги вырезали, у того пачпорт вынули... А то конные налетят, окружат... - проверка!

"Есть спирт?.. оружие?!"

Тут уж покоряйся, ни-ни!.. Как кому посчастливит, а то и по шее надают, и... не дай Бог. И калечные всякие при дороге сидят, за ноги ловют, причитают... слепые, обгорелые, - с голодных местов подались. А их лают, - когда вы только подохнете!.. Прямо мешкам по морде хлещут, - душу не трави! Каждому думается - на их место скоро. А то охрану предлагают нанять, матросы или там с ружьями, квиток выдают с бланком... - за десять фунтов муки доведут без убытку. Одни отымают, другие охраняют, - одна шайка. А народ промежду тычется..-.

Ну, старуха на себя понадеялась. Постращали: смотри, бабка, рыск берешь! Два раза ее шарили, штыком все спирт искали! Ведерко проткнули насмех, - тряпкой законопатила. Мне потом про ее мытарства рассказывали, где мы-то с ней стояли... Она там пятеро суток на мучке у вокзала высидела... Сапоги один вертел, - казенные, говорит, с клеймом! под расстрел за это!.. народное, говорит, достояние... Ну, за слезы ее отдал, только испозорил! Всего довелось хлебнуть. Мужчина на елке удавился, - деньги у него вырезали. Висит уж безо всего, посияли с него, понятно... бумажек рваных нашвыряли ему к ногам, на помин души, на погребение мертвого тела... И кто он и откуда - неизвестно. И хоронить некому...

Повидала за дорогу... - за цельную жизнь, может, того не видала. И вот, добралась до Загорова-села...

Марина ГОЛОВАНЁВА,
г. Астрахань

Изучение рассказа И.С. Шмелёва «Про одну старуху» в 11-м классе

И.С. Шмелёв - большой писатель русского зарубежья первой волны, чьи рассказы «Мартовская капель», «За карасями» предлагаются современной школьной программой по литературе для чтения и обсуждения в 5-м классе.

П редставляется возможным и необходимым обращение к имени “самого русского из русских” писателей зарубежья также в 11-м классе. В разделе «Литература 20-х годов», где предполагается обзорное освещение “крестьянской” поэзии, поэзии экспериментаторов, русской эмигрантской сатиры, “возвращённой” публицистики, особое место занимает тема России и революции. Её трагическое осмысление прослеживается не только в творчестве поэтов старшего поколения, но и в творчестве прозаиков, ярчайшую позицию среди которых занял И.С. Шмелёв. Словно художественно “иллюстрируя” «Несвоевременные мысли» М.Горького, Шмелёв 20-х годов - «Голуби» (1918), «Солнце мертвых» (1924), «Два Ивана» (1924), «В ударном порядке» (1925), «Свечка» (1924), «Письмо молодого казака» (1925), «На пеньках» (1924), «Чёртов балаган» (1926) - ломает привычные стереотипы восприятия отполированной хрестоматийным глянцем литературы данного периода. Без произведений шмелёвского плана невозможно полное и объективное освещение литературного процесса 20-х годов.

Действующая программа не предполагает углублённого изучения творчества ни одного из названных в этом обзоре авторов. Лишь для самостоятельного чтения выделены стихотворения В.В. Маяковского, роман А.А. Фадеева «Разгром». На наш взгляд, помимо этого было бы оправданным обращение к уже изученным в разделе «Творчество М.Горького» «Несвоевременным мыслям» и развитие идей, заложенных в них, через произведения И.С. Шмелёва периода революции и гражданской войны.

Д ля глубокого анализа наиболее приемлем рассказ «Про одну старуху» (1924), дающий читателю возможность расширения исторического кругозора, напряжения эмоционального восприятия, соприкосновения с живым и чистым русским словом. Имеющий высокие художественные достоинства, рассказ как никакой другой полон ощущения трагизма всего вершащегося в России.

Перед анализированием произведения учителю следует ввести школьников в мир И.С. Шмелёва, показав патриархальный, счастливый, религиозный купеческий мир его замоскворецкого детства, юношество в университете, где формировались его либерально-демократические взгляды, период 1917–1920 годов, когда были написаны его «Пятна», «Неупиваемая чаша», «Сказки», полные веры в Россию и надежды на то, что русский народ сумеет справиться с разрухой, наладить пошатнувшийся порядок. Трагедия в Крыму, потеря горячо любимого сына породили в писателе настроение отчаяния, мрака и безысходности. И.С. Шмелёв создал ряд рассказов о красной России («Про одну старуху», «Въезд в Париж», «Свет разума») и эпопею «Солнце мертвых», принёсшую ему мировую известность. Он изображал гибель, разорение, крах прежней жизни, террор, голод. Жизнь разрушена, смят её порядок, и одиноки праведники, сопротивляющиеся злу посреди враждебного мира.

Праведница в рассказе - Марфа Трофимовна Пигачова, чьё имя делается известным читателю только в конце произведения, за несколько мгновений до гибели героини. На протяжении рассказа она - “старуха”, и никак не иначе, именно поэтому началом анализа рассказа должны стать размышления над семантикой заглавия. Иван Ильин, крупнейший знаток творчества И.С. Шмелёва, писал: “Заглавия Шмелёва всегда символически существенны и центральны: они выражают главное содержание художественного предмета. Таково, например, заглавие «Про одну старуху», где под «старухой» разумеется не только «эта старуха», но ещё Россия - Родина-мать, брошенная своим сыном и погибельно борющаяся за своих внучат, за грядущие поколения: это нигде не выговорено в рассказе, символ не раскрывается в виде научения, напротив, эта символика таится поддонно, молчаливо, но она зрела в душе автора и медленно зреет в душе читателя, который в конце рассказа переживает весь ужас этого прозрения” («Юность». 1990. № 9. С. 48).

А вторское жанровое обозначение этой вещи как рассказа весьма справедливо. Каноны жанра соблюдены. Пронзительная особенность творчества И.С. Шмелёва - сказовая традиция - не отброшена и в этом произведении. И на первый взгляд всё в рассказе передано от его лица, с одной “точки зрения”. Но “смена точек зрения”, однако, происходит, и этому помогает язык произведения. Рассказчик не бесстрастен, он, несмотря на специфику собственной простонародной речи, в момент изложения “вживается” в образы действующих лиц, поэтому читателю время от времени слышны и “чужое слово”, и несобственно-прямая речь, и анонимные реплики, и риторические вопросы самого рассказчика. Язык произведения “живёт” многочисленными диалектизмами (не шибко; заганул - завернул, акатник - навес) и смешением стилей (про своё объяснила досконально; нельзя так над старинным человеком; дороги не слыхать ), поговорками (как крыса на лабазе; нужда по нужде стегает ), народной этимологией (с Лёнькой она гуляла, с куманистом главным? ), искажёнными просторечием словами, граничащими с диалектизмами (дизелтир, завиствовал, задвохнулась, упокойник, пролубь, в портокол не впишут, с левольвера, рыскнула, по телехвону, страмота ). Специфические особенности языка И.С. Шмелёва - частое употребление многоточий, разбивка слов на слоги с тире и многоточиями, широчайшее использование сочетаний восклицательных и вопросительных знаков, разрядка слов, богатейшая простонародная лексика - служат автору способами вживания в образы огромного количества персонажей рассказа через центральный образ рассказчика.

Присутствие здесь рассказчика, человека хотя и не той же социальной ступени, что и героиня (его семья - “жили... в достатке, и домик в Ярославле, и в Череповце мучное дело налажено...”, с. 155 [* Oeoaou ec ?anneaca ii eca.: Oiae?a E.N. Iooe iaaaniua . I.: Niaaoneee ienaoaeu, 1991.]), но близкого ей по духу русского сострадания, по прозорливому и всепонимающему простонародному мудрому житейскому взгляду, делает эту литературную вещь ярко экспрессивной. Рассказчик в произведении не назван, он лишь обозначен местоимением “я” и первым лицом глагольных форм, но стилистически - с помощью языковых средств - автором создан своеобычный образ русского человека. Автором намеренно произведено смещение “точки видения в сферу субъекта”. Такой “субъективацией авторского повествования” (Горшков А.И. Русская словесность. Учебное пособие для 10–11-х классов. М., 1997. С. 272) И.С. Шмелёв добивается наилучшей “чистоты” и “прозрачности” ситуации, в которой читатель уже не усомнится. Особое доверие к рассказчику читатель начинает ощущать уже с первых строк, когда рассказчик сообщает: “Из Волокуш она, Любимовского уезда, за Костромой... а я-то ярославский, будто и земляки” (с. 154). Мысль автора о единении народа всей России в страданиях, в нечеловеческой изломанности судеб звучит в частом мимоходном упоминании рассказчика о сходстве испытаний, посланных и ему, и старухе: “Так вот, про старуху... А про себя лучше не ворошить <...> шибко заслабела, и в голову уж непорядки, от расстройки... Про себя скажу: во скольких уж я делах кружился и всё в голове, бывало, держу... а с семнадцатого года стал путать” (с. 154). “А сын раз всего только и написал... Своё помню: мои двое... прапорщики были...” (с. 155). “Случилось мне такими путями путать, навидался горя... Будто уж не на земле живёшь, чудно!” (с. 168).

Рассказчик не был свидетелем всех мытарств героини. Их первая встреча - ночёвка на постоялом дворе по пути к хлебному тамбовскому селу Загорёву. Вторая - за Тамбовом, в поезде, везущем старуху назад и к гибели. Понятно, что большую часть событий рассказчик передаёт со слов самой старухи, а часто - со слов других очевидцев: “Мне потом про её мытарства рассказывали, где мы-то с ней стояли...” И тем не менее слова рассказчика полны оценочного смысла, ощущения героини как бы “пережиты” им самим, что было особенно необходимо автору для достижения правдоподобия: “Ждёт старуха, трафится, как люди”; “Истомилась, а до зари досидела...”; “Повалилась как мёртвая, с устатку” (с. 168). План фразеологии, использование несобственно-прямой речи помогают автору сместиться с точки зрения создателя рассказа на точку зрения рассказчика, а с него - на точку зрения героини. Таким образом, некоторое “отчуждение” автора, “использование им... внешней позиции” (Успенский Б. Поэтика композиции. М., 1970. С. 170) служит достижению предельной реалистической ясности в произведении.

И спользование образа рассказчика позволило И.С. Шмелёву ввести в повествование ряд лиц, событий, оценок, относящихся и не относящихся впрямую к развитию сюжета: тему Бога, философское осмысление смысла жизни, “знаки судьбы”, возвышенное и низменное в человеческом характере в минуты страшных испытаний, микросюжеты людских трагедий и особый ряд - оценки устами героев рассказа, безымянных персонажей, тех итогов, какие дала революция.

Реплика из народа: “Во как хлебушек-то теперь даётся! Прежде вон, за монетку, и в бумажку завернут, дураки-то вот когда были... а как все умные стали...” (с. 167). Оторопь рассказчика перед нынешней Россией писатель передаёт разрядкой одного-единственного слова: “Ну, а где правда-то настоящая, в каких государствах, я вас спрошу? Не в законе правда, а в человеке. Теперь вот правда!..” (с. 155). Страшная дорога на Загорёво-село обрела определение простого человека: “Одни отымают, другие охраняют, - одна шайка. А народ промежду тычется” (с. 163). Но это не частное определение единослучайной ситуации. Это определение новой власти. Вторит ему и другая реплика: “А жизнь прямо каторжная пошла... Грабежи да поборы... Только уж под жабры когда прихватило, тогда поняли... - жуликам пошло счастье!” (с. 160). А вот ещё: “А чего окаянным будет, которые эти порядки удумали?! Народу сколько загублено через их...” (с. 167). “Стали кругом говорить - смерть пришла!” (с. 169). Красный террор, геноцид, прикрываемый лозунгами “Выкидывай спекулянтов!..” (с. 169), не передать лучше, чем анонимным народным словом.

Микросюжеты, попутные вкрапления в общее развитие действия, часто не имеющие отношения к фабуле, раздвигают рамки экрана фактов. Разгул бандитизма в Костромской и Тамбовской глуши, где пролегает дорога старухи, где “опоят и обчистют” (с. 163), мужчина-удавленник на ёлке, у которого “деньги вырезали” (с. 163), мужик-возчик, у которого “во всю грудь-то... опухоль и кровью сочится”, а на нём “семеро душ, сын с войны калека...” (с. 166), насмерть придавленный мешками старик в поезде, молодуха на сносях, продавшаяся за то, чтобы попасть самой и девчонке-дочери в этот страшный поезд, “бабы-девки”, которые “при всём народе волоклись, платочки только насунули...” (с. 168), в зев “гулящей компании”, чтоб только “не отобрали” хлеб.

Е стественным и органичным, несмотря на ошеломляющую правду событий, выглядит стремление рассказчика осмыслить суть жизни. Не лирическими отступлениями, не собственно-авторской речью пользуется И.С. Шмелёв, а фразой самого рассказчика: “...поймёшь, какая это тайна - жизнь, чего показывает...” (с. 156). Не прийти к таким раздумьям герой-рассказчик не мог: смысл жизни, судьба, Бог-заступник, тяжесть креста у каждого, величина кровавого греха, объявшего страну, - всё сцепилось в рассказе в неразрубимый узел вопросов. И.С. Шмелёв не даёт ответов. Но всё, что делают его страдальцы, всё в Боге. Старуха “была божественная, хорошей жизни” (с. 158), шагу не ступала без “вербочки святой” (с. 157), “намоленной воды” (с. 158), а рассказчику “самовольно с собой распорядиться совесть не дозволяла” (с. 154). Причитания старухи: “Господи Сусе, донеси!” звучат в рассказе рефреном, превращаясь в восприятии читателя в молитву за всю страждущую Россию.

И.С. Шмелёв пророчески, как и в других рассказах («Рождество в Москве», 1945: «Страх», 1937) предсказывает очищение народа в будущем только Богом: “...либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом” (с. 156).

Божью кару, страшнее которой она и не знает, призывает старуха на голову собственному сыну, одному из тех, из “коршунья”, кого “не умолишь”. “Самые тут отпетые, ничего не признают, кресты сымают... Называются - особого назначения!” (с. 169). Им, кто “совесть продали, мучители стали, палачи” (с. 169), кричит она: “Про... клятые!” (с. 169).

У И.С. Шмелёва человеческие глаза - та особая деталь внешности любого персонажа, без которой немыслим ни один роман писателя, а в большинстве случаев и рассказы. В повести «Солнце мертвых» глаза “молящие”, “мёртвые”, “пустые” упомянуты 148 раз. “Смотрит” у Шмелёва даже солнце. В рассказе «Про одну старуху» писатель, вопреки себе, единственный раз выписывает глаза - глаза “особистов”: “...человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злю-щие!” (с. 169).

“Народные защитники пистолетом тычут”, “грабили, издевались”, попутчики старухи - “насилу от них отбились” (с. 172) - таково изображение у писателя “рабочей власти”, и тем пронзительнее его надежда на “пробуждение” народа, на его протест: безумство старухи побудило толпы к бунту: “Прямо голову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час... да если бы с того пункта по всему народу пошло-о... никакая бы сила не удержала!..” (с. 171).

Автор “спрятан” в рассказе, ему не припишешь этих слов рассказчика, но упорное повторение звенящей в них мысли в рассказах «Крест» (1936), «Чёртов балаган» (1926), «Кровавый грех» (1937) заставляет усомниться в нейтральности позиции, занимаемой автором. Авторская гневная нота отчётлива и узнаваема. Горьковские «Несвоевременные мысли», к всеобщему удивлению, ещё успели выйти в «Новой жизни». Шмелёвские рассказы, написанные за границей на 5–7 лет позже и выплеснувшие пяти-, семилетний запас горечи, вызванной “днями всеобщего озверения” (М.Горький), быть прочитанными современниками в России уже не могли. Но они с мощной художественной силой иллюстрируют горьковское публицистическое: “...я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, - недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего” («Литература в школе», 1991. № 1. С. 32).

Символ, “подсмотренный” в названии Иваном Ильиным, высвечивается автором и композиционно: повествование о развитии событий не ломает хрестоматийной схемы, где на своём строгом месте расположены экспозиция, завязка, кульминация и так далее. Это бесхитростное следование канону необходимо автору для проведения параллели - одна человеческая жизнь, как жизнь всей истерзанной русской земли, и эта намеренная традиционность роднит произведение И.С. Шмелёва с творчеством Л.Н. Толстого, любившего следовать за естественным ходом событий, расширяя эпические возможности произведения. Единственная вольность автора - наведение “крупного” и “мелкого” планов изображения на предмет. Пять частей, обозначенных писателем, не равновесны по скоплению отобранных рассказчиком событий. Первая часть - экспозиция, где старуха, в передаче рассказчика, ведает “про горя свои”, и заключительный аккорд главы - она “рыскнула”, двинулась в путь - завязка. 2–4-я главы - развитие событий, держащих читателя в жёстком напряжении душевных сил, но также и в надежде на Божью помощь страдалице, Божью справедливость. 5-я глава, где кульминационная сцена встречи матери с сыном и его самоубийство дают повод усомниться в несвержимости “рабочей власти”, завершается развязкой - смертью старухи. И эта сцена должна повергнуть читателя, по замыслу автора, в отчаяние от главной мысли: эта власть чудовищна, перед ней бессильно всё. Последняя фраза: “А уж дослали, нет ли (муку) - неизвестно” - лишает наблюдателя надежды даже на крохотную справедливость, на участие Бога, отступившегося от страны.

По мере приближения к концу, к развязке, план “укрупняется”. Все “горя” старухи, переданные рассказчиком пусть неторопливо и методично, всё же не столь велики, как все предметы вагона, через который её продирают вместе с мешками муки, в которые она “пальцы закрючила”. И “маленькая, и тощая”, а вот пальцы эти, мешки, заголённая нога, голова вся в муке - как огромные кадры широкоформатного чёрно-белого кино. Не случайно детали укрупнены и делаются почти осязаемыми для читателя именно в тот момент, когда автором сведены в одной точке рассказа два образа, два полюса антитезы - сын и мать. Символ разрушения и безбожия и символ жизни.

Р ассказ И.С. Шмелёва «Про одну старуху» по степени эмоционального воздействия на читателя настолько силён, что в его воспитательной значимости для школьников не может быть сомнений. Реализм И.С. Шмелёва, его неподражаемая “русскость”, историческая правда воспроизведённых событий, развенчание мифа о безгрешной советской власти - как раз те черты его произведения, какие должны быть присущи литературе, изображающей процесс 1920-х годов.