Шмелев И.С. Новые рассказы о России. «Про одну старуху» – трагедия человека, пережившего революцию

И. С. Шмелёв - большой писатель русского зарубежья первой волны, чьи рассказы «Мартовская капель», «За карасями» предлагаются современной школьной программой по литературе для чтения и обсуждения в 5-м классе.

Представляется возможным и необходимым обращение к имени “самого русского из русских” писателей зарубежья также в 11-м классе. В разделе «Литература 20-х годов», где предполагается обзорное освещение “крестьянской” поэзии, поэзии экспериментаторов, русской эмигрантской сатиры, “возвращённой” публицистики, особое место занимает тема России и революции. Её трагическое осмысление прослеживается не только в творчестве поэтов старшего поколения, но и в творчестве прозаиков, ярчайшую позицию среди которых занял И. С. Шмелёв. Словно художественно “иллюстрируя” «Несвоевременные мысли» М. Горького, Шмелёв 20-х годов - «Голуби» (1918), «Солнце мертвых» (1924), «Два Ивана» (1924), «В ударном порядке» (1925), «Свечка» (1924), «Письмо молодого казака» (1925), «На пеньках» (1924), «Чёртов балаган» (1926) - ломает привычные стереотипы восприятия отполированной хрестоматийным глянцем литературы данного периода. Без произведений шмелёвского плана невозможно полное и объективное освещение литературного процесса 20-х годов.

Действующая программа не предполагает углублённого изучения творчества ни одного из названных в этом обзоре авторов. Лишь для самостоятельного чтения выделены стихотворения В. В. Маяковского, роман А. А. Фадеева «Разгром». На наш взгляд, помимо этого было бы оправданным обращение к уже изученным в разделе «Описание событий в романах и других произведениях М. Горького» «Несвоевременным мыслям» и развитие идей, заложенных в них, через произведения И. С. Шмелёва периода революции и гражданской войны.

Для глубокого анализа наиболее приемлем рассказ «Про одну старуху» (1924), дающий читателю возможность расширения исторического кругозора, напряжения эмоционального восприятия, соприкосновения с живым и чистым русским словом. Имеющий высокие художественные достоинства, рассказ как никакой другой полон ощущения трагизма всего вершащегося в России.

Перед анализированием произведения учителю следует ввести школьников в мир И. С. Шмелёва, показав патриархальный, счастливый, религиозный купеческий мир его замоскворецкого детства, юношество в университете, где формировались его либерально-демократические взгляды, период тысяча девятисот семнадцатого–1920 годов, когда были написаны его «Пятна», «Неупиваемая чаша», «Сказки», полные веры в Россию и надежды на то, что русский народ сумеет справиться с разрухой, наладить пошатнувшийся порядок . Трагедия в Крыму, потеря горячо любимого сына породили в писателе настроение отчаяния, мрака и безысходности. И. С. Шмелёв создал ряд рассказов о красной России («Про одну старуху», «Въезд в Париж», «Свет разума») и эпопею «Солнце мертвых», принёсшую ему мировую известность. Он изображал гибель, разорение, крах прежней жизни, террор, голод. Жизнь разрушена, смят её порядок, и одиноки праведники, сопротивляющиеся злу посреди враждебного мира.

Праведница в рассказе - Марфа Трофимовна Пигачова, чьё имя делается известным читателю только в конце произведения, за несколько мгновений до гибели героини. На протяжении рассказа она - “старуха”, и никак не иначе, именно поэтому началом анализа рассказа должны стать размышления над семантикой заглавия. Иван Ильин, крупнейший знаток творчества И. С. Шмелёва, писал: “Заглавия Шмелёва всегда символически существенны и центральны: они выражают главное содержание художественного предмета. Таково, например, заглавие «Про одну старуху», где под «старухой» разумеется не только «эта старуха», но ещё Россия - Родина-мать, брошенная своим сыном и погибельно борющаяся за своих внучат, за грядущие поколения: это нигде не выговорено в рассказе, символ не раскрывается в виде научения, напротив, эта символика таится поддонно, молчаливо, но она зрела в душе автора и медленно зреет в душе читателя, который в конце рассказа переживает весь ужас этого прозрения” («Юность». 1990. № 9. С. 48).

Авторское жанровое обозначение этой вещи как рассказа весьма справедливо. Каноны жанра соблюдены. Пронзительная особенность творчества И. С. Шмелёва - сказовая традиция - не отброшена и в этом произведении. И на первый взгляд всё в рассказе передано от его лица, с одной “точки зрения”. Но “смена точек зрения”, однако, происходит, и этому помогает язык произведения. Рассказчик не бесстрастен, он, несмотря на специфику собственной простонародной речи, в момент изложения “вживается” в образы действующих лиц, поэтому читателю время от времени слышны и “чужое слово”, и несобственно-прямая речь, и анонимные реплики, и риторические вопросы самого рассказчика. Язык произведения “живёт” многочисленными диалектизмами (Не шибко; Заганул - завернул, Акатник - навес) и смешением стилей (Про своё объяснила досконально; нельзя так над старинным человеком; дороги не слыхать ), поговорками (Как крыса на лабазе; нужда по нужде стегает ), народной этимологией (С Лёнькой она гуляла, с куманистом главным? ), искажёнными просторечием словами, граничащими с диалектизмами (Дизелтир, завиствовал, задвохнулась, упокойник, пролубь, в портокол не впишут, с левольвера, рыскнула, по телехвону, страмота ). Специфические особенности языка И. С. Шмелёва - частое употребление многоточий, разбивка слов на слоги с тире и многоточиями, широчайшее использование сочетаний восклицательных и вопросительных знаков, разрядка слов, богатейшая простонародная лексика - служат автору способами вживания в образы огромного количества персонажей рассказа через центральный образ рассказчика.

Присутствие здесь рассказчика, человека хотя и не той же социальной ступени, что и героиня (его семья - “жили... в достатке, и домик в Ярославле, и в Череповце мучное дело налажено...”, с. 155 [ Oeoaou ec? anneaca ii eca.: Oiae? a E. N. Iooe iaaaniua. I.: Niaaoneee ienaoaeu, 1991.]), но близкого ей по духу русского сострадания, по прозорливому и всепонимающему простонародному мудрому житейскому взгляду, делает эту литературную вещь ярко экспрессивной. Рассказчик в произведении не назван, он лишь обозначен местоимением “я” и первым лицом глагольных форм, но стилистически - с помощью языковых средств - автором создан своеобычный образ русского человека. Автором намеренно произведено смещение “точки видения в сферу субъекта”. Такой “субъективацией авторского повествования” (Горшков А. И. Русская словесность. Учебное пособие для 10–11-х классов. М., 1997. С. 272) И. С. Шмелёв добивается наилучшей “чистоты” и “прозрачности” ситуации, в которой читатель уже не усомнится. Особое доверие к рассказчику читатель начинает ощущать уже с первых строк, когда рассказчик сообщает: “Из Волокуш она, Любимовского уезда, за Костромой... а я-то ярославский, будто и земляки” (с. 154). Мысль автора о единении народа всей России в страданиях, в нечеловеческой изломанности судеб звучит в частом мимоходном упоминании рассказчика о сходстве испытаний, посланных и ему, и старухе: “Так вот, про старуху... А про себя лучше не ворошить <...> шибко заслабела, и в голову уж непорядки, от расстройки... Про себя скажу: во скольких уж я делах кружился и всё в голове, бывало, держу... а с семнадцатого года стал путать” (с. 154). “А сын раз всего только и написал... Своё помню: мои двое... прапорщики были...” (с. 155). “Случилось мне такими путями путать, навидался горя... Будто уж не на земле живёшь, чудно!” (с. 168).

Рассказчик не был свидетелем всех мытарств героини. Их первая встреча - ночёвка на постоялом дворе по пути к хлебному тамбовскому селу Загорёву. Вторая - за Тамбовом, в поезде, везущем старуху назад и к гибели. Понятно, что большую часть событий рассказчик передаёт со слов самой старухи, а часто - со слов других очевидцев: “Мне потом про её мытарства рассказывали, где мы-то с ней стояли...” И тем не менее слова рассказчика полны оценочного смысла, ощущения героини как бы “пережиты” им самим, что было особенно необходимо автору для достижения правдоподобия: “Ждёт старуха, трафится, как люди”; “Истомилась, а до зари досидела...”; “Повалилась как мёртвая, с устатку” (с. 168). План фразеологии, использование несобственно-прямой речи помогают автору сместиться с точки зрения создателя рассказа на точку зрения рассказчика, а с него - на точку зрения героини. Таким образом, некоторое “отчуждение” автора, “использование им... внешней позиции” (Успенский Б. Поэтика композиции. М., 1970. С. 170) служит достижению предельной реалистической ясности в произведении.

Использование образа рассказчика позволило И. С. Шмелёву ввести в повествование ряд лиц, событий, оценок, относящихся и не относящихся впрямую к развитию сюжета: тему Бога, философское осмысление смысла жизни, “знаки судьбы”, возвышенное и низменное в человеческом характере в минуты страшных испытаний, микросюжеты людских трагедий и особый ряд - оценки устами героев рассказа, безымянных персонажей, тех итогов, какие дала революция.

Реплика из народа: “Во как хлебушек-то теперь даётся! Прежде вон, за монетку, и в бумажку завернут, дураки-то вот когда были... а как все умные стали...” (с. 167). Оторопь рассказчика перед нынешней Россией писатель передаёт разрядкой одного-единственного слова: “Ну, а где правда-то настоящая, в каких государствах, я вас спрошу? Не в законе правда, а в человеке. Теперь вот правда!..” (с. 155). Страшная дорога на Загорёво-село обрела определение простого человека: “Одни отымают, другие охраняют, - одна шайка. А народ промежду тычется” (с. 163). Но это не частное определение единослучайной ситуации. Это определение новой власти. Вторит ему и другая реплика: “А жизнь прямо каторжная пошла... Грабежи да поборы... Только уж под жабры когда прихватило, тогда поняли... - жуликам пошло счастье!” (с. 160). А вот ещё: “А чего окаянным будет, которые эти порядки удумали?! Народу сколько загублено через их...” (с. 167). “Стали кругом говорить - смерть пришла!” (с. 169). Красный террор, геноцид, прикрываемый лозунгами “Выкидывай спекулянтов!..” (с. 169), не передать лучше, чем анонимным народным словом.

Микросюжеты, попутные вкрапления в общее развитие действия, часто не имеющие отношения к фабуле, раздвигают рамки экрана фактов. Разгул бандитизма в Костромской и Тамбовской глуши, где пролегает дорога старухи, где “опоят и обчистют” (с. 163), мужчина-удавленник на ёлке, у которого “деньги вырезали” (с. 163), мужик-возчик, у которого “во всю грудь-то... опухоль и кровью сочится”, а на нём “семеро душ, сын с войны калека...” (с. 166), насмерть придавленный мешками старик в поезде, молодуха на сносях, продавшаяся за то, чтобы попасть самой и девчонке-дочери в этот страшный поезд, “бабы-девки”, которые “при всём народе волоклись, платочки только насунули...” (с. 168), в зев “гулящей компании”, чтоб только “не отобрали” хлеб.

Естественным и органичным, несмотря на ошеломляющую правду событий, выглядит стремление рассказчика осмыслить суть жизни. Не лирическими отступлениями, не собственно-авторской речью пользуется И. С. Шмелёв, а фразой самого рассказчика: “...поймёшь, какая это тайна - жизнь, чего показывает...” (с. 156). Не прийти к таким раздумьям герой-рассказчик не мог: смысл жизни, судьба, Бог-заступник, тяжесть креста у каждого, величина кровавого греха, объявшего страну, - всё сцепилось в рассказе в неразрубимый узел вопросов. И. С. Шмелёв не даёт ответов. Но всё, что делают его страдальцы, всё в Боге. Старуха “была божественная, хорошей жизни” (с. 158), шагу не ступала без “вербочки святой” (с. 157), “намоленной воды” (с. 158), а рассказчику “самовольно с собой распорядиться совесть не дозволяла” (с. 154). Причитания старухи: “Господи Сусе, донеси!” звучат в рассказе рефреном, превращаясь в восприятии читателя в молитву за всю страждущую Россию.

И. С. Шмелёв пророчески, как и в других рассказах («Рождество в Москве», 1945: «Страх», 1937) предсказывает очищение народа в будущем только Богом: “...либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом” (с. 156).

Божью кару, страшнее которой она и не знает, призывает старуха на голову собственному сыну, одному из тех, из “коршунья”, кого “не умолишь”. “Самые тут отпетые, ничего не признают, кресты сымают... Называются - особого назначения!” (с. 169). Им, кто “совесть продали, мучители стали, палачи” (с. 169), кричит она: “Про... клятые!” (с. 169).

У И. С. Шмелёва человеческие глаза - та особая деталь внешности любого персонажа, без которой немыслим ни один роман писателя, а в большинстве случаев и рассказы. В повести «Солнце мертвых» глаза “молящие”, “мёртвые”, “пустые” упомянуты 148 раз. “Смотрит” у Шмелёва даже солнце. В рассказе «Про одну старуху» писатель, вопреки себе, единственный раз выписывает глаза - глаза “особистов”: “...человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злю-щие!” (с. 169).

“Народные защитники пистолетом тычут”, “грабили, издевались”, попутчики старухи - “насилу от них отбились” (с. 172) - таково изображение у писателя “рабочей власти”, и тем пронзительнее его надежда на “пробуждение” народа, на его протест: безумство старухи побудило толпы к бунту: “Прямо голову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час... да если бы с того пункта по всему народу пошло-о... никакая бы сила не удержала!..” (с. 171).

Автор “спрятан” в рассказе, ему не припишешь этих слов рассказчика, но упорное повторение звенящей в них мысли в рассказах «Крест» (1936), «Чёртов балаган» (1926), «Кровавый грех» (1937) заставляет усомниться в нейтральности позиции, занимаемой автором. Авторская гневная нота отчётлива и узнаваема. Горьковские «Несвоевременные мысли», к всеобщему удивлению, ещё успели выйти в «Новой жизни». Шмелёвские рассказы, написанные за границей на 5–7 лет позже и выплеснувшие пяти-, семилетний запас горечи, вызванной “днями всеобщего озверения” (М. Горький), быть прочитанными современниками в России уже не могли. Но они с мощной художественной силой иллюстрируют горьковское публицистическое: “...я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, - недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего” («Литература в школе», 1991. № 1. С. 32).

Символ, “подсмотренный” в названии Иваном Ильиным, высвечивается автором и композиционно: повествование о развитии событий не ломает хрестоматийной схемы, где на своём строгом месте расположены экспозиция, завязка, кульминация и так далее. Это бесхитростное следование канону необходимо автору для проведения параллели - одна человеческая жизнь, как жизнь всей истерзанной русской земли, и эта намеренная традиционность роднит произведение И. С. Шмелёва с творчеством Л. Н. Толстого, любившего следовать за естественным ходом событий, расширяя эпические возможности произведения. Единственная вольность автора - наведение “крупного” и “мелкого” планов изображения на предмет. Пять частей, обозначенных писателем, не равновесны по скоплению отобранных рассказчиком событий. Первая часть - экспозиция, где старуха, в передаче рассказчика, ведает “про горя свои”, и заключительный аккорд главы - она “рыскнула”, двинулась в путь - завязка. 2–4-я главы - развитие событий, держащих читателя в жёстком напряжении душевных сил, но также и в надежде на Божью помощь страдалице, Божью справедливость. 5-я глава, где кульминационная сцена встречи матери с сыном и его самоубийство дают повод усомниться в несвержимости “рабочей власти”, завершается развязкой - смертью старухи. И эта сцена должна повергнуть читателя, по замыслу автора, в отчаяние от главной мысли: эта власть чудовищна, перед ней бессильно всё. Последняя фраза: “А уж дослали, нет ли (муку) - неизвестно” - лишает наблюдателя надежды даже на крохотную справедливость, на участие Бога, отступившегося от страны.

По мере приближения к концу, к развязке, план “укрупняется”. Все “горя” старухи, переданные рассказчиком пусть неторопливо и методично, всё же не столь велики, как все предметы вагона, через который её продирают вместе с мешками муки, в которые она “пальцы закрючила”. И “маленькая, и тощая”, а вот пальцы эти, мешки, заголённая нога, голова вся в муке - как огромные кадры широкоформатного чёрно-белого кино. Не случайно детали укрупнены и делаются почти осязаемыми для читателя именно в тот момент, когда автором сведены в одной точке рассказа два образа, два полюса антитезы - сын и мать. Символ разрушения и безбожия и символ жизни.

Рассказ И. С. Шмелёва «Про одну старуху» по степени эмоционального воздействия на читателя настолько силён, что в его воспитательной значимости для школьников не может быть сомнений. Реализм И. С. Шмелёва, его неподражаемая “русскость”, историческая правда воспроизведённых событий, развенчание мифа о безгрешной советской власти - как раз те черты его произведения, какие должны быть присущи литературе, изображающей процесс 1920-х годов.

«Родное. Про нашу Россию. Воспоминания».

Тема написанных в сказовом стиле рассказов, объединенных И. Шмелевым в сборник «Про одну старуху», - трагедия «бывшего» человека, пережившего революцию, утратившего семью, работу, отторгнутого от нормальной жизни, ненужного советской России, незащищенного, однако пытающегося не только выжить, преодолеть зло, но и вернуть себе разоренный уклад. Героиня рассказа «Про одну старуху» становится «мешочницей», «спекулянткой», добытчицей продуктов для своих голодающих внуков, она проклинает сына-экспроприатора за то, что тот «грабил-издевался».

В «Письме молодого казака» в форме сказа-плача выведен бесприютный казак, потерявший родину, оказавшийся в эмиграции; до него доходят слухи о казнях, расстрелах и безбожии на Тихом Дону. В рассказе трагедия «бывшего» уживается с его верой в то, что не долго ему «чужих косяков слоняться», что поможет ему и родителям на Дону Николай Угодник, Пресвятая Богородица и Спас. В лексике и синтаксисе письма сказалась фольклорная и древнерусская книжная традиция народа, он насыщен классическими для народного сознания образами: у коня «шелкова шерстка» и «белы ножки», ветер герою «шепнул», а «черная птица крачет, бела лебедя когтями точит», «кровью белы руки плачут», - «батюшка», солнце «красное», месяц «ясный» и т. д. Рассказ написан в ритме плача: «Зачем вы молчите, не говорите, как в земле лежите? Аль уж и Тихий Дон не текет, и ветер не несет, летная птица не прокричит? Не может этого быть, сердце мое не чует» - и т. д. В речи «бывшего» человека заложена та духовная культура, которая дает ему силы для преодоления зла.

Это же несмирение личности, обретение сил для противостояния новому порядку, стремление сохранить свой привычный образ жизни вопреки ходу истории выражено и в судьбах крымчан - обманувшегося революцией романтика-интеллигента Ивана Степановича и расчетливого Ивана («Два Ивана»), и русского матроса Ивана Бебешина, уяснившего, что при Советах «русской власти не видать» и «сукины дети» - революционеры его обманули («Орел»), и «бывшего» человека Феогноста Александровича Мельшаева, при старой власти - профессора, а при советской - фантома, эманации, от которой воняет супчиком из воблиных глазков и прокислой бараниной, превратившегося в «европейца» («На пеньках»).

От темы противостояния злу, преодоления страданий силой духа И. Шмелев в 1930-е годы логически перешел к своему идеалу - к темам Святой Руси, к православным канонам, и этот выбор противопоставил его прозу русской литературе с характерной для нее критической тенденцией.

Создавая в 1930-1931 годах автобиографическую прозу «Богомолье» и « Господне» (1934-1944), писатель обратился к прошлому России. В «Лете Господнем» метафизическое содержание и связанные с ним темы устремленности души и быта русского человека к Царствию Небесному, православного циклического мироустройства и национального менталитета связаны с мотивами трудового цикла, семейного уклада замоскворецкого двора «средней руки» купцов Шмелевых, быта Москвы восьмидесятых годов XIX века. Композиция «Лета Господня» соответствует годовому циклу православных праздников, что в свою очередь согласуется с историей христианства. Если в «Солнце мертвых» речь шла о разрушении мира, то в «Лете Господнем» - о его возникновении с рождения Христа и о вечном развитии. Мальчик Ваня и его наставник Горкин не просто проживают земную жизнь с ее Благовещением, Пасхой, праздником Иверской Божией Матери, Троицей, Преображением Господним, Рождеством Христовым, Святками, Крещением, Масленицей, не только живут по канону, по которому на Спас-Преображение снимают яблоки, а в канун Иван-Постного солят огурцы, но верят в Господа и бесконечность жизни. В этом - концепция бытия по Шмелеву.

Появление новой темы в творчестве И. Шмелева вызвало неоднозначную реакцию в русском зарубежье. Национальный и даже бытовой акцент, который писатель намеренно ввел в религиозную тему, послужил поводом Г. Адамовичу для упреков писателю. В «Одиночестве и свободе» критик высказал мнение о том, что религиозное чувство И. Шмелева несвободно от «условно-национального тона», связанного с житейским укладом, гибель которого для Шмелева значительней, как считал Адамович, чем сама «нетленная сущность» мира.

Противоположный взгляд выразил И. Ильин, отметивший в бытовом и метафизическом началах прозы И. Шмелева не противоречие, а синтез. И. Ильин, размышляя о единстве в русском сознании двух солнц, «материального», иначе - «планетного», и «духовно-религиозного», писал: «И вот Шмелев показывает нам и всему остальному миру, как ложилась эта череда двусолнечного вращения на русский народно-простонародный быт и как русская душа, веками строя Россию, наполняла эти сроки года Господня своим трудом и своей молитвой. Вот откуда это заглавие « », обозначающее не столько художественный предмет, сколько заимствованный у двух Божиих Солнц строй и ритм образной системы».

Анри Труайя в своей статье об И. Шмелеве определил вненациональный, общегуманистический смысл «Лета Господня» - произведения о «календаре совести», о «движении внутреннего солнца души»:

«Иван Шмелев, сам того не сознавая, ушел дальше своей цели. Он хотел быть только национальным писателем, а стал писателем мировым».

Если домашнее задание на тему: » «Про одну старуху» – трагедия человека, пережившего революцию оказалось вам полезным, то мы будем вам признательны, если вы разместите ссылку на эту сообщение у себя на страничке в вашей социальной сети.

Свежие новости

Категории

Новости

Сочинения по теме
Ниобий в компактном состоянии представляет собой блестящий серебристо-белый (или серый в порошкообразном виде) парамагнитный металл с объёмноцентрированной кубической кристаллической решеткой.

Имя существительное. Насыщение текста существительными может стать средством языковой изобразительности. Текст стихотворения А. А. Фета «Шепот, робкое дыханье...», в свое

Марина ГОЛОВАНЁВА,
г. Астрахань

Изучение рассказа И.С. Шмелёва «Про одну старуху» в 11-м классе

И.С. Шмелёв - большой писатель русского зарубежья первой волны, чьи рассказы «Мартовская капель», «За карасями» предлагаются современной школьной программой по литературе для чтения и обсуждения в 5-м классе.

П редставляется возможным и необходимым обращение к имени “самого русского из русских” писателей зарубежья также в 11-м классе. В разделе «Литература 20-х годов», где предполагается обзорное освещение “крестьянской” поэзии, поэзии экспериментаторов, русской эмигрантской сатиры, “возвращённой” публицистики, особое место занимает тема России и революции. Её трагическое осмысление прослеживается не только в творчестве поэтов старшего поколения, но и в творчестве прозаиков, ярчайшую позицию среди которых занял И.С. Шмелёв. Словно художественно “иллюстрируя” «Несвоевременные мысли» М.Горького, Шмелёв 20-х годов - «Голуби» (1918), «Солнце мертвых» (1924), «Два Ивана» (1924), «В ударном порядке» (1925), «Свечка» (1924), «Письмо молодого казака» (1925), «На пеньках» (1924), «Чёртов балаган» (1926) - ломает привычные стереотипы восприятия отполированной хрестоматийным глянцем литературы данного периода. Без произведений шмелёвского плана невозможно полное и объективное освещение литературного процесса 20-х годов.

Действующая программа не предполагает углублённого изучения творчества ни одного из названных в этом обзоре авторов. Лишь для самостоятельного чтения выделены стихотворения В.В. Маяковского, роман А.А. Фадеева «Разгром». На наш взгляд, помимо этого было бы оправданным обращение к уже изученным в разделе «Творчество М.Горького» «Несвоевременным мыслям» и развитие идей, заложенных в них, через произведения И.С. Шмелёва периода революции и гражданской войны.

Д ля глубокого анализа наиболее приемлем рассказ «Про одну старуху» (1924), дающий читателю возможность расширения исторического кругозора, напряжения эмоционального восприятия, соприкосновения с живым и чистым русским словом. Имеющий высокие художественные достоинства, рассказ как никакой другой полон ощущения трагизма всего вершащегося в России.

Перед анализированием произведения учителю следует ввести школьников в мир И.С. Шмелёва, показав патриархальный, счастливый, религиозный купеческий мир его замоскворецкого детства, юношество в университете, где формировались его либерально-демократические взгляды, период 1917–1920 годов, когда были написаны его «Пятна», «Неупиваемая чаша», «Сказки», полные веры в Россию и надежды на то, что русский народ сумеет справиться с разрухой, наладить пошатнувшийся порядок. Трагедия в Крыму, потеря горячо любимого сына породили в писателе настроение отчаяния, мрака и безысходности. И.С. Шмелёв создал ряд рассказов о красной России («Про одну старуху», «Въезд в Париж», «Свет разума») и эпопею «Солнце мертвых», принёсшую ему мировую известность. Он изображал гибель, разорение, крах прежней жизни, террор, голод. Жизнь разрушена, смят её порядок, и одиноки праведники, сопротивляющиеся злу посреди враждебного мира.

Праведница в рассказе - Марфа Трофимовна Пигачова, чьё имя делается известным читателю только в конце произведения, за несколько мгновений до гибели героини. На протяжении рассказа она - “старуха”, и никак не иначе, именно поэтому началом анализа рассказа должны стать размышления над семантикой заглавия. Иван Ильин, крупнейший знаток творчества И.С. Шмелёва, писал: “Заглавия Шмелёва всегда символически существенны и центральны: они выражают главное содержание художественного предмета. Таково, например, заглавие «Про одну старуху», где под «старухой» разумеется не только «эта старуха», но ещё Россия - Родина-мать, брошенная своим сыном и погибельно борющаяся за своих внучат, за грядущие поколения: это нигде не выговорено в рассказе, символ не раскрывается в виде научения, напротив, эта символика таится поддонно, молчаливо, но она зрела в душе автора и медленно зреет в душе читателя, который в конце рассказа переживает весь ужас этого прозрения” («Юность». 1990. № 9. С. 48).

А вторское жанровое обозначение этой вещи как рассказа весьма справедливо. Каноны жанра соблюдены. Пронзительная особенность творчества И.С. Шмелёва - сказовая традиция - не отброшена и в этом произведении. И на первый взгляд всё в рассказе передано от его лица, с одной “точки зрения”. Но “смена точек зрения”, однако, происходит, и этому помогает язык произведения. Рассказчик не бесстрастен, он, несмотря на специфику собственной простонародной речи, в момент изложения “вживается” в образы действующих лиц, поэтому читателю время от времени слышны и “чужое слово”, и несобственно-прямая речь, и анонимные реплики, и риторические вопросы самого рассказчика. Язык произведения “живёт” многочисленными диалектизмами (не шибко; заганул - завернул, акатник - навес) и смешением стилей (про своё объяснила досконально; нельзя так над старинным человеком; дороги не слыхать ), поговорками (как крыса на лабазе; нужда по нужде стегает ), народной этимологией (с Лёнькой она гуляла, с куманистом главным? ), искажёнными просторечием словами, граничащими с диалектизмами (дизелтир, завиствовал, задвохнулась, упокойник, пролубь, в портокол не впишут, с левольвера, рыскнула, по телехвону, страмота ). Специфические особенности языка И.С. Шмелёва - частое употребление многоточий, разбивка слов на слоги с тире и многоточиями, широчайшее использование сочетаний восклицательных и вопросительных знаков, разрядка слов, богатейшая простонародная лексика - служат автору способами вживания в образы огромного количества персонажей рассказа через центральный образ рассказчика.

Присутствие здесь рассказчика, человека хотя и не той же социальной ступени, что и героиня (его семья - “жили... в достатке, и домик в Ярославле, и в Череповце мучное дело налажено...”, с. 155 [* Oeoaou ec ?anneaca ii eca.: Oiae?a E.N. Iooe iaaaniua . I.: Niaaoneee ienaoaeu, 1991.]), но близкого ей по духу русского сострадания, по прозорливому и всепонимающему простонародному мудрому житейскому взгляду, делает эту литературную вещь ярко экспрессивной. Рассказчик в произведении не назван, он лишь обозначен местоимением “я” и первым лицом глагольных форм, но стилистически - с помощью языковых средств - автором создан своеобычный образ русского человека. Автором намеренно произведено смещение “точки видения в сферу субъекта”. Такой “субъективацией авторского повествования” (Горшков А.И. Русская словесность. Учебное пособие для 10–11-х классов. М., 1997. С. 272) И.С. Шмелёв добивается наилучшей “чистоты” и “прозрачности” ситуации, в которой читатель уже не усомнится. Особое доверие к рассказчику читатель начинает ощущать уже с первых строк, когда рассказчик сообщает: “Из Волокуш она, Любимовского уезда, за Костромой... а я-то ярославский, будто и земляки” (с. 154). Мысль автора о единении народа всей России в страданиях, в нечеловеческой изломанности судеб звучит в частом мимоходном упоминании рассказчика о сходстве испытаний, посланных и ему, и старухе: “Так вот, про старуху... А про себя лучше не ворошить <...> шибко заслабела, и в голову уж непорядки, от расстройки... Про себя скажу: во скольких уж я делах кружился и всё в голове, бывало, держу... а с семнадцатого года стал путать” (с. 154). “А сын раз всего только и написал... Своё помню: мои двое... прапорщики были...” (с. 155). “Случилось мне такими путями путать, навидался горя... Будто уж не на земле живёшь, чудно!” (с. 168).

И спользование образа рассказчика позволило И.С. Шмелёву ввести в повествование ряд лиц, событий, оценок, относящихся и не относящихся впрямую к развитию сюжета: тему Бога, философское осмысление смысла жизни, “знаки судьбы”, возвышенное и низменное в человеческом характере в минуты страшных испытаний, микросюжеты людских трагедий и особый ряд - оценки устами героев рассказа, безымянных персонажей, тех итогов, какие дала революция.

Е стественным и органичным, несмотря на ошеломляющую правду событий, выглядит стремление рассказчика осмыслить суть жизни. Не лирическими отступлениями, не собственно-авторской речью пользуется И.С. Шмелёв, а фразой самого рассказчика: “...поймёшь, какая это тайна - жизнь, чего показывает...” (с. 156). Не прийти к таким раздумьям герой-рассказчик не мог: смысл жизни, судьба, Бог-заступник, тяжесть креста у каждого, величина кровавого греха, объявшего страну, - всё сцепилось в рассказе в неразрубимый узел вопросов. И.С. Шмелёв не даёт ответов. Но всё, что делают его страдальцы, всё в Боге. Старуха “была божественная, хорошей жизни” (с. 158), шагу не ступала без “вербочки святой” (с. 157), “намоленной воды” (с. 158), а рассказчику “самовольно с собой распорядиться совесть не дозволяла” (с. 154). Причитания старухи: “Господи Сусе, донеси!” звучат в рассказе рефреном, превращаясь в восприятии читателя в молитву за всю страждущую Россию.

И.С. Шмелёв пророчески, как и в других рассказах («Рождество в Москве», 1945: «Страх», 1937) предсказывает очищение народа в будущем только Богом: “...либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом” (с. 156).

У И.С. Шмелёва человеческие глаза - та особая деталь внешности любого персонажа, без которой немыслим ни один роман писателя, а в большинстве случаев и рассказы. В повести «Солнце мертвых» глаза “молящие”, “мёртвые”, “пустые” упомянуты 148 раз. “Смотрит” у Шмелёва даже солнце. В рассказе «Про одну старуху» писатель, вопреки себе, единственный раз выписывает глаза - глаза “особистов”: “...человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злю-щие!” (с. 169).

Автор “спрятан” в рассказе, ему не припишешь этих слов рассказчика, но упорное повторение звенящей в них мысли в рассказах «Крест» (1936), «Чёртов балаган» (1926), «Кровавый грех» (1937) заставляет усомниться в нейтральности позиции, занимаемой автором. Авторская гневная нота отчётлива и узнаваема. Горьковские «Несвоевременные мысли», к всеобщему удивлению, ещё успели выйти в «Новой жизни». Шмелёвские рассказы, написанные за границей на 5–7 лет позже и выплеснувшие пяти-, семилетний запас горечи, вызванной “днями всеобщего озверения” (М.Горький), быть прочитанными современниками в России уже не могли. Но они с мощной художественной силой иллюстрируют горьковское публицистическое: “...я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, - недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего” («Литература в школе», 1991. № 1. С. 32).

Символ, “подсмотренный” в названии Иваном Ильиным, высвечивается автором и композиционно: повествование о развитии событий не ломает хрестоматийной схемы, где на своём строгом месте расположены экспозиция, завязка, кульминация и так далее. Это бесхитростное следование канону необходимо автору для проведения параллели - одна человеческая жизнь, как жизнь всей истерзанной русской земли, и эта намеренная традиционность роднит произведение И.С. Шмелёва с творчеством Л.Н. Толстого, любившего следовать за естественным ходом событий, расширяя эпические возможности произведения. Единственная вольность автора - наведение “крупного” и “мелкого” планов изображения на предмет. Пять частей, обозначенных писателем, не равновесны по скоплению отобранных рассказчиком событий. Первая часть - экспозиция, где старуха, в передаче рассказчика, ведает “про горя свои”, и заключительный аккорд главы - она “рыскнула”, двинулась в путь - завязка. 2–4-я главы - развитие событий, держащих читателя в жёстком напряжении душевных сил, но также и в надежде на Божью помощь страдалице, Божью справедливость. 5-я глава, где кульминационная сцена встречи матери с сыном и его самоубийство дают повод усомниться в несвержимости “рабочей власти”, завершается развязкой - смертью старухи. И эта сцена должна повергнуть читателя, по замыслу автора, в отчаяние от главной мысли: эта власть чудовищна, перед ней бессильно всё. Последняя фраза: “А уж дослали, нет ли (муку) - неизвестно” - лишает наблюдателя надежды даже на крохотную справедливость, на участие Бога, отступившегося от страны.

Р ассказ И.С. Шмелёва «Про одну старуху» по степени эмоционального воздействия на читателя настолько силён, что в его воспитательной значимости для школьников не может быть сомнений. Реализм И.С. Шмелёва, его неподражаемая “русскость”, историческая правда воспроизведённых событий, развенчание мифа о безгрешной советской власти - как раз те черты его произведения, какие должны быть присущи литературе, изображающей процесс 1920-х годов.

Тут смятение, набежали... главный ихний подлетел, латыш, каратель главный. Ну - видит... Пачпорт! Слазили ей за пазуху, нашли. Видят - Марфа Трофимовна Пигачова, деревни Волокуши... А им, конечно, известно, что он тоже Пигачов, той деревни, - значит, на мать наскочил, грабил-издевался, такое ужасное совпадение! А она по дороге все жалилась про горя свои... Ну, стали объяснять им про сирот, мучку вот им везла, а сын... вон он где оказался!.. у матери, у родных детей отымать стал, хуже зверя последнего... Ну, тут уж и нашвыряли им всяких слов!.. Прямо, голову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час... да если бы с того пункта по всему народу пошло-о... - никакая бы сила не удержала!.. И те-то, сразу как обмокли! Такое дело, явственное... Ни-чего не сделали! Главный и говорит - может муку забирать! Приняли ее с муки, мешки в вагон подали, из публики. А старуха про муку уж не чует, бьется головой на камнях, уж не в себе. А поезду время отходить. Да уж и не до досмотра тут им... Главный ей и говорит: o"Желаете, мамаша, сына похоронить?.. мы вас сами отправим?.."

Стали ей толковать, в разум ей вложить чтобы... А она так вот, в кулаки руки зажала, к груди затиснула... - ка-ак опять затрясется!.. "Про... кля-тый!.."

Так и шарахнулись! И тут ему не дает прощения!!

Тут народ сажаться уже стал. Ее опять допрашивают, - поедешь, мать? - а она чуть стонет "О... ой... домой..." Силы-то уж не стало, истомилась. И лицо все себе о камни исколотила. Ну, велел тот карманы осмотреть у мертвого. Денег много нашли, часики золотые сняли с руки, портсигар хороший... Главный и подает старухе: "Возьмите, от вашего сына!"

Она все будто без понятия, сидит на земле, задумалась...Он ей опять, и публика стала ей внушать, - бери, мать, на сирот! Она тут поняла маленько... руками на того, на латыша, как когтями!.. Да как ему плюнет на руку!..

"Про... клятые!.."

И упала на панель, забилась... Тот сейчас - в вагон! Подхватили, в вагон на мешки поклали...

Пошел поезд. Остался тот лежать, - из вагонов народ глядел, - и те над ним стоят, коршунье... А старуха и не чует уж ничего. Стало ее трясти, рыдает-бьется... - у-у-у... у-у-у... Два перегона она так терзалась... Сколько мытарств приняла, а напоследок - вот! А которые, конечно, рады, что переполох такой случился и досмотру настоящего не было, - опять муку назад потаскали. Через ее спаслись маленько.

Стали к большой станции подходить, - что не слыхать старуху?! Глядят - голова у ней мотается! Знающие говорят - отошла старуха! Как так?! Отошла, преставилась. Подняли ей голову, а у ней изо рту жилочка уж алая, кровяная... За руки брали - не дышит живчик. Подошли к станции, а там бегут солдаты, трое... кричат "Которая тут старуха, у ней сын застрелился?.. По телефону дано знать... мешок муки ей и проводить на родину с человеком, при бумаге!.."

"Здесь, - говорят, - эта самая старуха... только примите ее, пожалуйста, приказала долго жить!.. И муку ее забирайте, можете блины печь!.."

Схватили мешки - раз, им под ноги! И старуху легонько выложили, - вся в муке!

"Ну только... - тут уж весь народ вступился, - у ней внучки-сироты голодают, имейте это в виду..".

"Ладно, - говорят, - в протокол запишем, дело разберем".

Записали в протокол, что собственной смертью померла. Были, которые настаивали, - запишите, что от горя померла, муку у ней рвали... сами свидетели!..

"Ну, вы нас не учите! - говорят. - В свидетели хотите?.. Слазьте!.."

Насилу от них отбились.

"Муку дошлем", - говорят.

Пошел поезд. А уж там - дослали, нет ли, - неизвестно.

Июнь. 1924 г. Ланды