Аркадий аверченко - дюжина ножей в спину революции. Аркадий АверченкоДюжина ножей в спину революции
Как ты думаешь, сколько мне лет? - спросила небольшая девочка, перепрыгивая с одной ноги на другую, потряхивая темными кудрями и поглядывая на меня сбоку большим серым глазом…
Тебе-то? А так я думаю, что тебе лет пятьдесят.
Нет, серьезно. Ну, пожалуйста, скажи.
Тебе-то? Лет восемь, что ли?
Что ты! Гораздо больше: восемь с половиной.
Ну?! Порядочно. Как говорится: старость не радость. Небось, и женишка уже припасла?
Куда там! (Глубокая поперечная морщина сразу выползла откуда-то на ее безмятежный лоб.) Разве теперь можно обзаводиться семьей? Все так дорого.
Господи боже ты мой, какие солидные разговоры пошли!.. Как здоровье твоей многоуважаемой куклы?
Покашливает. Я вчера с ней долго сидела у реки. Кстати, хочешь, на речку пойдем, посидим. Там хорошо: птички поют. Я вчера очень комичную козявку поймала.
Поцелуй ее от меня в лапку. Но как же мы пойдем на реку: ведь в той стороне, за рекой, стреляют.
Неужели ты боишься? Вот еще глупый. Ведь снаряды не долетают сюда, это ведь далеко. А я тебе зато расскажу стих. Пойдем?
Ну, раз стих - это дело десятое. Тогда не лень и пойти.
По дороге, ведя меня за руку, она сообщила:
Знаешь, меня ночью комар как укусит, за ногу.
Слушаю-с. Если я его встречу, я ему дам по морде.
Знаешь, ты ужасно комичный.
Еще бы. На том стоим.
На берегу реки мы преуютно уселись на камушке под развесистым деревцом. Она прижалась к моему плечу, прислушалась к отдаленным выстрелам, и снова та же морщинка озабоченности и вопроса, как гнусный червяк, всползла на чистый лоб.
Она потерлась порозовевшей от ходьбы щечкой о шершавую материю моего пиджака и, глядя остановившимися глазами на невозмутимую гладь реки, спросила:
Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?..
Я испуганно отодвинулся от нее и поглядел на этот розовый ротик с будто чуть-чуть припухшей верхней губкой, посмотрел на этот ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей деловитости фраза, и переспросил:
Чего, чего?
Она повторила.
Я тихо обнял ее за плечи, поцеловал в голову и прошептал на ухо:
Не надо, голубчик, об этом говорить, хорошо? Скажи лучше стихи, что обещала.
Ах, стихи! Я и забыла. О Максе.
Максик вечно ноет,
Максик рук не моет,
У грязнухи Макса
Руки, точно вакса.
Волосы, как швабра,
Чешет их не храбро…
Правда, комичные стишки? Я их в старом «Задушевном слове» прочитала.
Здорово сработано. Ты их маме-то читала?
Ну, знаешь, маме не до того. Прихварывает все.
Что ж с ней такое?
Малокровие. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров не было, потом эти… азотистые вещества тоже в организм не… этого… не входили. Ну, одним словом, - коммунистический рай.
Бедный ты ребенок, - уныло прошептал я, приглаживая ей волосы.
Еще бы же не бедный. Когда бежали из Петербурга, я в вагоне кроватку куклиную потеряла, да медведь пищать перестал. Не знаешь, отчего это он мог перестать пищать?
Очевидно, азотистых веществ ему не хватило. Или просто саботаж.
Ну, ты прямо-таки прекомичный! На мою резиновую собачку похож. А ты можешь нижней губой до носа достать?
Где там! Всю жизнь мечтал об этом - не удается.
А знаешь, у меня одна знакомая девочка достает, очень комично.
С противоположного берега дунуло ветерком, и стрельба сразу сделалась слышней.
Вишь ты, как пулеметы работают, - сказал я, прислушиваясь.
Что ты, братец, - какой же это пулемет? Пулемет чаще тарахтит. Знаешь, совсем как швейная машина щелкает. А это просто пачками стреляют. Вишь ты: очередями жарят.
Ого, - вздрогнул я, - шрапнелью ахнули.
Ее серый лукавый глаз глянул на меня с откровенным сожалением:
Знаешь, если ты не понимаешь - так уж молчи. Какая же это шрапнель? Обыкновенную трехдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, шрапнель, когда летит, так как-то особенно шуршит. А бризантный снаряд воет, как собака. Очень комичный.
Послушай, клоп, - воскликнул я, с суеверным страхом оглядывая ее розовые пухлые щечки, вздернутый носик и крохотные ручонки, которыми она в этот момент заботливо подтягивала спустившиеся к башмачкам носочки. - Откуда ты все это знаешь?!
Вот комичный вопрос, ей-богу! Поживи с мое - не то еще узнаешь.
А когда мы возвращались домой, она, забыв уже о «реагировании Ватикана» и «бризантных снарядах», щебетала, как воробей, задрав кверху задорный носик:
Ты знаешь, какого мне достань котеночка? Чтоб у него был розовенький носик и черные глазки. Я ему голубенькую ленточку с малюсеньким таким золотым бубенчиком привяжу, у меня есть. Я люблю маленьких котенков. Что же я, дура! Я и забыла, что мой бубенчик был с маминым золотом в сейфе, и коммунисты его по мандату комфина реквизировали!
Введение………………………………………………………………….
Глава 1. Очерк жизни и творчества А.Аверченко……………………..
Глава 2. Революция в изображении Аверченко ………………………..
Глава 3. Константинополь в судьбе русских эмигрантов…………………
Заключение…………………………………………………………………….
Список литературы ……………………………………………………………
Введение.
Развитие русской сатиры в начале двадцатого века отразило сложный, противоречивый процесс борьбы и смены разных литературных направлений. Новые эстетические рубежи реализма, натурализм, расцвет и кризис модернизма своеобразно преломились в сатире. Специфика сатирического образа делает подчас особенно сложным решение вопроса о принадлежности сатирика к тому или другому литературному направлению. Тем не менее, в сатире начала двадцатого века прослеживается взаимодействие всех перечисленных школ.
Аркадий Тимофеевич Аверченко (1881-1925) занимает особое место в истории русской литературы. Современники называют его «королем смеха», и определение это абсолютно справедливо. Аверченко по праву входит в когорту признанных классиков отечественной юмористики первой трети двадцатого века. Редактор и бессменный автор пользовавшегося большой популярностью журнала «Сатирикон», Аверченко обогатил сатирическую прозу яркими образами и мотивами, отображающими жизнь России в эпоху трех революций. Художественных мир писателя вбирает в себя многообразие сатирических типов, поражает обилием специфических приемов создания комического. Творческая установка Аверченко и «Сатирикона» в целом заключалась в выявлении и осмеянии общественных пороков, в отделении подлинной культуры от разного рода подделок под нее.
Значительную часть каждого номера «Сатирикона» Аверченко заполняет своими сочинениями. Начиная с 1910, года регулярно издаются и переиздаются сборники его юмористических рассказов, одноактные пьесы и скетчи ставятся по всей стране. Имя Аверченко знали не только любители литературы, не только профессиональные читатели, но и самые широкие круги. И это было результатом не потакания вкусам толпы, не погони за популярностью, а последствием действительно подлинного своеобразного таланта.
Аверченко не принял событий октября и вынужден был покинуть страну, в его произведениях поднимается тема России и тема судьбы русских эмигрантов.
В курсовой работе «Судьбы русских эмигрантов в изображении А. Аверченко» рассматриваются рассказы писателя в дореволюционный и постреволюционный период, определяется отношение автора к революции, раскрываются судьбы эмигрантов. Нужно отметить, что об Аверченко пока нет специальных монографических исследований. В Вашингтоне в 1973 году вышла книга Д. А. Левицкого «А. Аверченко. Жизненный путь», но она не доступна для широкого пользования.
Об Аверченко и его творчестве мы можем узнать из множества статей, очерков, которые печатаются в таких журналах, как «Вопросы литературы», «Литература в школе», «Литературная учеба», «Аврора» и др. Авторы журнальных статей, несомненно, занимаются исследованием и изучением творчества Аверченко. Мы можем назвать несколько фамилий исследователей, очерки которых неоднократно встречаются в периодических изданиях – это Зинин С. А. «Грустный смех Аркадия Аверченко» 1 ,
Шевелёв Э. «На перекрестках, или размышление у могилы А. Т. Аверченко, а также до и после ее посещения с напоминаниями о том, что писал он и что писали о нем» 2 , «Ответы правды» 3 ,
Свердлов Н. «Дополнение к «Автобиографии» Аркадия Аверченко» 4 ,
Долгов А. «Великий комбинатор и его предшественники: Заметка о прозе А. Аверченко» 5 ,
«Творчество Аверченко в оценке дореволюционной и советской критики» 1 , Спиридонова Л. А. Русская сатирическая литература начала XX века 2 ,Смирнова А. А. Русская литература конца XIX – начала XX века 3 .
Также при работе над курсовой работой были использованы следующие рассказы автора: «Человек, бутылку сельтерской», «Фокус великого кино», «Поэма о голодном человеке», «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина», «Чертово колесо», «Трава, примятая сапогом», «Усадьба и городская квартира», «Короли у себя дома» – из сборника «Дюжина ножей в спину революции»; из сборника «Нечистая сила» рассмотрены рассказы «Античные раскопки», «Моя старая шкатулка», «Разрыв с друзьями» и др. ; сборник «Записки Простодушного», «Автобиография», автобиографический рассказ «Отец».
Тема России, русской судьбы, русского человека, русского слова, русской
идеи, русского духа была центральной темой, душой, нервом в творчестве А. Аверченко. Вынужденный разрыв с родиной неизбежно привносит мотив ностальгической памяти об утраченной России.
Предмет курсовой работы -творчество А. Аверченко;
Объект-изображение жизни и быта русской эмиграции.
Актуальность курсовой работы определяется в первую очередь возникшим в последнее время интересом к данной теме как в научной, так и в читательской среде, о чем свидетельствуют периодически появляющиеся статьи в журналах, в частности статья В. В. Агеносова «Аверченко в Константинополе».
Целью работы является анализ творчества А. Аверченко в контексте заданной темы.
В связи с этим мы ставим следующие задачи:
2) определить роль образа России в произведениях А. Аверченко;
3) рассмотреть изображение писателем судьбы русских эмигрантов;
4) выявить основные способы и приемы сатиры А. Аверченко.
Структура работы определяется этапами жизни и творчества Аверченко, эволюцией его художественного метода.
Глава 1. Очерк жизни и творчества А.Аверченко
Будущий «король смеха» родился в Севастополе, и многое о его биографии мы узнаем из его же собственных сочинений: от рождения («Автобиография», «Отец», «Молодняк») и юности («Пароходные гудки», «Молния») до эмигрантской зрелости («Записки Простодушного», «Моя старая шкатулка») и даже смерти («Смерть Аркадия Аверченко»). Но, конечно же, все эти произведения писались вовсе не для того, чтобы сообщить достоверные сведения о жизни их автора. Например, «Автобиография» откровенно стилизована под «американский юмор» М. Твена и О. Генри: «Когда акушерка преподнесла меня отцу, он с видом
знатока осмотрел то, что я из себя представлял, и воскликнул:
Держу пари на золотой, что это мальчишка!
“Старая лисица! - подумал я, внутренне усмехнувшись, - ты играешь наверняка”» 1 . Но, даже несмотря на эту игру, Аверченко, как справедливо указывает Л. Спиридонова, многое рассказывает о своей жизни:
«Детство в Севастополе, служба в транспортной конторе, непробудное пьянство и дикие драки на каменноугольном руднике, описание “константинопольского зверинца» - все это лишь канва, на которой он вышивает свои произведения, сплетая воедино выдумку и быль, и делая самого себя объектом веселого остроумного смеха» 2 . Аркадий Тимофеевич Аверченко родился 15 марта 1881года в Севастополе. Отец - Тимофей Петрович - разорившийся севастопольский купец, мать Сусанна Павловна (урожд. Романова) из мещан. Окончил два класса севастопольской гимназии, затем по состоянию здоровья учился дома. Аверченко писал П.Быкову: «Девяти лет отец пытался отдать меня в реальное училище, но оказалось, что я был настолько в то время слаб глазами и вообще болезненен, что поступить в училище не мог. Поэтому и пришлось учиться дома. С десяти лет пристрастился к чтению много и без разбора. Тринадцати лет пытался написать собственный роман, который так и не кончил. Впрочем, он привел в восторг только мою бабушку». 1
В1896 Аверченко поступил младшим писцом в Брянскую транспортную контору, с 1897 до 1900гг. работал конторщиком на станции Алмазная, затем в Харькове - бухгалтером Брянского акционерного общества. «Вел я себя с начальством настолько юмористически, что после семилетнего их и моего страдания был уволен» 2 , - вспоминал Аверченко.
В качестве литератора и журналиста Аверченко выступил в «харьковском» периоде своей жизни - в 1903 году он публикует свой первый рассказ в
газете «Южный край», в 1906 году редактирует журнал «Штык», а с 1907 года его продолжение - журнал «Меч». В конце 1907 года он переезжает в Петербург, где начинает сотрудничать в юмористическом журнале М.Г. Корнфельда «Стрекоза». Но вскоре было решено превратить это не слишком прибыльное издание в более современное и отвечающее вкусам публики. Так появился журнал «Сатирикон» (первый номер вышел 1 апреля 1908 года),
который быстро обрел популярность во многом благодаря таланту и энергии редактора - Аверченко. В 1913 году Аверченко вместе с двумя постоянными членами редакции журнала - А.А. Радаковым и Н. В. Ремизовым- из-за конфликта с издателем покинули «Сатирикон» и основали новое юмористическое издание «Новый Сатирикон», который фактически стал продолжением старого журнала. «Новый Сатирикон» очень быстро завоевал признание публики и обеспечил большим числом подписчиков, что принесло хороший и стабильный тираж.
Этот период деятельности Аверченко был одним из самых плодовитых и успешных: по подсчетам крупнейшего исследователя жизни и творчества писателя Д. Левицкого, в обоих журналах в общей сложности было напечатано более 650 рассказов, фельетонов и юморесок Аверченко. Лучшие из них были собраны в сборники, принесшие писателю всероссийскую изве-
стность: «Веселые устрицы», «Юмористические рассказы», «Зайчики на стене» (1910); «Круги по воде», «Рассказы для выздоравливающих» (1912); «Сорные травы» (1914); «Чудеса в решете», «Шалуны и ротозеи» (1915); «О маленьких для больших», «Позолоченные пилюли» (1916); «Синее с золотом» (1917) и др.
Во всех произведениях, вошедших в сборники, очень важна авторская позиция, которая Аверченко всегда подчеркивается не только чисто художественными средствами, но и целой системой псевдонимов, широко применяемой писателем в журналах: «Как правило, за каждым из них скрывается четко индивидуализированная личность. Медуза Горгона - политический сатирик, автор едких злободневных фельетонов, Фальстаф - беззлобный юморист, который сочиняет бытовые рассказы и салонные безделушки. Ave - театральный критик и репортер, остроумно отвечающий на письма читателей в знаменитом “Почтовом ящике”. У дубоватого сатирика Фомы Опискина, по словам Аверченко, “чуткая душа, нежное сердце, болезненная застенчивость и неукротимая ненависть к октябризму”. <...> Лицо самого писателя в этом случае едва проглядывает через многоэтажную конструкцию психологической сатиры» 1 . Таким образом,
Аверченко никогда не ощущал себя (в своем дореволюционном творчестве) «пламенным сатириком», изобличающим всех и вся. Его главной целью был «смех ради смеха», обращение к ценностям среднего, «обычного человека», беззлобное подшучивание над стереотипными бытовыми ситуациями. И такая позиция не могла не находить понимания, особенно в нелегкое для России время волнений 1905-1907-х годов и войны. Впоследствии критик Петр Пильский, хорошо знавший Аверченко и ценивший его талант, объяснял это так: «В час душевной боли, в минуту усталости русский читатель обращался к Аверченко, и я хорошо помню, как во время войны в госпиталях на всех столах я видел его книги и книжечки, изданные “Новым Сатириконом”. Русская критика иногда упрекала Аверченко в бесцельности и бессодержательности его смеха. И он сам никогда не хотел слыть политическим сатириком. Но Аверченко имел мужество прославлять этот смех, поставить его целью, а не средством, открыто служить его свободной и независимой стихии» 1 .
В то же время позиция Аверченко эволюционировала. Все чаще начинает он в своих книгах надевать маску «стороннего наблюдателя»,смотрящего на пошлую и бессмысленную жизненную суету россиян, все больше у него горечи и даже нетерпимости к мещанству и глупости окружающих его людей, что позволило Корнею Чуковскому воскликнуть: «Быть может, это
В самом деле, вы только подумайте, какая гордая ненависть к среднему, стертому, серому человеку, к толпе, к обывателю». 2 Говорить о ненависти Аверченко было бы, конечно, преувеличением. Скорее, надо говорить о грусти писателя, размышляющего над окружающими его людьми, что сближает позицию Аверченко с позицией многих русских классиков, напри-
мер, Гоголя и Чехова. Но по-прежнему мягкий, беззлобный, ностальгический
юмор «прорывается» у писателя, несмотря на нелегкий жизненный опыт. «Громкая реклама выполняет у Аверченко роль того самого пароходного гудка, под рев которого хоть на пять минут можно было стать самим собой» 3 .
Особенно это ощущается тогда, когда писатель обращается к миру детей, добрых и забавных проказников, искренняя любовь к которым не покидала Аверченко никогда: «Я очень люблю детишек и без ложной скромности могу сказать, что и они любят меня. Найти настоящий путь к детскому сердцу - очень затруднительно. Для этого нужно обладать недюжинным чутьем, тактом и многим другим, чего не понимают легионы разных бонн, гувер-
нанток и нянек» 1 . Без преувеличения можно сказать, что страницы, посвященные детям [сборники «Шалуны и ротозеи» (1915), «О маленьких - для больших» (1916), «Дети» (1922)], являются не только одними из лучших у самого Аверченко, но и принадлежат к лучшим образцам детской литературы в целом.
Популярность Аверченко выходила далеко за пределы его социального окружения. Известно, что Николай II очень любил читать его рассказы и даже читал их членам своей семьи. Есть свидетельства и о том, что русский император приглашал Аверченко к себе читать его рассказы, но писатель после некоторых колебаний отказался, желая сохранить свою независимость от власти. 2
Политика всерьез и надолго входит в творчество Аверченко с началом Первой мировой войны, когда «Новый Сатирикон» занимает достаточно твердую патриотическую позицию.
Но цензурные ограничения не обошли стороной и этот журнал, поэтому Аверченко приветствует Февральскую революцию и отречение русского царя, которого высмеивал в рассказе «Новый Нестор-летописец» и фельетоне «Корова дома Романовых». Но радость Аверченко, как и многих других «жаждущих свободы» россиян, была недолгой. Надо сказать, что Аверченко рано понял, что на «солнце свободы все больше пятен», а политика Временного правительства ведет к развалу страны. Особенно в «Новом Сатириконе» доставалось «спасителю отечества» À.Ф. Керенскому, которого Аверченко именовал «самым замечательным дураком современности» . Впоследствии он писал, что именно Керенский подготовил почву для захвата власти Троцким и Лениным, именно он «тщательно, заботливо и аккуратно погубил одну шестую часть земной суши, сгноил с голоду полтораста миллионов хорошего народа, того самого, который в марте 1917 года выдал [Керенскому] авансом огромные, прекрасные векселя» 1 .
Д.Д. Николаев указывает, что «новый Аверченко» (осознававший, что все то, что он любил, погибает) начинается с фельетона «За гробом матери» 2 (Новый Сатирикон 1917). Именно с этого времени замолкает добрый смех писателя и начинается его упорная и непримиримая борьба с большевиками: борьба словом за Россию. В.И. Ленин говорил, что яркими рассказы Аверченко делает ненависть, но, как справедливо пишет исследователь, не это определило общую тональность произведений «нового Аверченко»: «Но ненависть сама по себе вряд ли способна создать значительные художественные произведения; яркими рассказы Аверченко делает любовь - любовь к России, любовь к жизни, любовь к искренности, чистоте, справедливости, уму и глубоким чувствам, любовь к настоящим людям - любовь, породившая ненависть к силе, утверждающей грязь, обман, бесправие и безверие, вознесшей звериные инстинкты выше искры Божьей. Аверченко уже не снимет траурной повязки, не смолкнут проклятия, не затянется рана в сердце, не высохнут слезы, и надолго исчезнет прежний веселый, беззаботный, радостный, вдохновенный смех. Читая книги Аверченко, мы будем чувствовать грань, рубеж, разлом - 1917 год: “Плачьте, русские!”» 3 .
Октябрьский переворот, разумеется, Аверченко категорически не принял, сравнивая происходящее в стране с «дьявольской интернациональной кухней, чадящей на весь мир». «Писатель воспринимал большевистский переворот как неведомо откуда налетевший ураган, до основания разрушивший привычную размеренную жизнь. Все окружающее - голод, разруха, отсутствие света и тепла - кажется ему сплошным хаосом, историческим парадоксом, отбросившим Россию к первобытному строю, к темноте и бескультурью. Пытаясь оглядеться, он замечает лишь осколки разбитого вдребезги. Разбиты и поруганы все святыни, все государственные устои. <...> Видя Россию униженной и поруганной, Аверченко громко взывает к здравому смыслу, к милосердию и гуманности. Последние номера “Нового Сатирикона»-“кровавый” и “купальный” - связаны общей темой:
Россия, залитая кровью, тонет, идет ко дну, она уже пускает пузыри» 1
В августе 1918 года новые власти закрывают журнал Аверченко, по словам Д. Левицкого, стало «последним ударом по тем революционным иллюзиям, которые у него, может быть, еще оставались к этому времени. Закрытие журнала побудило Аверченко совсем по-иному взглянуть на те “цепи” предреволюционных цензурных ограничений, падение которых полтора года назад вызвало его бурное ликование» 2 . В том же году писатель
покидает столицу, едет в Москву, а потом вместе с Н.А. Тэффи и группой актеров отправляется в Киев. Оттуда он едет в Харьков, затем в Ростов, заезжает в Екатеринодар и Новороссийск, а в начале 1919 года оседает в Севастополе. Здесь Аверченко принимает активное участие в театральной жизни города (театр-кабаре «Дом Артиста» и «Гнездо перелетных птиц»), атмосфера которой была близка духу сатириконцев. Здесь были написаны и
поставлены пьесы Аверченко, в которых писатель выступал даже в качестве актера. Устраиваются многочисленные творческие вечера Аверченко, где он читает свои произведения.
В этот период Аверченко активно сотрудничает с газетами «Юг», «Юг России», «Приазовский край», «Русское дело». Особенно много произведений было напечатано в газете «Юг» (впоследствии «Юг России»), в которой писатель даже вел рубрику «Маленький фельетон». Тексты Аверченко той поры отличает особый черный юмор. Так, в жанре «черной пародии» на страницах «Юга»помещаются его «Объявления. 1920 г.»: «Сытно и дешево жилось раньше»; «Плачу больше других горькими слезами благодаря большевикам»; «Усыновлю малолетнего петуха или фунта три баранины»; «Сдаю города по первому требованию» 1 . В «Гнезде перелетных птиц» в мае 1920 года Аверченко прочел лекцию о юморе, назвав его «одним из самых положительных, одним из самых благородных свойств человека» и вспомнив о «смеховых» традициях русской классической литературы (Гоголь, Чехов).
Л. Спиридонова делает из этой лекции вывод, что, «живя на белом юге, Аверченко вновь попытался заняться смехотерапией. Видя в Смехе единственную надежду и утешение, он прятал за ним и свою боль, и отчаяние, и любовь к России. Он уверял читателей, зрителей, что “после смерти наступит воскресенье, а всякое воскресенье - это радость, это праздник, улыбка и смех”.
Поэтому в творчестве писателя преобладают две доминанты: мотив смерти и воскресения. Они объединяют воедино и мысли о судьбах России, и размышления о качественном изменении смеха, и раздумья о собственной судьбе, прочно связанной с белым движением» 2 .
Весной 1922 года Аверченко уехал в Болгарию, а в июне 1922 года переезжает в Прагу, где он остался до конца своей жизни. Здесь писатель усиленно работает, дает многочисленные вечера, очень много гастролирует, хотя такая «чемоданная» жизнь утомляла его. В 1923 году он пишет свой первый и единственный роман «Шутка Мецената», пронизанный ностальгией по былым веселым петербургским дням, - герои романа (Меценат, Моты-
лек, Кузя, Телохранитель, Яблонька, Принцесса) напоминают читателю самого Аверченко и его друзей. Впрочем, роман не лишен сатирических наблюдений: «В начинающем поэте Шелковникове (Куколке), которого в шутку начинают продвигать в «метры» герои романа, угадываются какие-то черты И. Северянина, С. Есенина и других поэтов, быстро завоевавших шумную славу» 1 .
«Шутка Мецената» завершается весьма грустно, что вполне соответствовало общей тональности заключительных сборников Аверченко - «Смешное в страшном» (1923), «Отдых на крапиве» (1924), «Рассказы циника» (1925). В последнем «Аверченко выступает под маской ни во что не верящего, во всем сомневающегося Циника. Завершая ряд созданных им масок - от добродушного Аве, насмешливого Фомы Опискина до Простодушного, Мецената и Циника, - Аверченко подводит итог своего творческого пути» 2 . И весьма символично звучит финальная фраза рассказа «Роковой выигрыш», в которой «королем смеха» признается отнюдь не бывший петербургский, а ныне эмигрантский сатирик: «Странные шутки шутит над нами жизнь, а мы все - ее слепые, покорные рабы» 3 .
Глава 2. Революция в изображении Аверченко
Февральскую революцию 1917 года Аверченко со своим «Новым Сатириконом», разумеется, приветствовал; однако последовавшая за ней разнузданная «демократическая» свистопляска вызывала у него возраставшую настороженность, а октябрьский большевистский переворот был воспринят Аверченко, вместе с подавляющим большинством российской интеллигенции, как чудовищное недоразумение. Летом 1917 года еще сохранялись какие-то надежды на изменение к лучшему, окончательно развеянные октябрьскими событиями. «За гробом матери» – так называется фельетон опубликованный в 43 номере «Нового Сатирикона» 1917 года, с которого начинается «новый Аверченко». «Мы не можем смеяться, - пишет он от имени сатириконцев. - мы могли бы плавать в смехе, в этом чудовищном бурлящем океане смеха, а мы, беспомощные, лежим на берегу этого океана на песке, и только судорожно открываем рот.» (1.с. 31)
«Самое важное» – фельетон Аверченко, опубликованный в первом номере за 1918 год. Люди растеряны, они уже не люди – они кадеты и социал-демократы, имперцы и федералисты, правые и левые… Доктор, прежде чем лечить маленькую девочку, придирчиво расспрашивает отца о его политических взглядах – как тот смотрит на отделение Украйны, за какой список голосовал в Учредительное; влюбленные ссорятся, потому что ему нравится Керенский, а ей – большевики. «Трусливая, крадущаяся, как шакал, фигура штатского» подходит к стройной шеренге солдат, «начинает нашептывать что-то – одному, другому, третьему…», и рота солдат превращается в кучу разбойников.
В детстве для автора «не было на свете чудеснее человека, чем черноморский матрос», «но… из грязного вонючего переулка, вихляя задом выполз шакал, шепнул вам два спутанных по своей простоте и доступности словечка – и вот уже полетели на Малаховом кургане головы ваших благородных офицеров, и носите вы по притихшим от ужаса славным севастопольским улицам эти головы, вонзив их на обагренные святой кровью штыки…» (2,с. 83).
В рассказе «Болотная кровь» Аверченко не обвиняет солдат, ему еще кажется, что те могут одуматься, ужаснуться содеянному. Большевики виноваты в страшном превращении орлов в коршунов-стервятников: «Нет! Нет! Пусть не на них кровь мучеников – бедные они, темные, задуренные, затуманенные люди! Видите вы эту шакальную морду, которая хохочет во мраке? На ней кровь». (2,с. 21).
После прихода к власти большевиков юмор Аверченко стал менее добродушным и бесшабашным. В его рассказах, зарисовках, фельетонах звучали нотки горестно-саркастические, а то и злые, свидетельствующие о душевной боли писателя. «Гляжу я искоса в зеркало… – и нет больше простодушия в выражении лица моего», – признавался Аверченко в «Заключении» к сборнику «Записки простодушного».
Озлобленным «почти до умопомрачения к белогвардейцам» назвал Ленин Аркадия Аверченко. Только кто же на самом деле сошел с ума – Аверченко, его персонажи, или те, и другие?.. Русский человек, задумавшийся о судьбе России, попадает в сумасшедший дом. «Все там будем», – с грустью говорит сатирик.
В 1918 году Аркадий Аверченко сравнительно мало пишет, пытаясь осмыслить происходящее. Более того, с середины года с редактором «Нового Сатирикона» объявляется Аркадий Бухов. Веселый смех сатириконцев смолк, но это время Аверченко впоследствии будет вспоминать с гордостью: «Смеялся мой «Сатирикон», смеялся мой «Барабан», смеялся мой «Бич» Аркадия Бухова, и от каждой нашей улыбки, от каждой смешинки – на упитанном большевистском теле оставались розовые, долго не заживавшие царапины» . Было очевидно, что большевики не собираются долго терпеть враждебную прессу, да и само пребывание в Петрограде становилось небезопасным. 18 июля 1918 года «Новый Сатирикон» запретили. Конец журнала знаменует и завершение сатирического периода творчества писателя.
Аверченко преследовали власти. Он решительно осудил Октябрьский переворот семнадцатого года. Ленина, Троцкого и их приспешников он заклеймил на страницах «Сатирикона» как германских провокаторов, «жуликов и убийц».
Однажды к его дому по Троицкой улице (ныне улица Рубинштейна) подкатил грузовик с незваными гостями, – им надлежало арестовать писателя и препроводить его в ЦК на Гороховую. Но Аверченко, который назовет «чрезвычайку» самым ярким порождением Третьего Интернационала, а лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» переиначил в «Палачи всех стран, соединяйтесь!» (рассказ «Чертово колесо»), в Петрограде уже не было. Узнав о готовящейся над ним расправе, он спешно уехал в Киев.
За писателем началась настоящая охота. «Ты гонял меня по всей России как соленого зайца», – вспомнит Аверченко в «Приятельском письме Ленину» 1 , полном едкого сарказма. Из Киева Аверченко перебрался в Харьков, потом в Ростов, в Екатеринодар, Новороссийск, Севастополь, Мелитополь, затем в Константинополь. Остановился же он в Праге, где продолжал театральное и писательское творчество.
При этом его произведения приобрели новый пафос; он стал соответствовать безумию новоучреждаемой действительности и выглядеть как «черный юмор». Впоследствии подобная «гротесковость» обнаруживается у М.Булгакова, М.Зощенко, В.Катаева, И.Ильфа, что свидетельствует не об их ученичестве у Аверченко, а о единонаправленной трансформации юмора в новую эпоху.
В рассказе «Контроль над производством» показано, как политика властно вторгается в жизнь людей, в частности писателей. В произведении сатирически обличается новая власть: к писателю пришли люди, которые называют себя «рабочий контроль над производством», требующие как можно быстрее писать, не терять времени. И как бы писатель не убеждал их, что «что всякое творчество - такая интимная вещь», они непреклонны.
В рассказе «Хомут, натягиваемый клещами (Московское)» (1918 год) Аверченко жестоко иронизирует над атрибутами новой власти: над митингом, на который людей сгоняют принудительно, «лезорюцией», ЧК как самое страшное наказание. Примечательно то, что люди, поддерживающие большевистскую власть, сами не понимают, зачем нужны эти ежедневные митинги, пустые обещания. А в финале оказывается, что уже заочно написана и «лезорюция»: "Мы, присутствовавшие на митинге тов. Троцкого, подавляющим большинством голосов вынесли полнейшее одобрение всей советской политике, как внутренней, так и внешней; кроме того, призываем красных товарищей на последний красный бой с белыми польскими панами, выражаем согласие еще, сколько влезет, терпеть всяческие лишения для торжества III Интернационала и приветствуем также венгерского товарища Бела Куна! Да здравствует Троцкий, долой соглашателей, все на польских панов! Следует 1639 подписей".
Лучшие из своих рассказов Аверченко собирает в две книги – «Нечистая сила: Книга новых рассказов» и «Дюжина ножей в спину революции». Последняя вышла в 1921 году в парижском издательстве. однако в 1920 году в симферопольской газете «Таврический Голос» было опубликовано объявление, в котором желающим приобрести новую книгу Аверченко «Дюжина ножей в спину революции» предлагалось обращаться в издательство «Таврический голос». Таким образом, можно предположить, что сборник составлен еще в первой половине 1920 года и его следует рассматривать при анализе данного периода творчества писателя. «Нечистая сила» же вышла в Севастополе в 1920 году.
Показательно, что первые две книги, подготовленные Аверченко после отъезда из Петрограда, – сборники политической сатиры.
В предисловии книги «Дюжина ножей в спину революции» писатель восторженно пишет о революции: «Революция – сверкающая прекрасная молния, революция – божественно красивое лицо, озаренное гневом рока, революция – ослепительная яркая ракета, взлетевшая радугой среди сырого мрака!...», «рождение революции прекрасно, как появление на свет ребенка, его первая бессмысленная улыбка, его первые невнятные слова, трогательно умилительные, когда они произносятся с трудом лепечущим, неуверенным в себе розовым язычком…»
Писателю хочется верить, что вот-вот остановится русский человек, схватится за голову, прогоняя пьяный угар. Тяжелым будет похмелье, но все же закончится наконец бессмысленное буйство: «Сейчас русский человек еще спит… Спит, горемыка, тяжким похмельным сном. Но скоро откроет заплывшие глаза, потянется и, узрев в кривом зеркале мятое, заспанное, распухшее. лицо – истошным голосом заорет:
Человек! Бутылку сельтерской! послушай, братец, где это я?» Начиная с рассказа «Человек! Бутылку сельтерской», (2,с.22) в произведениях Аверченко звучит безысходность. Миниатюра состоит из двух частей, и если начало второй части, процитированное выше, сулит надежду, то в финале настроение меняется:«Широка, ой как широка натура у русского человека…
Разойдется – соловьев на шпильках в каминах жарит, стерлядь кольчиком вместо галстука носит, а проспится, придет в себя – только ладонями об полы хлопает.
Мать честная чего же я тут надрызгал?!
Да поздно уж.»
Вон там, в туманной дали уж и счет за выпитое, съеденное и попорченное – не суд…
Видишь?» (2,с. 23-24)
Революция здесь понимается как «переворот и избавление», «светлое, очищающее пламя», в котором за несколько дней сгорает все уродливое, старое, скверное. Аверченко принимает февральский переворот, гордится, что боролся «против уродливости минувшего царизма». В том же предисловии Аверченко пытается развести революцию и ее последствия – «хорошую» по определения революцию испортили «плохие» люди. Еще в Петрограде писатель задумывается над истоками происходящего, да и в самом названии сборника, несмотря на попытки «оправдаться» в предисловии, слышны несколько иные ноты. В дальнейшем сатирик перестанет разделять революцию и ее последствия – и именно февральская революция (не октябрьская) станет рассматриваться как переломный момент.
Сборник «Дюжина ножей в спину революции» стоит ближе всего к творчеству писателя «сатирического» периода. Аверченко стремится создать в книге целостную, объемную картину жизни, собирая под одной обложкой очень разные произведения, объединенные лишь общей проблематикой и авторским восприятием.
«Фокус великого кино» – попытка на нескольких страницах описать весь период «меж двух революций», заведомая неправдоподобность приема – «прокрутить» жизнь назад, как кинематографическую ленту, – подчеркивает безвозвратность утерянного. Роль внешней сюжетно- композиционной рамки повествования играет обращение автора к воображаемому или реальному собеседнику с предложением «отдохнуть от жизни», помечтать. Далее следует авторское воспоминание об удивительной картине, виденной однажды в кинематографе, – комическом зрелище, возникающим при демонстрации пущенной в обратную сторону пленки.
«Ах, если бы наша жизнь была похожа на послушную кинематографическую ленту!» (2,с. 199) – восклицает взволнованный повествователь, и вот уже сверкает сталью убийственного авторского сарказма первый из обещанной дюжины ножей: «…Все новое и новое мелькание ленты: Ленин и Троцкий с компанией вышли, сели в распломбированный вагон, тут же его запломбировали, и – укатила вся компания задним ходом в Германию». (2,с. 199).
Повинуясь воле киномеханика, стремительно сворачивается, движется вспять кровавое революционное действо с его разрухой, голодом, расстрелами и демагогическими декретами. И лишь один эпизод требует немедленной остановки – день объявления царского манифеста, направленного на успокоение растревоженной революционными бурями страны. На этом этапе повествования забавное путешествие во времени уступает место грустным думам о потерянной родине: «Ах, сколько было надежд, и как мы любили, и как нас любили…» (2,с. 200) В связи с этим можно вспомнить блоковские строки:
Рожденные в годы глухие
Пути не помнят своего.
Мы – дети страшных лет России –
Забыть не в силах ничего. 1
В «Поэме о голодном человеке» действие происходит в большевистском Петрограде. Но автор пишет не о зверствах большевиков, а о судьбе простых, измученных людей, цепляющихся за свои воспоминания о еде, как за последние кусочки старого мира. Тема «еды» становится одной из центральных в творчестве писателя. Именно это сравнение, по мысли Аверченко, наиболее ярко, наглядно, убедительно опровергает все теоретические разглагольствования большевиков, всю бессмысленность демагогических рассуждений о защите эксплуатируемых от эксплуататоров. «Поэма о голодном человеке» – еще один «нож возмездия», зажатый в костлявой руке голодающего и напоминающий о праве любого человека на жизнь.
«- Начнем, что ли? Сегодня чья очередь?
Ничего подобного. Ваша позавчера была. Еще вы рассказывали о макаронах с рубленой говядиной.
О макаронах Илья Петрович рассказывал. Мой доклад был о панировочной телячьей котлете с цветной капустой…» (2,с. 205).
И вновь проявляется идейная многоплановость прозы Аверченко: комическое действо постепенно перерастает в вопль души, растоптанной новым режимом. Доведенные до безумия голодные люди поднимают «комнатный» мятеж, грозя карой идеологам пролетарского государства. И здесь в повествование врывается грустно-саркастическая нота: сил у «восставших» хватает лишь на то, чтобы добежать до порога гостиной. Отдышавшись, обессиленная компания возвращается к прерванному вспышкой негодования занятию… Финал «Поэмы…» возвращает нас к мрачной патетике пролога: «Тысяча первая голодная ночь уходила… ковыляя, шествовало на смену тысяча первое голодное утро». (2,с. 208) Аверченко показывает людей, доведенных до крайней степени отчаяния, людей, для которых уже не существует политических, деловых, научных проблем – все их силы тратятся на выживание. Но сатирические стрелы писателя направлены как в тех, кто узурпировал власть, так и в тех, кто допустил это.
«Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого гнусного хозяина кровопийцы поденную плату за девять часов работы – всего два с полтиной!!!» (2,с. 213) Так начинается рассказ «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина». Это пародийно-ироническая завязка воспроизводит известную формулу ограбления рабочих капиталом. Но далее следует подробный перечень покупок, сделанных «беднягой Пантелеем» на упомянутые деньги: выделив часть их на ремонт сапог, он приобрел «полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, пол-бутылки водки, бутылку пива и десяток папирос» (2,с. 213), и все это на суточный заработок! Одновременно с этим включается «естественный» механизм пролетарской ненависти: Пантелей гневно клеймит богачей-эксплуататоров, наживающихся на труде бесправного народа. Герой мечтает о свободе для трудящихся: «То-то мы бы пожили по-человечески!..» (2,с. 214) С этой «безотрадной» картиной перекликается второй сюжет, рисующий положение рабочего Грымзина после обретения «свободы» в результате победившей революции: о ветчине и шпротах теперь можно лишь мечтать, а на суточный заработок «гегемон» приобретает лишь фунт «полубелого» хлеба и бутылку ситро. В финале рассказа звучит авторская оценка происходящего в России: «Эх, Пантелей, Пантелей… Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!..» (2,с. 214) В дальнейшем сбитые с толку пантелеи, приученные к «новым» условиям жизни, составят слой «полуинтеллигентных» граждан, психология которых станет объектом изображения другого талантливого сатирика – Михаила Зощенко.
От рассказа к рассказу Аверченко убеждает читателя в том, что в классовой борьбе не может быть победителей и побежденных: от революции в равной степени пострадали и представители господствующих классов, и те, ради кого было раздуто пламя революционного мятежа. Все общество оказалось вовлечено в разрушительное действо, а огромная страна уподобилась поезду, сошедшему с рельс. Определяя сущность происходящего, Аверченко находит яркий ассоциативный образ – «Чертово колесо». Именно так называется еще один рассказ из «Дюжины ножей…»
«Чертово колесо» начинается диалогом двух обывателей:
«- Усаживайся, не бойся. Тут очень весело.
Чем же весело?
Ощущение веселое.
Да чем же веселое?
А вот как закрутится колесо, да как дернет тебя с колеса, да как швырнет о барьер, так глаза в лоб выскачут! Очень смешно!» (5,с. 208-209)
Воображение художника безошибочно угадывает в этой череде глупых забав аналогии с далеко небезобидными «забавами» русской революции. Как можно заметить, очередной «нож» авторской иронии попадает в точно обозначенную цель. Катание в грохочущей «Веселой Бочке» напоминает путешествие русского человека с семьей из Чернигова в Воронеж в «наше веселое революционное время», а стояние перед кривым зеркалом – чтение «непримиримой чужепартийной газеты». (5,с. 209) «Веселая кухня» с битьем старой посуды наилучшим образом иллюстрирует процесс «отречения от старого мира», а «Таинственный Замок» ассоциируется с чрезвычайкой, объединившей «палачей всех стран»: «…самое одуряющее, схожее – это «чертово колесо!»» (5,с. 211) Что это, как не головокружительный аттракцион русской политической жизни? Бешенное вращение колеса истории завораживает, притягивает к себе внимание политических авантюристов всех мастей.
«Радостно посмеивается Керенский, бешено вертясь в самом центре – кажется, и конца не будет этому сладостному ощущению…» (5,с. 212) Но финал этого в высшей степени рискованного развлечения, увы, предсказуем: один за другим вылетают, будто пущенные из пращи камни, «комиссары чертового колеса». Однако неудачи одних не ослабляют политического энтузиазма других: дьявольское колесо революционной смуты манит к себе новых «ловцов удачи». Но наступает время горького осмысления трагических последствий очередного большого политического аттракциона:
«Горяч русский дурак – ох, как горяч… Что толку с того, что потом, когда очухается он от веселого азарта, долго и тупо будет плакать свинцовыми слезами и над разбитой церковью, и над сокрушенными вдребезги финансами, и над мертвой уже наукой, зато все теперь смотрят на дурака! Зато теперь он центр веселого внимания, этот самый дурак, которого прежде и не замечал никто.» (с. 210) Безотрадная перспектива не пугает политических игроков, одержимых идеей власти. В этом шумном историческом спектакле интеллигенции отведена роль пассивного зрителя: «А мы сейчас стоим кругом и смотрим, кто первый поползет окорач по гладкой полированной поверхности, где не за что уцепиться, не на чем удержаться…» (5,с. 212).
Обозначенная в «Чертовом колесе» авторская пассивность вызывает сомнения: само содержание рассказов являет собой активную критику извращенной революционной идеи. Автор-повествователь не скрывает своих симпатий и антипатий. Вот он подзадоривает киномеханика («Крути, Митька, крути!»), пытаясь с помощью кинофокуса на миг вернуть Россию в спокойное предреволюционное прошлое («Фокус великого кино»), а вот он уже за столом голодающих, решившихся возвысить свой голос против разрухи и хаоса («Поэма о голодном человеке»).
Революция не только убивает физически, она калечит духовно. Дети, у которых отняли детство, дети, на слух различающие шрапнель и обыкновенную трехдюймовку, – вот еще одно следствие происходящего. Но если Аверченко в глубине души разуверился в способности взрослых проявить благоразумие, то в детей он продолжает верить. В рассказах на эту тему тоже используется контраст – несмотря на весь ужас происходящего, детская душа сохраняет свою искренность и чистоту. Напоминание об искалеченных войной детских душах – еще один «нож», оставляющий в железном теле революции незаживающую рану. В рассказе «Трава примятая сапогом» авторская позиция показана через диалог повествователя с маленькой девочкой. Здесь ощущается все тот же неповторимый колорит прозы Аверченко: «Знаешь, ты ужасно комичный», – замечает в адрес собеседника маленькая героиня. (2,с. 201) Диалог ребенка и взрослого, в совершенстве владеющего умением шутя – серьезно говорить с детьми, изобилует трогательными деталями и подробностями разговор о здоровье «многоуважаемой куклы», обещание автора расправиться с обидчиком комаром, стихи о Максе, который «вечно ноет». На фоне этой легкой словесной игры резким диссонансом звучат поражающие своей недетскостью рассуждения восьмилетнего ребенка. «Какая же это шрапнель? Обыкновенную трехдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, шрапнель, когда лежит, так как-то особенно шуршит. А бризантный снаряд воет, как собака.» (2,с. 203)
Трагическое соединение несоединимого подчеркивает бесчеловечную, абсурдную сущность эпохи классовой борьбы. Например, вспоминая о бубенчике для котенка, героиня сетует на то, что «бубенчик был с маминым золотом в сейфе и коммунисты его по мандату Минфина реквизировали.» (2,с. 202) Самоочевидным возражением этому жестокому миру вражды и насилия является беззащитное детство, подобное молодой травке, примятой тяжелым кованым сапогом: «По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут по ней, примнут ее. Прошли – полежал, примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном». (2,с. 204)
В предисловии к «Дюжине ножей…» автор ссылается на слова поэта Константина Бальмонта: «Революция хороша, когда она сбрасывает гнет. Но не революциями, а эволюцией жив мир. Стройность, порядок – вот что нужно нам, как дыхание, как пища. Внутренняя и внешняя дисциплина и сознание, что единственное понятие, которое сейчас нужно защищать всеми силами, это понятие Родины, которое выше всяких личностей и классов и всяких отдельных задач…» 1 Эта авторская ссылка как нельзя лучше выражает пафос цикла, не утратившего остроты своего звучания и по сей день.
Глава 3. Константинополь в судьбе русских эмигрантов.
В январе-марте 1920
г., когда армия генерала
А. И. Деникина отступала
на всем фронте и из российских черноморских
портов хлынул поток беженцев в Турцию
и на Балканы, британские оккупационные
власти в Константинополе организовали
регистрацию прибывающих из России,
система которой была далека от
совершенства. В ноябре 1920 г., после
прибытия в Константинополь гражданских
лиц, эвакуировавшихся из Крыма вместе
с остатками русской армии генерала П.
Н. Врангеля, картотека
бюро стала быстро пополняться и в конце
1920 г. достигла 190 тысяч имен с адресами.
В
городе резко обострились продовольственная
и жилищная проблемы, безудержно росли
цены, возникла угроза массовых эпидемий.
Далеко не всем удавалось находить
работу, даже временную и самую тяжелую,
за самую мизерную плату. Наиболее
предприимчивые и удачливые, вывезя из
Крыма некоторые средства и сохранив
нужные связи, открыли множество
ресторанов, кафе, клубов и увеселительных
заведений. Уже в начале 1921 г. среди
эмигрантов выделилась своеобразная
элита, которая могла позволить себе
жить на широкую ногу и не спешила уезжать
в Европу, наживаясь на нужде и отчаянии
своих соотечественников. Основную же
массу, напротив, быстро охватил беспощадный
процесс пролетаризации и люмпенизации.
Офицеры работали грузчиками и открывали
мастерские, дамы из "общества"
служили официантками и кельнершами,
нередко зарабатывая на жизнь и
проституцией. Немало было и таких, кто
влачил жалкое существование, прося
милостыню, ночуя в общежитиях и питаясь
по талонам в столовых, организованных
наскоро Российским обществом Красного
Креста. Эти люди за кусок хлеба соглашались
на любую работу.
Беженцы, потерявшие
последнюю надежду выжить, имели
возможность попасть в лагеря
(стать "гостями
английского короля", как они горько
иронизировали), где союзниками выдавались
продовольственные пайки и старое военное
обмундирование. Однако жизнь там была
сопряжена с выполнением тяжелых работ
по нарядам и моральным унижением, которым
попавшие в лагерь подвергались как со
стороны колониальной охраны, так и
русских комендантов и их помощников.
Именно такую картину застал в Константинополе А. Аверченко, прибывший туда в ноябре 1920 года. И уже через год выходит сборник рассказов «Записки Простодушного», общая тема сборника - тяжелая и безрадостная жизнь русских беженцев в Константинополе и их попытки приспособиться к новым и незнакомым условиям существования. В описываемых веселых и грустных эпизодах и злоключениях принимает участие сам автор под псевдонимом “Простодушный», повествующий о пережитом. Здесь автор использует прием остранения, т.е. создает особое восприятие предмета, создание „ви́дения“, а не „узнавания“. При остранении вещь не называется своим именем, а описывается как в первый раз виденная.
Герой - естественный человек, который все воспринимает обостренно.
В рассказе «Тоска по родине»- горькое ощущение оторванности от своей родины проявляется в диалоге героев: « - Да, мы, русские, больше к русскому привыкши. Какая тут в Константинополишке была пасха? Греческая мизерия! А там, - как колокола зальются, забухают, залепечут, - век бы слушал! Хорошие времена...
У меня во время светлой заутрени, помню, какой-то хлюст портмоне из кармана выдернул. Тогда, я помню, поймал его за руку да так похристосовался, что он у меня волчком завертелся, а теперь бы...
Чего теперь бы?
А теперь бы я все карманы ему сам растопырил: бери, тащи, мил человек, - только бы мне еще полчасика у Василия Блаженного со свечкой постоять, колоколов послушать».
Смех обогащен лирической нотой: с одной стороны- сатира, а с другой - тоска по России. Герои вспоминают разные неприятности, случавшиеся с ними в России, с чувством ностальгии и печали; они готовы на любые трудности, главное, чтобы это происходило на родине.
В другом рассказе, «Люди- братья»,
героями
произведения становятся три случайно
встретившихся петербуржца в «ресторане
на Приморском бульваре». В ходе беседы
выясняется, что их судьбы пересекались,
и они знакомы. Мужчины очень рады
неожиданной встрече и прямо в ресторане
«все трое обнявшись и, сверкая слезинками
на покрасневших от волнения глазах,
расцеловались» 1 .
Название рассказа конкретно,
утвердительно и очень ёмко: «Люди -
братья». Причём, тут нет восторженного
восклицательного знака, который выражал
бы радость этого открытия. Фраза является
как бы констатацией факта. Синтаксическая
конструкция заголовка отражает структуру
текста, который условно можно разделить
на две части.
Первая половина рассказа
содержит в себе основные композиционные
элементы. Завязкой можно считать первую
фразу бывшего пристава: « Не разрешите
ли подсесть к вашему столику? Верите,
ни одного свободного места!». С этого
момента начинается не только развитие
сюжета, но и развитие чувств героев,
начальным этапом которых была вежливость
(«вежливо поклонившись»), сочувствие
(«сочувственно покачал головой») и
грусть («бывший шулер вздохнул»).
Следующая часть композиции начинается
снова со слов бывшего полицейского
пристава: «второго участка Александро-Невской
части»: «Позвольте! Да вы разве
петербуржец?!». Эта фраза – кульминационная
в рассказе (экспрессию, резкий всплеск
чувств усиливает комбинация из
восклицательного и вопросительного
знаков). Далее чувства героев тоже
«оттаивают»: «я чуть не плачу от радости».
Официальный тон приветствия стремительно
переходит в дружескую беседу с общими
воспоминаниями. Действия развиваются
дальше, и следующим композиционным и
эмоциональным всплеском является вторая
кульминация, а именно фраза актёра:
«Позвольте… Мне ваше лицо знакомо!!»
(смесь чувств снова отражают знаки
препинания: замешательство в начале –
многоточие, безудержную радость в конце
– два восклицательных знака). На этом
первая большая часть рассказа завершается.
В начале её герои были лишь «людьми» -
незнакомыми, чужими, а уже в конце они
стали «братьями». Вторая половина
состоит из воспоминаний героев событий,
связывающих жизненные истории мужчин.
Завершается она логической развязкой
– неописанным признанием героев
(распитием «Абрау» на «ты» шулера и
пристава) и финальной фразой актёра, в
которой кроется смысл рассказа: «Не
плачьте! И для нас когда-нибудь небо
будет в алмазах! И мы вернёмся на свои
места!.. Ибо все мы, вместе взятые, - тот
ансамбль, без которого немыслима живая
жизнь». Последние слова рассказа говорят
о том, что Аверченко не потерял веры в
лучшее, писатель надеется, что Россия
освободится от гнета большевиков.
Положение русских беженцев очень хорошо определено Аверченко в рассказе «Улитки», в котором писатель делит русских на две категории, а саму страну представляет в виде пустынного пространства: «Голое, неприветливое, холодное поле... И по нему расползлись во все стороны сотни тысяч, миллионы улиток. Ползет этакая маленькая беззащитная штучка, таща на своей спине хрупкий, прихотливо завивающийся спиралью домик, вдруг услышала шум, втянула внутрь свои рожки, втянулась вся - и нет как будто ее. А по полю шагают, тяжело ступая, чьи-то огромные ноги в корявых, подбитых железом и медью сапожищах. Ступил сапог раз - сотни улиток нет, ступил сапог другой раз - двух сотен нет... Вместо прехорошенького домика, вместо хрупкого клей -кого тельца, - бесформенная слизь, перемешанная с мелкими осколками. Вся наша Россия распалась на два лагеря: на лагерь улиток, ползущих куда-то в неведомую даль с крохотным домиком на спине... И на лагерь огромного, корявого, подбитого железом и медью сапога, шагающего по улиткам, стремящегося тоже черт его знает куда, черт его знает зачем» 1 .
У Аверченко в «константинопольских» рассказах впервые появляются типы «бывшего» (экс-представители дворянства и интеллигенции) и «русского эмигранта», впоследствии широко представленные в сатирической литературе 1920-х годов. Эти типы взаимосвязаны, ибо каждый эмигрант автоматически являлся «бывшим». Бывшая петербургская драматическая актриса, а ныне горничная, в совершенстве изучившая язык «дна»(«Русское искусство»); бывший боевой генерал, работающий теперь в Константинополе швейцаром(«Деловая жизнь»); бывший барон, продающий на Пере «тещины языки»(«Русские в Византии»), - таковы «рядовые» герои константинопольских рассказов Аверченко.
В рассказе «Русские в Византии» присутствуют реминисценции из «Войны и мира» Л. Толстого, героям даны такие же имена: граф Безухов, корнет Ростов, князь Болконский, но это лишь пародия на роман, т.к. герои, решив стреляться, не могут найти денег на дуэльные пистолеты. Автор высмеивает героев: « Полковник Н. пошел к корнету Ростову и потребовал, чтобы его доверитель, князь Болконский, заплатил свою часть за пистолеты - сорок лир. Корнет пошел к князю, у князя нашлось только двадцать пять лир. Корнет отправился к полковнику, но полковник нашел, что шансы не равны, и предложил взять доктора за счет князя; потом оба пошли в комиссионный магазин и стали торговаться».
«Русское искусство» - печальное повествование о судьбе одной петербургской актрисы, вынужденной работать горничной, чтобы прокормиться. Интеллигентная, образованная женщина говорит на языке «дна», для того, чтобы хозяева ничего не узнали и не выгнали ее: « - А кто тебя за язык тянет, эфиоп, - с досадой пробормотала Аннушка. - Места только лишишься из-за вас, чертей. Видите ли, барыня... Ихняя фамилия - Аверченко» 1 .
В сборнике «Записки Простодушного» автор высмеивает также тех, кто сумел разбогатеть нечестным путем в Константинополе. Это нувориши, те, кто, спекулируя на трудностях земляков, создали себе «роскошную» жизнь. «Раньше,- каламбурит Аверченко,- на добром стяге было написано «Сим победиши!» Теперь, вместо Сима, пришла пора другого Ноева сына… На русском стяге красуется по новому правописанию: «Хам победиши!» 2 При
этом писатель не проводит различия между хамами-эмигрантами и новой советской знатью. И те, и другие шагнули из грязи в князи, оставшись пошляками и невеждами. Галерея таких типов проходит в рассказах «Констатинопольский зверинец», «Второе посещение зверинца, «Русские женщины в Констатинополе» и др. «Хозяевами жизни», важно сидящими в заграничных ресторанах, стали петербургские проститутки Динка -Танцуй и Манька – Кавардак, бывший торговец бычачьими шкурами и солеными кишками Филимон Бузыкин, мошенник Христофор Христолидис.
В России тем временем устраивают «шикарный» бал портные Ереме й Обкорналов и Птахин, сапожник Сысой Закорюкин, слесарь Огуречный, торговка Голендуха Паскудина («Аристократ Сысой Закорюкин») 3 .
В констатинопольских ресторанах швейцаром служит бывший профессор Бесстужевских курсов; «человеком у вешалки» - генерал, официантками – графини и баронесса. Из разночинцев, иронизирует автор, - один буфетчик: бывший настоятель Покровского собора.
Та же картина у советских «аристократов»: играть на балу наняты голодающие профессиональные музыканты экстра – класса; мороженое делает бывший профессор химии. Развозят по домам участников вечеринки кучер барон Менгден, шофер князь Белопольский, извозчик граф Гронский.(«Развороченный муравейник»). В презрении рассказчика к новоявленным «хозяевам жизни» нет даже оттенка высокомерия. «Если бы твоя рука по-прежнему оставалась красной рабочей рукой, - обращается Аверченко к «подвальному мальчику», явившемуся делать маникюр, - я, если хочешь, поцеловал бы ее благоговейно, потому что на ней написано святое слово «труд» («Старый сакс и Вертгейм»). Однако этот новоявленный джентльмен с маникюром редко моется, но при этом проявляет завидное проворство, занимая в жизни первые места. И писатель обрушивает на него весь свой сарказм. Сатирик с гневом говорит, что «подвальные мальчики» уже потеряли право называть себя рабочими, так как ненавидят и презирают работу («Дневник одного портного»).
Если в описаниях «новых русских» А. Аверченко сохраняет фельетонный стиль, то, обращаясь к портретам рядовых эмигрантов, он более тонко нюансирует свое отношение к ним, создает многообразие лиц и типов русского человека в эмиграции.
С наибольшим уважением писатель относился к тем, кто и в условиях трудной жизни сохранил интеллигентность, чувство собственного достоинства. «Я не Маруся, - гордо «отшивает» наглого Филимона Бузыкина официантка из рассказа «Русские женщины в Константинополе». – Я баронесса Тизингаузен. Меня зовут Елена Павловна». На наглые притязания ухажера баронесса отвечает звонкой пощечиной. По-старому любит девушку некий Молодой Человек; писатель пишет эти слова с заглавных букв именно потому, что его персонаж из рассказа «Сентиментальный роман» действительно сохранил все качества человека.
Интерес писателя вызывают и те, чья доброта, широта характера и непрактичность приводит их к краху. Отношение к ним Простодушного неоднозначно: здесь и насмешка, и сочувствие («Аргонавты и золотое руно», «Утопленники»). За веселыми ситуациями у Аверченко проступает суровый трагизм. Казалось бы, забавно, что хиромант – гадатель по руке дает 24- летнему человеку 52 года, предсказывает, что тот доживет до 240 лет, и в противоречии самому себе утверждает, что его посетитель занимал два королевских престола 70 лет и что умрет он от родов. Но за этой смешной сценой – драма, даже две драмы: молодой человек – инвалид войны, его рука – протез, а пошл он к хироманту, побоявшись признаться, что у него нет руки, потому что «боялся потерять две (предложенные за это) лиры. Вы знаете, когда пять дней подряд питаешься одними бубликами…». («Оккультные тайны Востока»). Еще более драматичен финал фельетона «Развороченный муравейник»: если у одного из участников диалога родственники разбросаны по всем концам России и многие погибли, то у другого «все вместе, все девять человек», но как выясняется, радоваться нечему – «они на Новодевичьем кладбище в Москве рядышком лежат».
Не менее драматично, хотя и смешно, рассказывает писатель о тех, кто сумел приспособиться, но потерял то ценное, что составляло сущность русской духовности. В рассказе «Трагедия русского писателя» воспроизводится профессиональная деградация преуспевшего в эмиграции беллетриста. Через год после эмиграции он «перемещает» одесскую Дерибасовскую улицу в Петербург, а его персонажи начинают объяснятся на ломаном языке: «Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм…Подай мне один растягай с немножечком poison bien frais и одну рюмку рабиновка». Еще через год он пишет: «Была большая дождика. Погода был то, что называй веритабль петербуржьен! Одни молодой господин ходил по одна улица, по имени сей улица: Крещиатик. Ему очень хотелось manger. Он заходишь на Конюшню сесть за медведь и поехать в restaurant, где скажешь: garson, une tasse de рабинович и одна застегайчик aves тарелошка с ухами».
Впрочем, самому Аверченко такая опасность не грозила. Его герой – рассказчик – Простодушный – сохранил лучшие черты русского национального характера и языка. Он сохранил благородство и лукавую наивность («Бриллиант в три карата»), верил в идеалы («Русские женщины в Константинополе», «О гробах, тараканах и пустых бабах»), а самое главное – верит в будущее России.
Эмигрантская жизнь диктовала свои жестокие законы. В целях художественного осмысления реалий новой действительности Аверченко, скорее всего даже не осознавая этого, обратился к жанру пикарески - «продукту» любой переходной эпохи. Как известно, жизненным аналогом этого древнего испанского жанра являются пореволюционные состояния общества, сопровождающиеся распадом сложившихся социальных иерархий, ломкой аксиологической и идеологической систем, духовным и физическим «бродяжничеством» масс.
Создавая трагикомическое летописание жизни «белой эмиграции», Аверченко обратился к изображению биографического перелома, случившегося в судьбе русского человека после 1917 года и превратившего его в авантюриста. Писатель показал, как беженцы, странствуя в поисках крова, пищи, средств к существованию, вынуждены вступать во взаимодействие с криминальным миром, неизбежно становясь мошенниками. Жизненное кредо героев плутовских рассказов писателя – «Какая там честь, когда нечего есть!». Подобная нравственно-философская проблематика абсолютно традиционна для жанра пикарески.
Заслуга Аверченко и в том, что он выделил и художественно осмыслил конкретно-исторические плутовские типы «спекулянта», «бывшего» и «русского эмигранта», порожденные революционной эпохой.
Д. Николаев – автор новейшей монографии «Русская проза 1920-1930-х годов. Авантюрная, фантастическая и историческая проза» (2006) - указывает, что «в начале 20-х годов «героем эпохи» был объявлен спекулянт-авантюрист», и в доказательство анализирует парижские книги очерков А. Ветлугина «Авантюристы Гражданской войны» (1921) и «Третья Россия» (1922) (13, с. 90). Однако Аркадий Аверченко гораздо раньше журналиста Ветлугина обратился к художественному изображению героя- спекулянта. В рассказе «Торговый дом «Петя Козырьков»» (Севастополь, спекулянта. В рассказе «Торговый дом «Петя Козырьков»» (Севастополь, 1919) сатирик изложил типичную историю «воцарения» спекулянта эпохи крымского «врангелевского сидения». Герой - «ушибленный жизнью молодой человек» - устав выслушивать упреки от квартирной хозяйки, идет на сделку со своей совестью и принимает решение заняться «коммерцией». Предварительно просчитав и оценив темпы инфляции, он закупает в кафе пятьсот коробок сгущенного молока, приносит их домой, ставит под кровать, выжидает месяц и продает эти коробки в три раза дороже… Затем покупает спички, кладет под кровать, ложится сверху и снова ждет… Вскоре Петя смог разбогатеть настолько, чтобы открыть торговый дом. В традициях плутовского жанра авторское морально-оценочное начало: Аверченко не только не осуждает своего героя, но и подчеркивает практическую ценность рассказа об этой «операции, которую любой из читателей может проделать в любой день недели и которая <...> несет благосостояние на всю остальную жизнь…» (1, с. 132).
Но есть и более яркие персонажи, каждый из которых вполне мог бы стать центральным в крупном плутовском произведении: это те, кого писатель изобразил в рассказах «Константинопольский зверинец» и «Второе посещение зверинца». Рассказы имеют сквозной сюжет: Аверченко, сидя в «препошлейшем ресторане» Константинополя, созерцает «паноптикум» мошенников, карточных шулеров и авантюристов и слушает рассказ приятеля об их прошлом. Есть в этом «константинопольском зверинце» жулик, который организовывал концерты Шаляпина, но ему «всегда не хватало одной маленькой подробности: самого Шаляпина» (1, с. 162). Есть бывший русский солдат, которому удалось в годы войны, переодевшись в австрийскую форму, сдаться в русский плен и ни дня не воевать. Наконец, есть бандит «с каменным, неискусно высеченным лицом», который отслеживает на улицах влюбленные пары, отзывает в сторонку мужчину и шепчет ему на ухо: «Лиру или в морду!». Чтобы не опозориться на глазах любимой девушки, любой готов отдать ему последние деньги.
Аркадий Аверченко, которому удалось избежать печальной участи многих своих соотечественников (он ни дня не голодал и не нуждался), с болью признавал, что Константинополь «выковал» из русских эмигрантов «прочное железное изделие», что путь авантюризма и мошенничества оказался единственно возможным для многих из них. В предисловии к рассказу «О гробах, тараканах и пустых внутри бабах» писатель приводит дореволюционный анекдот: еврей просит у царя право жительства, а царь отказывает под предлогом, что еврей не ремесленник. Не растерявшись, еврей говорит:
Ну, так я ремесленник.
Какой же ты ремесленник? Что ты умеешь делать?
Уксус умею делать.
Подумаешь, какое ремесло, - усмехнулся скептически государь, - это и я умею делать уксус.
И вы умеете? Ну, так вы тоже будете иметь право жительства!» (1, с.173).
Сравнивая русских беженцев с героем этого анекдота, Аверченко замечает, что человек, который «умеет делать уксус», не пропадет в Константинополе и приводит истории выживания трех своих петербургских знакомых. Один из них, бывший журналист, нанялся к гадалке в оккультный кабинет лежать в гробу и отвечать на «идиотские вопросы клиентов». Другой – бывший поэт – «ходит в женщине», то есть носит на себе чучело картонной бабы с рекламой элитного ресторана. Третью знакомую «кормит» зеленый таракан, ибо она служит «на записи в тараканий тотализатор».
Ой, крепок еще русский человек, ежели ни гроб его не берет, ни карнавальное чучело не пугает, ежели простой таракан его кормит….» (1, с. 174).
Таким образом, именно Аркадий Аверченко, который свыше десятилетия «задавал тон» всей российской сатирико-юмористической литературе, положил начало художественной разработке проблемы авантюризма, первым обратился к традиционной проблематике плутовской прозы, выделил новые конкретно-исторические плутовские типы. После него к жанру плутовской повести и плутовского романа обращались М. Булгаков, Вс. Иванов, А. Толстой, Свэн (И. Шехтман), И. Эренбург, Ю. Берзин, М. Ройзман, Арк. Бухов, И. Ильф и Е. Петров… Тип «бывшего» впоследствии был широко представлен, к примеру, в произведениях М. Булгакова (вплоть до инфернального плута-«бывшего» Коровьева в романе «Мастер и Маргарита»). Тип «русского эмигранта» уже в 1923 году появился в повести А. Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус» (Невзоров, Ртищев), а 1926-1928 годах – в пьесе «Бег» М. Булгакова (бывший генерал Чарнота, «тараканий царь» Артур Артурович) и др. Закономерно, что эти типы заняли свое место и на страницах новейших российских плутовских повестей и романов, ибо постсоветская переходная эпоха вновь вызвала к жизни различные проявления авантюризма (см., например: В. Кунин «Иванов и Рабинович», Л. Вяземский «Аля эш! или Лучше наличными» и др.).
Общая тема сборника «Записки Простодушного» - тяжелая и безрадостная жизнь русских беженцев в Константинополе и их попытки приспособиться к новым и незнакомым условиям существования. В описываемых веселых и грустных эпизодах и злоключениях принимает участие сам автор под псевдонимом “Простодушный”, повествующий о пережитом и о встречах с представителями разных групп русской эмиграции. Горькое ощущение оторванности от своей родины проявляется в этом и последующих сборниках писателя.
Заключение.
В постоктябрьский период Аверченко пишет о России, сопоставляя Россию старую, дореволюционную и новую, большевистскую. В сборнике «Нечистая сила»(1921) он рисует картины жизни «новой России», захваченной нечистой силой - советской властью. Все, происходящее после октября 1917 года, кажется ему кошмарным сном. Большинство рассказов сборника построено на антитезе: противопоставлении России царской и советской, старого и нового. При этом сравнение постоянно оказывается не в пользу новой власти. Нагляднее всего Аверченко показывает это на примерах из каждодневной жизни: цены на рынке в 1916 и в 1919 годах, малиновое варенье и кислое повидло с тараканами. Бытовые детали играют роль сатирического сравнения. Дореволюционный быт и жизненный уклад (который раньше Аверченко не раз высмеивал) кажется писателю идеалом, достичь которого почти невозможно. Старая жизнь - это почти миф, добрая сказка, которая когда-то была реальностью. Например, в рассказе «Моя старая шкатулка» автор перебирает забытые им когда-то записки старых друзей и знакомых, которые напоминают ему о былых светлых и сытых днях. Но последняя записка говорит о начале конца так неценимого в свое время счастья: «Какая милая записочка, жизнерадостная: “Петроград, 1 марта. Итак, друг Аркадий, - свершилось! Россия свободна!! Пал мрачный гнет, и новая заря свободы и светозарного счастья для всех грядет уже! Боже, какая прекрасная жизнь впереди. Задыхаюсь от счастья!! Вот теперь мы покажем, кто мы такие. Твой Володя”. Да... показали. Опускаю усталую голову на еще неразобранную груду, и - нет слез, нет мыслей, нет желаний - все осталось позади и тысячью насмешливых глаз глядит на нас, бедных» 1 .
С наибольшей отчетливостью произошедшие в стране катастрофические изменения, по Аверченко, отразились на детях, внутренний мир которых писатель так хорошо знал и чувствовал. «Дети страшных лет России» лишены счастья, уюта, добра и красоты - всего того, что составляет суть детства. Бывший счастливый мир России для них лишь далекая и непонятная, навсегда ушедшая в глубину веков «древняя цивилизация». Так, в рассказе «Античные раскопки» шестилетний Коля не понимает, что такое металлические деньги и как можно было на два рубля купить на базаре «мясо, картошку, капусту, яблоки... разные там яйца...» 1 . А в рассказе «Трава, примятая сапогом» восьмилетняя девочка с «морщиной озабоченности» на «чистом лбу» прекрасно разбирается в характерных звуках, издаваемых пулеметом и «комичным» бризантным снарядом. А на удивленный вопрос автора она отвечает: «Поживи с мое - не то еще узнаешь». Этих лишенных детства детей автор сравнивает с травой, которую топчет грубый сапог«грядущего хама»: «По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут по ней, примнут ее. Прошли - полежал, полежал примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелести -то своем, о малом, о вечном» 2 .
Как и многие тысячи русских людей, Аверченко надеялся на скорое «выздоровление» России, избавление ее от «нечистой силы». В предисловии к сборнику он пишет: «И кажется путнику, что уж нельзя больше выносить этого ужаса, что еще минутка, еще секундочка одна -и разорвется сердце от бешеных толчков, от спазма леденящего страха... Но чу! Что это? В самый последний, в предсмертный момент вдруг раздался крик петуха - предвестника зари, света, солнца и радости. Слабый это крик, еле слышимый - и куда что девалось: заметалась, зашелестела вся нечисть, вся нежить, запищала последним писком и скрылась - кто куда». В результате действия «дураков» Россия превратилась в убогую отсталую страну, аллегорический образ которой Аверченко рисует в фельетоне «Хлебушко». Россию он изображает в виде несчастной нищенки, которая с «вековечным выражением тоски и терпеливого ожидания» на лице рассматривает важных «господ во фраках и шитых золотом мундирах», прибывающих на «междусоюзную конференцию дружественных держав по вопросам мировой политики». В одном из господ она узнает румына: «Помню, было время, когда у меня под окошком на скрипочке пиликал, а теперь - ишь ты! И где это он так в орденах вывалялся?..» 1 . В конце рассказа английский дипломат отнял у благодарно крестившейся за обещанную помощь «бабы» хлеб, а она «побрела восвояси, сгорбившись и тяжко ступая усталыми ногами в стоптанных лапотках».
Излюбленный писателем прием контраста очень эффективно используется и в рассказе «Усадьба и городская квартира»,где Аверченко сравнивает прошлую Россию с красивой, светлой, уютной, хлебосольной помещичьей усадьбой: «Все стояло на своем месте, и во всем был так необходимый простому русскому сердцу уют» 2 .«Совдепию» же изображает в виде брошенной хозяевами городской квартиры, занятой «новой русской властью». С помощью мелких бытовых деталей Аверченко передает ту атмосферу разрухи и хаоса, которая царит в некогда богатой и красивой стране: «Переехала сюда “новая власть”... Нет у нее ни мебели, ни ковров, ни портретов предков... Переехали - даже комнат не подмели... <...> А в бывшем кабинете помещаются угрюмые латыши, а в бывшей детской, где еще валяется забытый игрушечный зайчонок с оторванными лапами, спят вонючие китайцы и “красные башкиры”... Никто из живущих в этой квартире не интересуется ею, и никто не собирается устроиться в ней по-человечески. <...> Зачем? День прошел, и слава Интернационалу. День да ночь - сутки прочь. Никто не верит в возможность устроиться в новой квартире хоть года на три... Стоит ли? А вдруг придет хозяин и даст по шеям».
С поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России. Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов. Огнем пышущая ненависть делает рассказы Аверченко иногда – и большей частью – яркими до поразительности.
В сборнике «Нечистая сила» еще звучит надежда на скорое освобождение России от всякой нечисти.
Большинство рассказов этого сборника вновь построено на контрасте. Здесь чаще используется откровенная фантастика («Город чудес», «Отрывок будущего романа»). В «Дюжине ножей…» на первом плане было отношение повествователя к происходящему, восприятие большевиков «извне». В «Нечистой силе» действие многих рассказов происходит в стране большевиков. Соответственно большую роль играет сюжет, создается ряд запоминающихся персонажей, существующих в какой-то ирреальной действительности. Не случайно Аверченко включает в сборник новый рассказ «Слабая голова». Все повально сошли с ума, даже самое больное воображение не могло бы представить случившееся. В произведениях писателя послереволюционного периода сталкиваются три мира. Мир прошлого – гармоничный, уютный, несмотря на все недостатки. Аверченко с такой всепроникающей тоской тянется к прошлому – каково бы оно ни было. Он идеализирует старую Россию безоговорочно…
Две реальности, противопоставленные прошлому, – это противостоящие друг другу реальность большевиков и реальность их противников. Повествователь Аверченко живет в этом, последнем, мире – отсюда и основная проблематика его творчества: стремление сохранить прошлое, передать еще не забытое окончательно ощущение гармонии, уюта, вспомнить мелкие детали старого быта, и ненависть к тем, кто уничтожил столь любимый русский мир, разрушил Россию. Герой Аверченко живет настоящим, нельзя вернуться в прежнее время.
В ходе курсовой работы по теме «Судьбы русских эмигрантов в изображении А. Аверченко» мы проследили эволюцию его творческого пути, показали зависимость тематики рассказов от политической и социальной обстановки в стране, рассмотрели основные произведения этого периода.
Мы рассмотрели творчество сатирика до революции 1917 года и после. Изучив рассказы дореволюционного периода, мы можем отметить удивительное многообразие их тематики.
В курсовой работе отражен переломный момент в творчестве писателя. К нему относится послереволюционный период. Показано его отношение к революции, неприятие власти, большевиков, временного правительства, Керенского, мы узнали о причинах эмиграции писателя, о его отношениях с властями.
Изучив произведения данного периода, чувствуется недоумение, удивление, сочувствие автора к событиям в стране, неприятие людской глупости, пошлости, «серости».
Мы, наблюдая за сюжетом рассказов, приходим к выводу о том, что писатель пытается своим смехом излечить людей. В рассказах этого периода чувствуется гневный сарказм, грустный смех, радостный смех исчез.
В работе подробно разобран основной сборник данного периода «Дюжина ножей в спину революции», а также не менее важный – «Нечистая сила». Это сборники политической сатиры, они отражают отношение Аверченко к революционным событиям. Рассмотрены рассказы: «Человек, бутылку сельтерской», «Фокус великого кино», «Поэма о голодном человеке», «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина», «Чертово колесо», «Трава, примятая сапогом», «Усадьба и городская квартира», – из сборника «Дюжина ножей в спину революции». В рассказах показаны отчаявшиеся люди, преобладает тема «еды», тема «детей», искренних, чистых душ, которые губит жестокость и грубость. Из сборника «Нечистая сила» рассмотрены рассказы «Античные раскопки», «Моя старая шкатулка». Здесь чувствуется стремление автора сохранить прошлое. В сборнике – фантастические сюжеты, запоминающиеся персонажи.
В курсовой работе также рассмотрен сборник «Записки Простодушного», где автор показывает тяжелую жизнь русских эмигрантов.
Можно сказать, что имя Аверченко было одним из самых популярных литературных имен начала двадцатого века, таковым оно является и до сих пор.
Список литературы:
Аверченко А. Записки Простодушного. – М., 1992.
Аверченко А. Избранные рассказы. – М., 1985.
Аверченко А. Изумительный случай (Из жизни художников): Рассказ. // Огонек. – 1964. – № 1. – С. 18-19.
Аверченко А. Мой дядя: Юмористический рассказ. // Человек и закон. – 1973. – № 10. – С. 142-143.
Аверченко А. Оккультные науки. Рассказы. – М., 1964.
Аверченко А. Тэффи. Рассказы. – М., 1990.
Аверченко А. Хлопотливая нация. – М., 1991.
Аверченко А. Тэффи. Юмористические рассказы. – Минск, 1990.
9.Аверченко А. Автобиография. - М., Изд. «Правда», 1990.
10. Аверченко А.Т. Собр. соч.: В 6 т. М., 1999. Т. 1. С. 17.
Театральный роман (1)
Рассказ >> Литература и русский языкКому? - спросил Рудольфи. - Аверченко! - вскричал молодой человек, вертя... в раме помещалось фотографическое изображение человека с усами. - ... лаком, а после революции телеграмму передали в театр... журналов, газетам, пытаясь этот рассказ продать. Я начал с...
Тематика и особенности сатиры М.Е. Кольцова
Научная статья >> Литература и русский языкОсуждающее, негодующее изображение свойств и качеств... писатели-сатирики эпохи: А.Аверченко , Саша Черный (А. ... их наследии преобладают жанры сатирического рассказа и фельетона. В 1931 ... Одобрительно встретив Февральскую революцию 1917 года, девятнадцатилетний...
Литература 20-90-х годов XX века основные закономерности и тенденции
Лекция >> Литература и русский язык... («переходной» фигурой) А. Аверченко , Саша (Александр) ... Особенно избегалось прямое изображение всего безобразного, ... «абстрактного». Сразу после революции началась «эпизация» литературы... человека» (1956) и рассказов Ю. Казакова, качественно меняется...
Горелов П. Чистокровный юморист. // Аверченко Аркадий. Тэффи. Рассказы. – М., 1990. – С. 5-20.
Евстигнеева А. А. Журнал «Сатирикон» и поэты – сатириконовцы. – М., 1968.
Дальние берега. Портреты писателей эмиграции. – М., 1994.
Домов А. Великий комбинатор и его предшественники: Заметка о прозе А. Аверченко. // Литературная учеба. – 1980. – № 3. – С. 145-147.
Домов А. Творчество Аверченко в оценке дореволюционной и советской критики. – Фрунзе., 1975.
Дьяконов А. Времена года Аркадия Аверченко. // Литературная Россия. – 1988. – 19 августа – № 33. – С. 18-19.
Зинин С. А. Грустный смех Аркадия Аверченко. // Литература в школе. – 2001. – № 1. – С. 15-19.
Кравченко Ю. М. Пересунько Т. К. Забытые имена. Аркадий Тимофеевич Аверченко. // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. – 1990. – № 4. – С. 52-57.
Литература Русского зарубежья. – М., 1990. – Т. 1.
Мейерхольд В. Э. Статьи, письма, речи, беседы. Ч. 2. – М., 1968.
Михайлов О. Аркадий Аверченко. // Аверченко А. Тэффи. Юмористические рассказы. – Минск., – 1990. – С. 3-22.
Николаев Д. Д. Аверченко. // Литература Русского зарубежья. 1920-1940. – М., ИМЛИ – Наследие – 1999., – С. 117-157.
Русские писатели. 1880-1917: Библиографический словарь. – М., – 1989. – Т. 1.
Рыклин Г. Несколько слов о «Сатириконе» / Предисловие к книге: Поэты «Сатирикона». – М. – Л. – 1966. – С. 5-7.
Пильский П. А. Т. Аверченко // Сегодня. 1925.
Свердлов Н. Дополнение к «Автобиографии» Аркадия Аверченко // Аврора. – 1988. – № 4. – С. 142-143.
Смирнова А. А. Русская литература конца XIX – начала XX века. – М., 1993.
Соколов А. Г. Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х гг. – Московский университет. – 1991. – С. 146-157.
Спиридонова Л. А. Русская сатирическая литература начала XX века. – М., 1993.
2Спиридонова Л. А. Русская сатирическая литература начала XX века. – М., 1993.
Объектом сатирического или юмористического изображения является лирический герой. ... памфлетов «Дюжина ножей в спину революции» , названный Лениным «высокоталантливой книжкой... в частности, рассказ «Трагедия русского писателя». В Чехии Аверченко сразу приобрёл...
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Аркадий Аверченко
Дюжина ножей в спину революции
Предисловие
Может быть, прочтя заглавие этой книги, какой-нибудь сердобольный читатель, не разобрав дела, сразу и раскудахчется, как курица:
– Ах, ах! Какой бессердечный, жестоковыйный молодой человек – этот Аркадий Аверченко!! Взял да и воткнул в спину революции ножик, да и не один, а целых двенадцать!
Поступок – что и говорить – жестокий, но давайте любовно и вдумчиво разберемся в нем.
Прежде всего спросим себя, положа руку на сердце:
– Да есть ли у нас сейчас революция?..
Разве та гниль, глупость, дрянь, копоть и мрак, что происходит сейчас, – разве это революция?
Революция – сверкающая прекрасная молния, революция – божественно красивое лицо, озаренное гневом рока, революция – ослепительно яркая ракета, взлетевшая радугой среди сырого мрака!..
Похоже на эти сверкающие образы то, что сейчас происходит?..
Скажу в защиту революции более того – рождение революции прекрасно, как появление на свет ребенка, его первая бессмысленная улыбка, его первые невнятные слова, трогательно умилительные, когда они произносятся с трудом лепечущим, неуверенным в себе розовым язычком…
Но когда ребенку уже четвертый год, а он торчит в той же колыбельке, когда он четвертый год сосет свою всунутую с самого начала в рот ножку, превратившуюся уже в лапу довольно порядочного размера, когда он четвертый год лепечет те же невнятные, невразумительные слова, вроде: «совнархоз», «уезземельком», «совбур» и «реввоенком» – так это уже не умилительный, ласкающий глаз младенец, а, простите меня, довольно порядочный детина, впавший в тихий идиотизм.
Очень часто, впрочем, этот тихий идиотизм переходит в буйный, и тогда с детиной никакого сладу нет!
Не смешно, а трогательно, когда крохотный младенчик протягивает к огню розовые пальчики, похожие на бутылочки, и лепечет непослушным языком:
– Жижа, жижа!.. Дядя, дай жижу…
Но когда в темном переулке встречается лохматый парень с лицом убийцы и, протягивая корявую лапу, бормочет: «А ну, дай, дядя, жижи, прикурить цигарки или скидывай пальто», – простите меня, но умиляться при виде этого младенца я не могу!
Не будем обманывать и себя и других: революция уже кончилась, и кончилась она давно!
Начало ее – светлое, очищающее пламя, средина – зловонный дым и копоть, конец – холодные обгорелые головешки.
Разве мы сейчас не бродим среди давно потухших головешек – без крова и пищи, с глухой досадой и пустотой в душе.
Нужна была России революция?
Конечно, нужна.
Что такое революция? Это – переворот и избавление.
Но когда избавитель перевернуть – перевернул, избавить – избавил, а потом и сам так плотно уселся на ваш загорбок, что снова и еще хуже задыхаетесь вы в предсмертной тоске и судороге голода и собачьего существования, когда и конца-краю не видно этому сиденью на вашем загорбке, то тогда черт с ним и с избавителем этим! Я сам, да, думаю, и вы тоже, если вы не дураки, – готовы ему не только дюжину, а даже целый гросс «ножей в спину».
Правда, сейчас еще есть много людей, которые, подобно плохо выученным попугаям, бормочут только одну фразу:
– Товарищи, защищайте революцию!
Позвольте, да вы ведь сами раньше говорили, что революция – это молния, это гром стихийного божьего гнева… Как же можно защищать молнию?
Представьте себе человека, который стоял бы посреди омраченного громовыми тучами поля и, растопырив руки, вопил бы:
– Товарищи! Защищайте молнию! Не допускайте, чтобы молния погасла от рук буржуев и контрреволюционеров!!
Вот что говорит мой собрат по перу, знаменитый русский поэт и гражданин К. Бальмонт, мужественно боровшийся в прежнее время, как и я, против уродливостей минувшего царизма.
Вот его буквальные слова о сущности революции и защите ее:
«Революция хороша, когда она сбрасывает гнет. Но не революциями, а эволюцией жив мир. Стройность, порядок – вот что нужно нам, как дыхание, как пища. Внутренняя и внешняя дисциплина и сознание, что единственное понятие, которое сейчас нужно защищать всеми силами, это понятие Родины, которая выше всяких личностей и классов и всяких отдельных задач, – понятие настолько высокое и всеобъемлющее, что в нем тонет все, и нет разнствующих в нем, а только сочувствующие и слитно работающие – купец и крестьянин, рабочий и поэт, солдат и генерал».
«Когда революция переходит в сатанинский вихрь разрушения – тогда правда становится безгласной или превращается в ложь. Толпами овладевает стихийное безумие, подражательное сумасшествие, все слова утрачивают свое содержание и свою убедительность. Если такая беда овладевает народом, он неизбежно возвращается к притче о бесах, вошедших в стадо свиней»…
«Революция есть гроза. Гроза кончается быстро и освежает воздух, и ярче тогда жизнь, красивее цветут цветы. Но жизни нет там, где грозы происходят беспрерывно. А кто умышленно хочет длить грозу, тот явный враг строительства и благой жизни. И выражение «защищать революцию», должен сказать, мне кажется бессмысленным и жалким. Настоящая гроза не нуждается в защите и подпорках. Уж какая же это гроза, если ее, как старушку, нужно закутывать в ватное одеяло».
Вот как говорит К. Бальмонт… И в одном только он ошибается – сравнивая нашу «выросшую из пеленок» революцию с беспомощной старушкой, которую нужно кутать в ватное одеяло.
Не старушка это – хорошо бы, коли старушка, – а полупьяный детина с большой дороги, и не вы его будете кутать, а он сам себя закутает вашим же, стащенным с ваших плеч, пальто.
Да еще и ножиком ткнет в бок.
Так такого-то грабителя и разорителя беречь? Защищать?
Да ему не дюжину ножей в спину, а сотню – в дикобраза его превратить, чтобы этот пьяный, ленивый сутенер, вцепившийся в наш загорбок, не мешал нам строить Новую Великую Свободную Россию!
Правильно я говорю, друзья-читатели? А?
И если каждый из вас не бестолковый дурак или не мошенник, которому выгодна вся эта разруха, вся эта «защита революции», то всяк из вас отдельно и все вместе должны мне грянуть в ответ:
– Правильно!!!
Фокус великого кино
Отдохнем от жизни.
Помечтаем. Хотите?
Садитесь, пожалуйста, в это мягкое кожаное кресло, в котором тонешь чуть не с головой. Я подброшу в камин угля, а вы закурите эту сигару. Недурной «Боливар», не правда ли? Я люблю, когда в полумраке кабинета, как тигровый глаз, светится огонек сигары. Ну, наполним еще раз наши рюмки темно-золотистым хересом – на бутылочке-то пыли сколько наросло – вековая пыль, благородная, – а теперь слушайте…
* * *
Однажды в кинематографе я видел удивительную картину. Море. Берег. Высокая этакая отвесная скала, саженей в десять. Вдруг у скалы закипела вода, вынырнула человеческая голова, и вот человек, как гигантский, оттолкнувшийся от земли мяч, взлетел на десять саженей кверху, стал на площадку скалы – совершенно сухой – и сотворил крестное знамение так: сначала пальцы его коснулись левого плеча, потом правого, потом груди и, наконец, лба.
Он быстро оделся и пошел прочь от моря, задом наперед, пятясь, как рак. Взмахнул рукой, и окурок папиросы, валявшийся на дороге, подскочил и влез ему в пальцы. Человек стал курить, втягивая в себя дым, рождающийся в воздухе. По мере курения, папироса делалась все больше и больше и, наконец, стала совсем свежей, только что закуренной. Человек приложил к ней спичку, вскочившую ему в руку с земли, вынул коробку спичек, чиркнул загоревшуюся спичку о коробочку, отчего спичка погасла, вложил спичку в коробочку; папиросу, торчащую во рту, сунул обратно в портсигар, нагнулся – и плевок с земли вскочил ему прямо в рот. И пошел он дальше также задом наперед, пятясь, как рак. Дома сел перед пустой тарелкой и стаканом, вылил изо рта в стакан несколько глотков красного вина и принялся вилкой таскать изо рта куски цыпленка, кладя их обратно на тарелку, где они под ножом срастались в одно целое. Когда цыпленок вышел целиком из его горла, подошел лакей и, взяв тарелку, понес этого цыпленка на кухню – жарить… Повар положил его на сковородку, потом снял сырого, утыкал перьями, поводил ножом по его горлу, отчего цыпленок ожил и потом весело побежал по двору.
* * *
Не правда ли, вам понятно, в чем тут дело: это обыкновенная фильма, изображающая обыкновенные человеческие поступки, но пущенные в обратную сторону.
Ах, если бы наша жизнь была похожа на послушную кинематографическую ленту!..
Повернул ручку назад – и пошло-поехало…
Передо мной – бумага, покрытая ровными строками этого фельетона. Вдруг – перо пошло в обратную сторону, будто соскабливая написанное, и когда передо мной – чистая бумага, я беру шляпу, палку и, пятясь, выхожу на улицу…
Шуршит лента, разматываясь в обратную сторону.
Вот сентябрь позапрошлого года. Я сажусь в вагон, поезд дает задний ход и мчится в Петербург.
В Петербурге чудеса: с Невского уходят, забирая свои товары, селедочницы, огуречницы, яблочницы и невоюющие солдаты, торгующие папиросами… Большевистские декреты, как шелуха, облетают со стен, и снова стены домов чисты и нарядны. Вот во весь опор примчался на автомобиле задним ходом Александр Федорович Керенский. Вернулся?!
Крути, Митька, живей!
Въехал он в Зимний дворец, а там, глядишь, все новое и новое мелькание ленты: Ленин и Троцкий с компанией вышли, пятясь, из особняка Кшесинской, поехали задом наперед на вокзал, сели в распломбированный вагон, тут же его запломбировали – и укатила вся компания задним ходом в Германию.
А вот совсем приятное зрелище: Керенский задом наперед вылетает из Зимнего дворца – давно пора, – вскакивает на стол и напыщенно говорит рабочим: «Товарищи! Если я вас покину – вы можете убить меня своими руками! До самой смерти я с вами».
Соврал, каналья. Как иногда полезно пустить ленту в обратную сторону!
Быстро промелькнула февральская революция. Забавно видеть, как пулеметные пули вылетали из тел лежащих людей, как влетали они обратно в дуло пулеметов, как вскакивали мертвые и бежали задом наперед, размахивая руками.
Крути, Митька, крути!
Вылетел из царского дворца Распутин и покатил к себе в Тюмень. Лента-то ведь обратная.
Жизнь все дешевле и дешевле… На рынках масса хлеба, мяса и всякого съестного дрязгу.
А вот и ужасная война тает, как кусок снега на раскаленной плите; мертвые встают из земли и мирно уносятся на носилках обратно в свои части. Мобилизация быстро превращается в демобилизацию, и вот уже Вильгельм Гогенцоллерн стоит на балконе перед своим народом, но его ужасные слова, слова паука-кровопийцы об объявлении войны, не вылетают из уст, а, наоборот, глотает он их, ловя губами в воздухе. Ах, чтоб ты ими подавился!..
Митька, крути, крути, голубчик!
Быстро мелькают поочередно четвертая Дума, третья, вторая, первая, и вот уже на экране четко вырисовываются жуткие подробности октябрьских погромов.
Но, однако, тут это не страшно. Громилы выдергивают свои ножи из груди убитых, те шевелятся, встают и убегают, летающий в воздухе пух аккуратно сам слетается в еврейские перины, и все принимает прежний вид.
А что это за ликующая толпа, что за тысячи шапок, летящих кверху, что это за счастливые лица, по которым текут слезы умиления?!
Почему незнакомые люди целуются, черт возьми!
Да ведь это, кажется, был самый счастливый момент во всей нашей жизни!
Митька! Замри!! Останови, черт, ленту, не крути дальше! Руки поломаю!..
Пусть замрет. Пусть застынет.
– Газетчик! Сколько за газету? Пятачок?
– Извозчик! Полтинник на Конюшенную, к «Медведю». Пошел живей, гривенник прибавлю. Здравствуйте! Дайте обед, рюмку коньяку и бутылку шампанского. Ну как не выпить на радостях… С манифестом вас! Сколько с меня за все? Четырнадцать с полтиной? А почему это у вас шампанское десять целковых за бутылку, когда в «Вене» – восемь? Разве можно так бессовестно грабить публику?
Отчего же вы не пьете ваш херес! Камин погас, и я не вижу в серой мгле – почему так странно трясутся ваши плечи: смеетесь вы или плачете?
Поэма о голодном человеке
Сейчас в первый раз я горько пожалел, почему мама в свое время не отдала меня в композиторы.
То, о чем я хочу сейчас написать, ужасно трудно выразить в словах… Так и подмывает сесть за рояль, с треском опустить руки на клавиши – и все, все как есть, перелить в причудливую вереницу звуков, грозных, тоскующих, жалобных, тихо-стонущих и бурно-проклинающих.
Но немы и бессильны мои негибкие пальцы, но долго еще будет молчать хладнокровный, неразбуженный рояль, и закрыт для меня пышный вход в красочный мир звуков…
И приходится писать мне элегии и ноктюрны привычной рукой – не на пяти, а на одной линейке, – быстро и привычно вытягивая строку за строкой, перелистывая страницу за страницей. О, богатые возможности, дивные достижения таятся в слове, но не тогда, когда душа морщится от реального прозаического трезвого слова, – когда душа требует звука, бурного, бешеного движения обезумевшей руки по клавишам…
Вот моя симфония – слабая, бледная в слове…
* * *
Когда тусклые серо-розовые сумерки спустятся над слабым, голодным, устало смежившим свои померкшие, свои сверкающие прежде очи Петербургом, когда одичавшее население расползется по угрюмым берлогам коротать еще одну из тысячи и одной голодной ночи, когда все стихнет, кроме комиссарских автомобилей, бодро шныряющих, проворно, как острое шило, вонзающихся в темные безглазые русла улиц, – тогда в одной из квартир Литейного проспекта собираются несколько серых бесшумных фигур и, пожав друг другу дрожащие руки, усаживаются вокруг стола пустого, освещенного гнусным воровским светом сального огарка.
Некоторое время молчат, задыхающиеся, усталые от целого ряда гигантских усилий: надо было подняться по лестнице на второй этаж, пожать друг другу руки и придвинуть к столу стул – это такой нестерпимый труд!..
Из разбитого окна дует… но заткнуть зияющее отверстие подушкой уж никто не может – предыдущая физическая работа истощила организм на целый час.
Можно только сидеть вокруг стола, оплывшей свечи и журчать тихим, тихим шепотом…
Переглянулись.
– Начнем, что ли? Сегодня чья очередь?
– Ничего подобного. Ваша позавчера была. Еще вы рассказывали о макаронах с рубленой говядиной.
– О макаронах Илья Петрович рассказывал. Мой доклад был о панированной телячьей котлете с цветной капустой. В пятницу.
– Тогда ваша очередь. Начинайте. Внимание, господа!
Серая фигура наклонилась над столом еще ниже, отчего черная огромная тень на стене переломилась и заколебалась. Язык быстро, привычно пробежал по запекшимся губам, и тихий хриплый голос нарушил могильное молчание комнаты.
– Пять лет тому назад – как сейчас помню – заказал я у «Альбера» навагу фрит и бифштекс по-гамбургски. Наваги было 4 штуки, – крупная, зажаренная в сухариках, на масле, господа! Понимаете, на сливочном масле, господа. На масле! С одной стороны лежал пышный ворох поджаренной на фритюре петрушки, с другой – половина лимона. Знаете, этакий лимон ярко-желтого цвета и в разрезе посветлее, кисленький такой разрез… Только взять его в руку и подавить над рыбиной… Но я делал так: сначала брал вилку, кусочек хлебца (был черный, был белый, честное слово) и ловко отделял мясистые бока наваги от косточки…
– У наваги только одна косточка, посредине, треугольная, – перебил, еле дыша, сосед.
– Тсс! Не мешайте. Ну, ну?
– Отделив куски наваги, причем, знаете ли, кожица была поджарена, хрупкая этакая и вся в сухарях… в сухарях, – я наливал рюмку водки и только тогда выдавливал тонкую струю лимонного сока на кусок рыбы… И я сверху прикладывал немного петрушки – о, для аромата только, исключительно для аромата, – выпивал рюмку и сразу кусок этой рыбки – гам! А булка-то, знаете, мягкая, французская этакая, и ешь ее, ешь, пышную, с этой рыбкой. А четвертую рыбку я даже не доел, хе-хе!
– Не доели?!!
– Не смотрите на меня так, господа. Ведь впереди был бифштекс по-гамбургски – не забывайте этого. Знаете, что такое – по-гамбургски?
– Это не яичница ли сверху положена?
– Именно!! Из одного яйца. Просто так, для вкуса. Бифштекс был рыхлый, сочный, но вместе с тем упругий и с одного боку побольше поджаренный, а с другого – поменьше. Помните, конечно, как пахло жареное мясо, вырезка – помните? А подливки было много, очень много, густая такая, и я любил, отломив корочку белого хлебца, обмакнуть ее в подливочку и с кусочком нежного мясца – гам!
– Неужели жареного картофеля не было? – простонал кто-то, схватясь за голову, на дальнем конце стола.
– В том-то и дело, что был! Но мы, конечно, еще не дошли до картофеля. Был также наструганный хрен, были капорцы – остренькие, остренькие, а с другого конца чуть не половину соусника занимал нарезанный этакими ромбиками жареный картофель. И черт его знает, почему он так пропитывается этой говяжьей подливкой. С одного бока кусочки пропитаны, а с другого совершенно сухие и даже похрустывают на зубах. Отрежешь, бывало, кусочек мясца, обмакнешь хлеб в подливку, да зацепив все это вилкой, вкупе с кусочком яичницы, картошечкой и кружочком малосольного огурца…
Сосед издал полузаглушенный рев, вскочил, схватил рассказчика за шиворот и, тряся его слабыми руками, закричал:
– Пива! Неужели ты не запивал этого бифштекса с картофелем крепким пенистым пивом!
Вскочил в экстазе и рассказчик.
– Обязательно! Большая тяжелая кружка пива, белая пена наверху, такая густая, что на усах остается. Проглотишь кусочек бифштекса с картофелем да потом как вопьешься в кружку…
Кто-то в углу тихо заплакал:
– Не пивом! не пивом нужно было запивать, а красным винцом, подогретым! Было там такое бургундское, по три с полтиной бутылка… Нальешь в стопочку, поглядишь на свет – рубин, совершенный рубин…
Бешеный удар кулаком прервал сразу весь этот плывший над столом сладострастный шепот.
– Господа! Во что мы превратились – позор! Как мы низко пали! Вы! Разве вы мужчины? Вы сладострастные старики Карамазовы! Источая слюну, вы смакуете целыми ночами то, что у вас отняла кучка убийц и мерзавцев! У нас отнято то, на что самый последний человек имеет право – право еды, право набить желудок пищей по своему неприхотливому выбору – почему же вы терпите? Вы имеете в день хвост ржавой селедки и 2 лота хлеба, похожего на грязь, – вас таких много, сотни тысяч! Идите же все, все идите на улицу, высыпайте голодными отчаянными толпами, ползите, как миллионы саранчи, которая поезд останавливает своим количеством, идите, навалитесь на эту кучку творцов голода и смерти, перегрызите им горло, затопчите их в землю, и у вас будет хлеб, мясо и жареный картофель!!
– Да! Поджаренный в масле! Пахнущий! Ура! Пойдем! Затопчем! Перегрызем горло! Нас много! Ха-ха-ха! Я поймаю Троцкого, повалю его на землю и проткну пальцем глаз! Я буду моими истоптанными каблуками ходить по его лицу! Ножичком отрежу ему ухо и засуну ему в рот – пусть ест!!
– Бежим же, господа. Все на улицу, все голодные!
При свете подлого сального огарка глаза в черных впадинах сверкали, как уголья… Раздался стук отодвигаемых стульев и топот ног по комнате.
И все побежали… Бежали они очень долго и пробежали очень много: самый быстрый и сильный добежал до передней, другие свалились – кто на пороге гостиной, кто у стола столовой.
Десятки верст пробежали они своими окостеневшими, негнущимися ногами… Лежали, обессиленные, с полузакрытыми глазами, кто в передней, кто в столовой – они сделали, что могли, они ведь хотели.
Но гигантское усилие истощилось, и тут же все погасли, как растащенный по поленьям сырой костер.
А рассказчик, лежа около соседа, подполз к его уху и шепнул:
– А знаешь, если бы Троцкий дал мне кусочек жареного поросенка с кашей – такой, знаешь, маленький кусочек, – я бы не отрезывал Троцкому уха, не топтал бы его ногами! Я бы простил ему…
– Нет, – шепнул сосед, – не поросенок, а знаешь что?.. Кусочек пулярки, такой, чтобы белое мясо легко отделялось от нежной косточки… И к ней вареный рис с белым кисленьким соусом…
Другие лежащие, услышав шепот этот, поднимали жадные головы и постепенно сползались в кучу, как змеи от звуков тростниковой дудки…
Жадно слушали.
* * *
Тысяча первая голодная ночь уходила… Ковыляя, шествовало на смену тысяча первое голодное утро.
Трава, примятая сапогом
– Как ты думаешь, сколько мне лет? – спросила небольшая девочка, перепрыгивая с одной ноги на другую, потряхивая темными кудрями и поглядывая на меня сбоку большим серым глазом…
– Тебе-то? А так я думаю, что тебе лет пятьдесят.
– Нет, серьезно. Ну пожалуйста, скажи.
– Тебе-то? Лет восемь, что ли?
– Что ты! Гораздо больше: восемь с половиной.
– Ну?! Порядочно. Как говорится: старость не радость. Небось и женишка уже припасла?
– Куда там! (Глубокая поперечная морщина сразу выползла откуда-то на ее безмятежный лоб.) Разве теперь можно обзаводиться семьей? Все так дорого.
– Господи, боже ты мой, какие солидные разговоры пошли!.. Как здоровье твоей многоуважаемой куклы?
– Покашливает. Я вчера с ней долго сидела у реки. Кстати, хочешь, на речку пойдем, посидим. Там хорошо: птички поют. Я вчера очень комичную козявку поймала.
– Поцелуй ее от меня в лапку. Но как же мы пойдем на реку: ведь в той стороне, за рекой, стреляют.
– Неужели ты боишься? Вот еще глупый. Ведь снаряды не долетают сюда, это ведь далеко. А я тебе зато расскажу стих. Пойдем?
– Ну раз стих – это дело десятое. Тогда не лень и пойти.
По дороге, ведя меня за руку, она сообщила:
– Знаешь, меня ночью комар как укусит, за ногу.
– Слушаю-с. Если я его встречу, я ему дам по морде.
– Знаешь, ты ужасно комичный.
– Еще бы. На том стоим.
На берегу реки мы преуютно уселись на камушке под развесистым деревцем. Она прижалась к моему плечу, прислушалась к отдаленным выстрелам, и снова та же морщинка озабоченности и вопроса, как гнусный червяк, вползла на чистый лоб.
Она потерлась порозовевшей от ходьбы щечкой о шершавую материю моего пиджака и, глядя остановившимися глазами на невозмутимую гладь реки, спросила:
– Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?..
Я испуганно отодвинулся от нее и поглядел на этот розовый ротик с будто чуть-чуть припухшей верхней губкой, посмотрел на этот ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей деловитости фраза, и переспросил:
– Чего, чего?
Она повторила.
Я тихо обнял ее за плечи, поцеловал в голову и прошептал на ухо:
– Не надо, голубчик, об этом говорить, хорошо? Скажи лучше стихи, что обещала.
– Ах, стихи! Я и забыла. О Максе:
Максик вечно ноет,
Максик рук не моет,
У грязнухи Макса
Руки, точно вакса.
Волосы, как швабра,
Чешет их не храбро…
Правда, комичные стишки? Я их в старом «Задушевном Слове» прочитала.
– Здорово сработано. Ты их маме-то читала?
– Ну, знаешь, маме не до того. Прихварывает все.
– Что ж с ней такое?
– Малокровие. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров не было, потом эти… азотистые вещества тоже в организм не… этого… не входили. Ну, одним словом, коммунистический рай.
– Бедный ты ребенок, – уныло прошептал я, приглаживая ей волосы.
– Еще бы же не бедный. Когда бежали из Петербурга, я в вагоне кроватку куклиную потеряла, да медведь пищать перестал. Не знаешь, отчего это он мог перестать пищать?
– Очевидно, азотистых веществ ему не хватило. Или просто саботаж.
– Ну ты прямо-таки прекомичный! На мою резиновую собачку похож. А ты можешь нижней губой до носа достать?
– Где там! Всю жизнь мечтал об этом – не удается.
– А знаешь, у меня одна знакомая девочка достает; очень комично.
С противоположного берега дунуло ветерком, и стрельба сразу сделалась слышней.
– Вишь ты, как пулеметы работают, – сказал я, прислушиваясь.
– Что ты, братец, какой же это пулемет? Пулемет чаще тарахтит. Знаешь, совсем как швейная машина щелкает. А это просто пачками стреляют. Вишь ты: очередями жарят.
– Ого, – вздрогнул я, – шрапнелью ахнули.
Ее серый лукавый глаз глянул на меня с откровенным сожалением:
– Знаешь, если ты не понимаешь – так уж молчи. Какая же это шрапнель? Обыкновенную трехдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, шрапнель, когда летит, так как-то особенно шуршит. А бризантный снаряд воет, как собака. Очень комичный.
– Послушай, клоп, – воскликнул я, с суеверным страхом оглядывая ее розовые пухлые щечки, вздернутый носик и крохотные ручонки, которыми она в этот момент заботливо подтягивала спустившиеся к башмачкам носочки. – Откуда ты все это знаешь?!
– Вот комичный вопрос, ей-богу! Поживи с мое – не то еще узнаешь.
А когда мы возвращались домой, она, забыв уже о «реагировании Ватикана» и «бризантных снарядах», щебетала, как воробей, задрав кверху задорный носик:
– Ты знаешь, какого мне достань котеночка? Чтоб у него был розовенький носик и черные глазки. Я ему голубенькую ленточку с малюсеньким таким золотым бубенчиком привяжу, у меня есть. Я люблю маленьких котенков. Что же я, дура! Я и забыла, что мой бубенчик был с маминым золотом в сейфе, и коммунисты его по мандату комфина реквизировали!
* * *
По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями.
Пройдут по ней, примнут ее.
Прошли – полежал, полежал примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном.
Неужели жареного картофеля не было? - простонал кто-то, схватясь за голову, на дальнем конце стола.
В том-то и дело, что был! Но мы, конечно, еще не дошли до картофеля. Был также наструганный хрен, были капорцы - остренькие, остренькие, а с другого конца чуть не половину соусника занимал нарезанный этакими ромбиками жареный картофель. И черт его знает, почему он так пропитывается этой говяжьей подливкой. С одного бока кусочки пропитаны, а с другого совершенно сухие и даже похрустывают на зубах. Отрежешь, бывало, кусочек мясца, обмакнешь хлеб в подливку, да зацепив все это вилкой, вкупе с кусочком яичницы, картошечкой и кружочком малосольного огурца…
Сосед издал полузаглушенный рев, вскочил, схватил рассказчика за шиворот и, тряся его слабыми руками, закричал:
Пива! Неужели ты не запивал этого бифштекса с картофелем - крепким пенистым пивом!
Вскочил в экстазе и рассказчик.
Обязательно! Большая тяжелая кружка пива, белая пена наверху, такая густая, что на усах остается. Проглотишь кусочек бифштекса с картофелем, да потом как вопьешься в кружку…
Кто-то в углу тихо заплакал:
Не пивом! не пивом нужно было запивать, а красным винцом, подогретым! Было там такое бургундское, по три с полтиной бутылка… Нальешь в стопочку, поглядишь на свет - рубин, совершенный рубин…
Бешеный удар кулаком прервал сразу весь этот плывший над столом сладострастный шепот.
Господа! Во что мы превратились - позор! Как мы низко пали! Вы! Разве вы мужчины? Вы сладострастные старики Карамазовы! Источая слюну, вы смакуете целыми ночами то, что у вас отняла кучка убийц и мерзавцев! У нас отнято то, на что самый последний человек имеет право - право еды, право набить желудок пищей по своему неприхотливому выбору - почему же вы терпите? Вы имеете в день хвост ржавой селедки и 2 лота хлеба, похожего на грязь, - вас таких много, сотни тысяч! Идите же все, все идите на улицу, высыпайте голодными отчаянными толпами, ползите, как миллионы саранчи, которая поезд останавливает своим количеством, идите, навалитесь на эту кучку творцов голода и смерти, перегрызите им горло, затопчите их в землю, и у вас будет хлеб, мясо и жареный картофель!!
Да! Поджаренный в масле! Пахнущий! Ура! Пойдем! Затопчем! Перегрызем горло! Нас много! Ха-ха-ха! Я поймаю Троцкого, повалю его на землю и проткну пальцем глаз! Я буду моими истоптанными каблуками ходить по его лицу! Ножичком отрежу ему ухо и засуну ему в рот - пусть ест!!
Бежим же, господа. Все на улицу, все голодные!
При свете подлого сального огарка глаза в черных впадинах сверкали, как уголья… Раздался стук отодвигаемых стульев и топот ног по комнате.
И все побежали… Бежали они очень долго и пробежали очень много: самый быстрый и сильный добежал до передней, другие свалились - кто на пороге гостиной, кто у стола столовой.
Десятки верст пробежали они своими окостеневшими, негнущимися ногами… Лежали, обессиленные, с полузакрытыми глазами, кто в передней, кто в столовой - они сделали, что могли, они ведь хотели.
Но гигантское усилие истощилось, и тут же все погасли, как растащенный по поленьям сырой костер.
А рассказчик, лежа около соседа, подполз к его уху и шепнул:
А знаешь, если бы Троцкий дал мне кусочек жареного поросенка с кашей - такой, знаешь, маленький кусочек, - я бы не отрезывал Троцкому уха, не топтал бы его ногами! Я бы простил ему…
Нет, - шепнул сосед, - не поросенок, а знаешь что?.. Кусочек пулярки, такой, чтобы белое мясо легко отделялось от нежной косточки… И к ней вареный рис с белым кисленьким соусом…
Другие лежащие, услышав шепот этот, поднимали жадные головы и постепенно сползались в кучу, как змеи от звуков тростниковой дудки…
Жадно слушали.
Тысяча первая голодная ночь уходила… Ковыляя, шествовало на смену тысяча первое голодное утро.
Трава, примятая сапогом
Как ты думаешь, сколько мне лет? - спросила небольшая девочка, перепрыгивая с одной ноги на другую, потряхивая темными кудрями и поглядывая на меня сбоку большим серым глазом…
Тебе-то? А так я думаю, что тебе лет пятьдесят.
Нет, серьезно. Ну, пожалуйста, скажи.
Тебе-то? Лет восемь, что ли?
Что ты! Гораздо больше: восемь с половиной.
Ну?! Порядочно. Как говорится: старость не радость. Небось, и женишка уже припасла?
Куда там! (Глубокая поперечная морщина сразу выползла откуда-то на ее безмятежный лоб.) Разве теперь можно обзаводиться семьей? Все так дорого.
Господи, Боже ты мой, какие солидные разговоры пошли!.. Как здоровье твоей многоуважаемой куклы?
Покашливает. Я вчера с ней долго сидела у реки. Кстати, хочешь, на речку пойдем, посидим. Там хорошо: птички поют. Я вчера очень комичную козявку поймала.
Поцелуй ее от меня в лапку. Но как же мы пойдем на реку: ведь в той стороне, за рекой, стреляют.
Неужели ты боишься? Вот еще глупый. Ведь снаряды не долетают сюда, это ведь далеко. А я тебе зато расскажу стих. Пойдем?
Ну, раз стих - это дело десятое. Тогда не лень и пойти.
По дороге, ведя меня за руку, она сообщила:
Знаешь, меня ночью комар как укусит, за ногу.
Слушаю-с. Если я его встречу, я ему дам по морде.
Знаешь, ты ужасно комичный.
Еще бы. На том стоим.
На берегу реки мы преуютно уселись на камушке под развесистым деревцем. Она прижалась к моему плечу, прислушалась к отдаленным выстрелам, и снова та же морщинка озабоченности и вопроса, как гнусный червяк, всползла на чистый лоб.
Не доели?!!
Не смотрите на меня так, господа. Ведь впереди был бифштекс по-гамбургски - не забывайте этого. Знаете, что такое - по-гамбургски?
Это не яичница ли сверху положена?
Именно!! Из одного яйца. Просто так, для вкуса. Бифштекс был рыхлый, сочный, но вместе с тем упругий и с одного боку побольше поджаренный, а с другого - поменьше. Помните, конечно, как пахло жареное мясо, вырезка - помните? А подливки было много, очень много, густая такая, и я любил отломив корочку белого хлебца, обмакнуть ее в подливочку и с кусочком нежного мясца - гам!
Неужели жареного картофеля не было? - простонал кто-то, схватясь за голову, на дальнем конце стола.
В том-то и дело, что был! Но мы, конечно, еще не дошли до картофеля. Был также наструганный хрен, были капорцы - остренькие, остренькие, а с другого конца чуть не половину соусника занимал нарезанный этакими ромбиками жареный картофель. И черт его знает, почему он так пропитывается этой говяжьей подливкой. С одного бока кусочки пропитаны, а с другого совершенно сухие и даже похрустывают на зубах. Отрежешь, бывало, кусочек мясца, обмакнешь хлеб в подливку, да зацепив все это вилкой, вкупе с кусочком яичницы, картошечкой и кружочком малосольного огурца…
Сосед издал полузаглушенный рев, вскочил, схватил рассказчика за шиворот и, тряся его слабыми руками, закричал:
Пива! Неужели ты не запивал этого бифштекса с картофелем - крепким пенистым пивом!
Вскочил в экстазе и рассказчик.
Обязательно! Большая тяжелая кружка пива, белая пена наверху, такая густая, что на усах остается. Проглотишь кусочек бифштекса с картофелем, да потом как вопьешься в кружку…
Кто-то в углу тихо заплакал:
Не пивом! не пивом нужно было запивать, а красным винцом, подогретым! Было там такое бургундское, по три с полтиной бутылка… Нальешь в стопочку, поглядишь на свет - рубин, совершенный рубин…
Бешеный удар кулаком прервал сразу весь этот плывший над столом сладострастный шепот.
Господа! Во что мы превратились - позор! Как мы низко пали! Вы! Разве вы мужчины? Вы сладострастные старики Карамазовы! Источая слюну, вы смакуете целыми ночами то, что у вас отняла кучка убийц и мерзавцев! У нас отнято то, на что самый последний человек имеет право - право еды, право набить желудок пищей по своему неприхотливому выбору - почему же вы терпите? Вы имеете в день хвост ржавой селедки и 2 лота хлеба, похожего на грязь, - вас таких много, сотни тысяч! Идите же все, все идите на улицу, высыпайте голодными отчаянными толпами, ползите, как миллионы саранчи, которая поезд останавливает своим количеством, идите, навалитесь на эту кучку творцов голода и смерти, перегрызите им горло, затопчите их в землю, и у вас будет хлеб, мясо и жареный картофель!!
Да! Поджаренный в масле! Пахнущий! Ура! Пойдем! Затопчем! Перегрызем горло! Нас много! Ха-ха-ха! Я поймаю Троцкого, повалю его на землю и проткну пальцем глаз! Я буду моими истоптанными каблуками ходить по его лицу! Ножичком отрежу ему ухо и засуну ему в рот - пусть ест!!
Бежим же, господа. Все на улицу, все голодные!
При свете подлого сального огарка глаза в черных впадинах сверкали, как уголья… Раздался стук отодвигаемых стульев и топот ног по комнате.
И все побежали… Бежали они очень долго и пробежали очень много: самый быстрый и сильный добежал до передней, другие свалились - кто на пороге гостиной, кто у стола столовой.
Десятки верст пробежали они своими окостеневшими, негнущимися ногами… Лежали, обессиленные, с полузакрытыми глазами, кто в передней, кто в столовой - они сделали, что могли, они ведь хотели.
Но гигантское усилие истощилось, и тут же все погасли, как растащенный по поленьям сырой костер.
А рассказчик, лежа около соседа, подполз к его уху и шепнул:
А знаешь, если бы Троцкий дал мне кусочек жареного поросенка с кашей - такой, знаешь, маленький кусочек, - я бы не отрезывал Троцкому уха, не топтал бы его ногами! Я бы простил ему…
Нет, - шепнул сосед, - не поросенок, а знаешь что?.. Кусочек пулярки, такой, чтобы белое мясо легко отделялось от нежной косточки… И к ней вареный рис с белым кисленьким соусом…
Другие лежащие, услышав шепот этот, поднимали жадные головы и постепенно сползались в кучу, как змеи от звуков тростниковой дудки…
Жадно слушали.
Тысяча первая голодная ночь уходила… Ковыляя, шествовало на смену тысяча первое голодное утро.
Трава, примятая сапогом
Как ты думаешь, сколько мне лет? - спросила небольшая девочка, перепрыгивая с одной ноги на другую, потряхивая темными кудрями и поглядывая на меня сбоку большим серым глазом…
Тебе-то? А так я думаю, что тебе лет пятьдесят.
Нет, серьезно. Ну, пожалуйста, скажи.
Тебе-то? Лет восемь, что ли?
Что ты! Гораздо больше: восемь с половиной.
Ну?! Порядочно. Как говорится: старость не радость. Небось, и женишка уже припасла?
Куда там! (Глубокая поперечная морщина сразу выползла откуда-то на ее безмятежный лоб.) Разве теперь можно обзаводиться семьей? Все так дорого.
Господи, Боже ты мой, какие солидные разговоры пошли!.. Как здоровье твоей многоуважаемой куклы?
Покашливает. Я вчера с ней долго сидела у реки. Кстати, хочешь, на речку пойдем, посидим. Там хорошо: птички поют. Я вчера очень комичную козявку поймала.
Поцелуй ее от меня в лапку. Но как же мы пойдем на реку: ведь в той стороне, за рекой, стреляют.
Неужели ты боишься? Вот еще глупый. Ведь снаряды не долетают сюда, это ведь далеко. А я тебе зато расскажу стих. Пойдем?
Ну, раз стих - это дело десятое. Тогда не лень и пойти.
По дороге, ведя меня за руку, она сообщила:
Знаешь, меня ночью комар как укусит, за ногу.
Слушаю-с. Если я его встречу, я ему дам по морде.
Знаешь, ты ужасно комичный.
Еще бы. На том стоим.
На берегу реки мы преуютно уселись на камушке под развесистым деревцем. Она прижалась к моему плечу, прислушалась к отдаленным выстрелам, и снова та же морщинка озабоченности и вопроса, как гнусный червяк, всползла на чистый лоб.
Она потерлась порозовевшей от ходьбы щечкой о шершавую материю моего пиджака и, глядя остановившимися глазами на невозмутимую гладь реки, спросила:
Что ж с ней такое?
Малокровие. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров не было, потом эти… азотистые вещества тоже в организм не… этого… не входили. Ну, одним словом, - коммунистический рай.
Бедный ты ребенок, - уныло прошептал я, приглаживая ей волосы.
Еще бы же не бедный. Когда бежали из Петербурга, я в вагоне кроватку куклиную потеряла, да медведь пищать перестал. Не знаешь, отчего это он мог перестать пищать?
Очевидно, азотистых веществ ему не хватило. Или просто саботаж.
Ну, ты прямо-таки прекомичный! На мою резиновую собачку похож. А ты можешь нижней губой до носа достать?
