Основные черты творчества достоевского

Сочинение

Ранние романы и повести

В истории мирового романа Федору Михайловичу Достоевскому (1821-1881) принадлежит одно из первых мест. Его творчество обогатило художественное самопознание человечества и явилось громадным вкладом в развитие реализма в мировом искусстве. Великий художник-гуманист, он неустанно обличал социальную дисгармонию буржуазного мира и его тлетворное влияние на человеческую душу.

Достоевский изображал преимущественно русскую действительность 1840-1870-х годов. Осмысляя ее и воплощая свои раздумья в ярких образах, в острых конфликтах, нередко в зловещих предостережениях, Достоевский поднял в своих произведениях проблемы настолько значимые, что решение их должно было определить дальнейшее нравственное развитие всего человечества.

У Достоевского был необычный талант: его отличала особенная чуткость к страданиям людей униженных, оскорбленных, возмущенных социальной несправедливостью. Это был гениальный художник-психолог и великий социальный писатель. (Данный материал поможет грамотно написать и по теме Ранние романы и повести. Краткое содержание не дает понять весь смысл произведения, поэтому этот материал будет полезен для глубокого осмысления творчества писателей и поэтов, а так же их романов, повестей, рассказов, пьес, стихотворений.) В нравственных терзаниях его героев, в их стремлении осмыслить современные им общественные отношения преломились острейшие социально-политические проблемы эпохи. Многие из них сохранили свою остроту и в настоящее время, и потому романы и повести Достоевского до сих пор продолжают возбуждать жаркие споры читателей и критиков.

Уже в самых ранних произведениях Достоевского проявились его обостренная психологическая зоркость и умение изображать крайне сложные, противоречивые идейно-нравственные искания его героев.

Передовая русская критика очень высоко оценила первый роман Достоевского «Бедные люди» (1846). Прочитав его еще в рукописи, Белинский предсказал начинающему автору великую будущность: это «талант необыкновенный и самобытный», он «сразу, еще первым произведением своим, резко отделился от всей толпы наших писателей, более или менее обязанных Гоголю направлением и характером, а потому и успехом своего таланта»

Достоевский оправдал ожидания Белинского. Такие романы и повести, как «Преступление и наказание», «Дядюшкин сон», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», явились творениями гениального художника, и они отчасти заслонили в глазах читателей произведения первого периода его творчества: «Бедных людей», «Неточку Незванову», «Белые ночи», «Двойника». Однако имеются существенные различия в направленности идейно-творческих исканий Достоевского в первый (1846-1849) и во второй (1858-1881) периоды его деятельности. Различия эти были обусловлены как трагическими обстоятельствами его жизни- арест, каторга, солдатчина,- так и резкими сдвигами в социальной структуре современной ему действительности. Достоевский всегда оставался художником-гуманистом, но самый гуманизм его в эти периоды творчества имел неодинаковый характер. Поэтому ранние произведения писателя следует рассматривать и оценивать самостоятельно, а не в свете позднейших, наиболее острых, но и наиболее противоречивых романов Достоевского.

После окончания в 1843 году Главного военного инженерного училища в Петербурге Достоевский недолго послужил и через год вышел в отставку. Литература полностью увлекла его. Она стала для него не только смыслом его личной жизни: он видел в ней могучее средство воздействия на умы, на совесть людей. Передовая литература, полагал он, должна просветить народ и наметить путь к его нравственному совершенствованию и освобождению от угнетения.

Достоевский тогда испытывал влияние Белинского. Было бы преувеличением считать их полными единомышленниками. Не все из ранних произведений писателя удовлетворяли великого критика-демократа: он резко отозвался о повести «Двойник», еще более резко - о повести «Хозяйка». Но вместе с тем Белинский высоко оценил демократическую ориентацию молодого художника, его стремление вызвать у читателей сочувствие* к униженным и бесправным беднякам.

Разумеется, это выражало лишь нравственную позицию молодого Достоевского. Но вместе с тем отношение к двум основным группам общества - к угнетенным и угнетателям, к богатым и бедным, к всевластным и бесправным обозначало также и социально-политическую позицию художника. И Белинский зорко увидел в первых творческих достижениях писателя попытку создать социальный роман, то есть на основе почти научно достоверного исследования действительности обнаружить и в художественных образах представить закономерности социального развития современного общества.

Роман «Бедные люди» занимает центральное место среди ранних произведений Достоевского. В нем наиболее полно для того времени, разносторонне и в духе последовательного реализма изображается жизнь петербургских низов. Молодой художник свел воедино, представил в одной большой картине те зарисовки Петербурга, которые появились в отдельных повестях Гоголя, в стихотворениях Некрасова и в многочисленных очерках писателей «натуральной школы».

Перед читателем «Бедных людей» предстал не пушкинский Петербург-нарядная столица громадной империи, овеянная историческими преданиями, сосредоточившая в себе славу страны и власть над ней. Нет, Петербург Достоевского- это иной город: с нечистыми переулками, мрачными доходными домами, темными дворами-колодцами.

Разумеется, Достоевский помнил о дворцах знати, созданных прославленными зодчими, о прелестных парках с их узорными чугунными оградами. Но ведь его герои не видели всего этого! Обитатели убогих квартир и углов в петербургских трущобах с опаской проходили мимо роскошных парадных подъездов, сторонились Невского, смотрели на дворцы - и не видели их красоты. Они ютились в своих закоулках - и великолепие богатых особняков лишь напоминало им об их обездоленности.

Действие романа развертывается с 8 апреля по 30 сентября - весна, лето, начало осени. Но герои Достоевского не увидели цветения сирени, жасмина и лип, не ощутили колдовского очарования белых ночей, не вдохнули свежего ветра с залива, и багряно-золотая осень не порадовала их глаз. Они фактически лишены всего, они обездолены-такой вывод неизбежно рождается у читателя по мере того, как Достоевский развертывает во времени и в пространстве городской пейзаж. То какая-то мерзкая изморось сыплется с неба, то серый, грязный туман окутывает прохожих, то грязные лужи оказываются на их пути, то взгляд останавливается на мусоре, плывущем по грязной воде каналов... и на этом мрачном фоне рисуется жизнь петербургской бедноты с ее редкими, убогими радостями и постоянной, отупляющей заботой о хлебе насущном.

Достоевский стремится вызвать у читателя закономерный вопрос: могут ли эти бедняки задуматься о высоком призвании человека и вообще о чем-либо, что выходит за пределы каждодневной борьбы за существование?

Когда-то Карамзин в «Бедной Лизе» (1792) утверждал, что и «крестьянки любить умеют», в сфере чувств он уравнивал свою Лизу с героем из верхов и поднимал ее до уровня людей образованных и способных на одухотворенные чувства.

Всего за четыре года до выхода «Бедных людей» Гоголь показал читателям чиновника Башмачкина - героя повести «Шинель»,- страдающее существо, которое не з состоянии понять ни меры, ни причины своих страданий. Лишь перед смертью, в бреду, он невнятно попытался выразить свое возмущение, но этот бунт умирающего никого не взволновал, кроме его квартирной хозяйки. Таков в изображении Гоголя жизненный путь маленького человека в Петербурге 1830 годов. Под невыносимой тяжестью нищеты и бесправия происходит неизбежная дегуманизация, наступает нравственный распад личности и затем следует гибель маленького человека. Иного исхода Гоголь не видел.

Маленький человек в изображении Достоевского решительным образом преобразился. Молодой художник в работе над романом исходил из иной концепции личности и другой оценки российской действительности, нежели его гениальный предшественник. Достоевский разглядел в нравственных исканиях маленьких людей источник того большого общественного движения, которое через пятнадцать лет после опубликования романа «Бедные люди» приведет Россию к революционной ситуации. Он исходил из убеждения, что реакция, наступившая в России после разгрома декабристов, не убила освободительного движения п народе. Разумеется, оказались невозможными политические формы борьбы, были раздавлены любые оппозиционные начинания, но внутренний мир человека оставался неподвластным воле жандармов. А именно в душе человека, в нравственных исканиях, в раздумьях о добре, зле и совести и проявлялось отношение маленькое человека к существующему строю.

В романе «Бедные люди» Достоевский выразил глубокую уверенность в том, что социальная несправедливость неизбежно рождает сопротивление угнетенного народа. Герои романа, быть может, и сами страстно желали бы забыть о своих бедах, они даже принуждают себя примириться с существующим порядком. Да жизнь-то не позволяет им (того - она каждый день больно бьет их! В самых разных проявлениях предстает перед ними несправедливость общественного устройства: одни люди сыты, обеспечены, беззаботны, а другие обречены на вечную борьбу. за кусок хлеба и крышу над головой.

Именно поэтому не замерла духовная жизнь в России: пусть социальные возмущения были загнаны в глубину, их проявление преследовалось, но они продолжали усиливать напряженность в обществе. Именно поэтому маленький человек в изображении Достоевского отличается неизмеримо большей внутренней свободой, большей стойкостью перед насилием, нежели гоголевский Башмачкин.Достоевский в романе «Бедные люди» убедительно показал, что и в самой невыносимой обстановке человек сохраняет способность к духовному развитию, к нравственному совершенствованию. Его герои не только осмеливаются иметь собственное мнение о том, что совершается с ними и вокруг них: они бунтуют и творят свой суд над российской действительностью, произносят ей приговор с точки зрения тех представлений о добре и справедливости, какие у них сформировались.

«Бедные люди» Достоевского - произведение новаторское по своему идейно-нравственному содержанию, хотя по внешним признакам его можно было бы отнести к старинному жанру романа в письмах. Но к началу XIX века этот жанр давно изжил себя. Самый способ изображения внутренней жизни с помощью писем-исповедей препятствовал глубокому психологическому анализу. Ведь в письме может быть изображено только уже пережитое, описано уже исчерпавшее себя состояние. А мировая литература, обогащенная опытом романтизма и освоившая его художественные открытия, уже подошла к решению несравненно более трудной и сложной задачи: раскрыть внутренний мир героев как бы в его непосредственном течении, воспроизвести сиюминутные, не исчерпавшие себя подвижные состояния. Русский и западноевропейский роман приближались к своему расцвету, когда писатели овладели искусством приобщать читателя к процессам внутренней жизни героев, снимать покровы, скрывающие ее зыбкие состояния.

Однако повествовательная манера, избранная Достоевским в «Бедных людях», является, пожалуй, единственно возможным способом правдоподобного анализа внутреннего мира его героев, соответствует их характерам.

Макар Девушкин - человек застенчивый более по условиям своего существования, нежели от природы. Забитая жизнь поневоле отучила его. от искренности, откровенности- качеств в его положении опасных. Он человек не только бедный, но и бесправный-в самом прямом смысле этого слова: он лишен права иметь собственное мнение и тем более излагать свои суждения.

В его положении письма - единственная возможность самораскрытия. Он может не торопясь, наедите, не стесняемый чужим присутствием, изложить Варе и тс, что с ним только что произошло, и давно пережитое им и даже то, что

Он осмеливается думать вообще о жизни.

Каждое из писем героев Достоевского - это как бы отдельный кадр, изображающий разрозненные моменты \"внутренней жизни. Вот Макар Девушкин пишет о своей новой квартире. Она ему кажется похуже прежней: там он

Жил у одинокой старушки с внучкой, было тихо, покойно и даже уютно - насколько это слово вообще приложимо к петербургским углам,- а здесь толчея с утра до ночи, шум и брань, чадный воздух. Дышать настолько тяжело, что ЧИЖИки не живут. Макар Девушкин вроде бы с недоумением ообщает: «Мичман уж пятого покупает,- не живут в нашем воздухе, да и только». Но Макар Девушкин не выражает

Особенного неудовольствия, он только поясняет: эта новая квартира на несколько рублей дешевле.

К этой зарисовке прибавляются новые: какая комнатка досталась Макару-от кухни ситцевой занавеской отгородили ему «сверхштатный нумер»; какие жильцы снимают другие номера; каким был домик покойного отца Вари и где Она живет теперь; каким было жилье у Анны Федоровны, примышляющей тайным сводничеством. Так из отдельных

Замечаний и описаний складывается законченная картина РОГО кромешного ада, в котором обречена жить петербургская беднота.

Так же из отдельных кадров складывается и целостное представление о жизненном укладе героев романа. Их заработков хватает лишь на текущий день; болезнь, непредвиденный расход, пропажа жалкого скарба, износ одежды-любая мелочь оборачивается катастрофой и может толкнуть их буквально на край пропасти.

Когда уясняется эта главная особенность быта бедных людей, тогда начинает осознаваться вся мера героизма Макара Девушкина: он взялся помогать Варе Доброселовой, взялся из простого участия, понимая, как трудно ей в Петербурге - одной, без мужа, без влиятельной родни. Что может заработать на пропитание женщина, еще более бесправная, нежели захудалый чиновник? В какую нравственную пропасть толкает жизнь одинокую молодую женщину? К тому же он знает о том, что помещик Быков обманул ее, а сводня Анна Федоровна пыталась превратить ее в одну из своих подопечных девиц. Он и переписывается-то с ней, чтобы не компрометировать ее своими посещениями. И объясняет ей, что живет он сам весьма хорошо, поэтому может позволить себе расходы на нее: купил горшок бальзаминов, а потом даже и гераньку, четверть фунтика конфет послал, а когда она заболела - купил винограду, розанов послал, свозил на острова. Он урезал до предела свои расходы, распродал кое-что из жалкого скарба, забрал на службе вперед жалованье, залез в долги, но Варе сообщает: «Я ведь, маточка, деньги коплю, откладываю; у меня денежка водится (...). Нет, маточка, я про себя не промах, и характера совершенно такого, как прилично твердой и безмятежной души человеку».

Один бедный человек сострадает другому, еще более бедному. Не по велению евангельских заповедей, не из страха божия, не из лживой филантропии, как это делают богатые: он сострадает потому, что ощущает общность положения всех бедных людей. Его сострадание оказывается формой стихийно возникающей солидарности между угнетенными и бесправными. Великая заслуга Достоевского заключается в том, что он убедительно показал неизбежность возникновения этой социальной общности людей одного положения. ной общности людей одного положения.

Девушкин считает, что ему в жизни повезло: он грамоте выучился, на службу попал, жалованье получает-хоть грошовое, но концы с концами свести можно. И вообще ему живется не в пример лучше, чем его покойному родителю. К тому же мир так устроен: «Всякое состояние определено всевышним на долю человеческую. Тому определено быть в генеральских эполетах, этому служить титулярным советником; такому-то повелевать, а такому-то безропотно и в страхе повиноваться».

И нечего беспокоиться тому, кто осознает этот всеобщий закон бытия, освященный именем бога: жизнь его устроена. И Макар Алексеевич не без гордости докладывает Варе: «Состою я уже около тридцати лет на службе; служу безукоризненно, поведения трезвого, в беспорядках никогда не замечен. Уважаем начальством, и сами его превосходительство МНОЮ ДОВОЛЬНЫ». \"

Развертывая действие романа, Достоевский таким образом группирует события, что его герой вынужден задуматься над своим положением и над видимой целесообразностью всеобщего жизненного закона. В его оптимистической модели мироздания сначала появились трещины, а затем она потерпела крушение. Девушкин пришел к выводу, что в мире нет ни стройной законченности, ни справедливости, ни надежды на воздаяние за добро или возмездие за зло.

Жизнь его покатилась под откос, и Макар Девушкин* доходит до крайней черты, за которой должен начаться распад личности.

По распад не состоялся. Напротив, в невыносимой для человека обстановке произошло нечто на первый взгляд невероятное: герой Достоевского поднялся на более высокую в нравственном плане ступень. Из разбитых вдребезги прежних иллюзий, из распавшихся на части старых понятий, из душевного хаоса, на время охватившего его, синтезируются\" новые, более глубокие и устойчивые воззрения.

Роман завершается внешне благополучной развязкой по сюжетным линиям, но отчего такая пронзительная тоска охватывает читателя? Почему так трагично восприни-мается последнее письмо Макара Девушкина? Не потому ли, ЧТО и благополучный финал лишь подчеркивает всю меру беззащитности маленького человека? Девушкину суждено в одиночестве кончить дни в Петербурге. Варе осталось в деревне с немилым мужем доживать недолгую жизнь.

Белинский с полным основанием восхищался поразительным мастерством молодого художника. «Смешить и глубоко потрясать душу читателя в одно и то же время, заставить его улыбаться сквозь слезы,- Какое уменье, какой талант!-писал он вскоре после опубликования романа.- И никаких мелодраматических пружин, ничего похожего на театральные эффекты!» .

В самом деле: взять менее полугода и создать впечатление о целой жизни маленьких людей, исчерпать практически все возможности, отпущенные им судьбой, поднять социальные проблемы громадной важности, - и все это вместить в рамки короткого романа! По объему «Бедные люди» - один из самых лаконичных в мире романов, а по емкости содержания, по силе нравственного воздействия на читателя - один из самых ярких и впечатляющих.

С неменьшим мастерством написана и повесть «Белые ночи» (1848), которой Достоевский дал подзаголовок «сентиментальный роман». Подзаголовок указывает на своеобразие содержания, а не жанра, - писатель имел в виду едва начавшуюся и тут же оборванную любовно-психологическую историю, что в ту пору нередко именовали романом влюбленных. Этот роман действительно оказался сентиментальным, то есть чувствительным: герои встретились, едва познакомились, расположение друг к другу едва охватило их - и жизнь мгновенно, бесповоротно, навсегда развела их.

Героя Достоевского не интересуют служба и сослуживцы, y него нет знакомых, он не вхож ни в какие кружки или салоны, он освободил себя от любых хозяйственных забот. Он как будто бы нарочно оборвал все нити, которые связывали его с определенной средой. Какая же действительная причина обусловила эту субъективную и, надо признать, труднообъяснимую особенность его поведения?В, повести «Белые ночи» Достоевский обратился к большой социальной проблеме отчуждения. Он изобразил человека, полного сил и молодого, но ощутившего себя чуждым окружающему миру. Это мечтатель, ушедший в мир романтической грезы, действительным отношениям он противопоставил образы, созданные его воображением, и этими образами почти полностью заслонился от современной ему российской действительности, потому что окружающая его среда негуманна, враждебна мечте о справедливости, не дает раскрыться благородным человеческим побуждениям. И в самом существе это было верно: самодержавно-крепостнический строй в России той поры - это режим грубого откровенного насилия над человеком, режим палочной дисциплины.

Достоевский поднял проблему громадной, общечеловеческой важности, но подал ее в романтической форме, устранив точные приметы ее социально-типической сущности.

Его герой романтик, его глазами воспринят Петербург, от его лица ведется повествование, но писатель никак не объяснил от себя, в авторском комментарии, истинного смысла происходящего, не раскрыл истоков романтической настроенности своего героя.

Вместе с тем даже и для неискушенного читателя повести был ясен смысл этого романтического протеста против действительности. Достоевский убедительно показал, что гуманный по натуре человек неизбежно оказывается в оппозиции к режиму насилия. Но надолго ли он останется в кругу фантазий? Подобные мечтатели - как и многие из так называемых лишних\"людей-так или иначе вовлекались в борьбу против насилия и пытались на практике осуществить благородную мечту человечества о преобразовании действительности в духе социальной справедливости.

Повесть «Неточка Незванова» (1849-1860) отличается от других произведений молодого Достоевского. В рассказе Неточки, от лица которой ведется повествование, внимание сосредоточивается преимущественно на жестоких сценах. Писатель как бы старается побольнее ударить по нервам читателя

Чтобы правильно оценить замысел и объективное содержание этого произведения, следует решить главный вопрос: верил ли Достоевский в будто бы изначальную жестокость человеческой натуры?

Мы можем ответить со всей определенностью: нет, никогда не верил! Даже в самых жестоких сценах его Позднейших романов и повестей всегда угадывается основное убеждение Достоевского: внутренний мир человека таков, каков окружающий мир общественных отношений. В жестоком, ненормальном, больном обществе собственников и угнетателей психика человека подвергается болезненным извращениям. Почти вся цепь жестоких сцен, изображенных Достоевским, связана с болезненными метаниями отчима Неточки. В чем же причина его странного поведения? По-видимому, Ефимов-талант, во всяком случае, в этом уверены компетентные люди-такие, как французский маэстро, одаренный скрипач Б., помещик, в оркестре которого служил Ефимов, а также неожиданно скончавшийся итальнский капельмейстер: вряд ли он стал бы учить бездарность и завещал бы ему свою старинную скрипку.

Но... его талант «прорезался» лишь на 23-24 году, неожиданно для него и для окружающих, и он остался для всех, в сущности, случайным баловнем судьбы. Не потому ли «благодетельный» помещик желает по-прежнему удержать Ефимова в своем крепостном оркестре?

Примем во внимание еще одно обстоятельство: всегда ив любом виде искусства талант-это незаурядная личность, это сочетание природных задатков с жизненным опытом, широта кругозора, способность мыслить свободно и глубоко. А какая личность могла сформироваться в крепостном оркестре, у человека полусвободного, нищего и бесправного настолько, что по вздорному навету его хватают и сажают в тюрьму по подозрению в убийстве его первого учителя-того самого итальянца, который обнаружил у него талант?

До тридцати лет у Ефимова так и не было настоящей школы и даже музыкальной культуры. Как это было принято в крепостной среде, его фактически натаскивали, но не содействовали формированию личности. Какой же помещик мог хотеть учить подневольного мыслить? Бальзак сформулировал истину, известную человечеству с библейских времен: «Начав мыслить, человек начинает восставать».

История несостоявшегося скрипача Ефимова - это история гибели таланта в крепостной России. Он сам подспудно ощущал, как уходят его силы и исчезают природные задатки. Только от этого и бунтует он! Причем бунтует неосмысленное и нецеленаправленно, терзая себя и срывая зло на окружающих. Он ищет забвения в вине. Не реализовавшиеся добрые возможности обратились в свою противоположность, и стали причиной жестоких срывов.

Если подходить к повести «Неточка Незванова» с этой точки зрения, то ее замысел и содержание не расходятся с тем социально-политическим направлением, которое обозначилось как ведущее в творчестве молодого Достоевского. Он возбуждал своими произведениями отрицательное отношение к российской действительности. Для писателя с подобным миропониманием естественно было участие в известном социалистическом кружке М. В. Птрашевского, а затем и в более радикальных группах Н Л. Спешнева и С. Ф. Дурова. Это были довольно

Пестрые и организационно рыхлые сообщества, не имевшие определенной политической программы, но за их членами как за опасными вольнодумцами» вели неусыпное наблюдение николаевские жандармы. Революция 1848 года на Западе послужила для властей сигналом. Решено было с корнем вырвать «крамолу».

23 апреля 1849 года Достоевский был арестован, а спустя полгода, 16 ноября, приговорен к расстрелу. 22 декабря 1849 его вместе с другими смертниками вывели на Семеновский плац, разыграли весь ритуал подготовки к казни, и лишь в последний момент примчавшийся посланец объявил цццую волю: «Лишить всех прав состояния, сослать в каторжную работу в крепости на четыре года и потом определить рядовым». 24 декабря, ночью, Достоевского в кандалах отправили на каторгу.

На десять лет писатель был вырван из литературной жизни и лишен творческого общения с идейными единомышленниками. Но он сохранил талант и веру в свое писательское призвание, хотя и оплатил эту борьбу за личность дорогой ценой: убедил себя в неизбежности страданий людей в их земной жизни.

Достоевский и после каторги остался остро социальным шпателем, возбуждавшим у читателей чувство возмущения Против царствовавшего в стране хищничества и насилия.

Русская литература 1860-1870-х годов запечатлела, как и зеркале, и социально-политическую незрелость низов, и порожденный ею разброд, и утопизм рекомендаций литера-торов, критиков, публицистов. Это был мучительный, но исторически неизбежный процесс на пути овладения научным учением о социальном развитии человечества. В. И. Ленин не случайно подчеркивал, что «марксизм, как единственно правильную революционную теорию, Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв».

Эти духовные муки и физические жертвы во имя постижения верного пути к социальной справедливости- новое явление в истории человечества. И Достоевский был одним из первых художников в мировой литературе, исследовавших и отразивших в своих произведениях это крайне противоречивое восхождение человечества к новым нравственным ценностям.

Повести и романы Достоевского являются не только памятником отжившей эпохи. Они сохраняют свое эстетическое, познавательное и воспитательное значение. В произведениях Достоевского читатель может видеть достоверную картину падения личности под давлением жестокой среды или, напротив, нравственного возрождения ее под влиянием гуманистических идей.

Первым успехом новой школы стал первый роман Достоевского Бедные люди . В этом и в последовавших (до 1849 г.) ранних романах и рассказах Достоевского связь нового реализма с Гоголем особенно очевидна.

Федор Михайлович Достоевский родился 30 октября 1821 г. в Москве. Его отец служил врачом в одной из больших городских больниц. Семья Достоевского была юго-западного (волынского) происхождения, возможно, даже дворянского. В документах XVII века часто встречается это имя. Те представители этой семьи, которые не перешли в католичество, были священниками. Священником был и дед писателя. Мать его была дочерью московского купца. Так в Достоевском соединились украинская и московская кровь* . Доктор Достоевский был довольно состоятельным человеком и на свои заработки мог приобрести имение, но без крепостных, поскольку имение было ”необитаемо”. Очень рано Федор и его старший брат Михаил (впоследствии его компаньон по изданию журнала) стали страстными любителями чтения; культ Пушкина, характерный для Достоевского, тоже зародился у него очень рано. Братья учились в частном московском пансионе до 1837 г., когда Федор переехал в Петербург и поступил в военно-инженерное училище. Там он провел четыре года, не слишком увлекаясь инженерным делом; главным для него по-прежнему оставалась литература, чтение. Письма из училища к брату Михаилу полны литературных восторгов. В 1841 г. он получил офицерский чин, но остался в училище еще на год, после чего получил место в Инженерном департаменте. За пять лет обучения он был обязан два года отслужить в армии. Он не остался на службе после обязательного срока и ушел уже в 1844 г. Достоевский не был нищим, отец оставил семье маленькое состояние, но он не был ни практичен, ни бережлив, и потому нередко находился в стесненных обстоятельствах. Оставив службу, он решил посвятить себя литературе и зимой 1844-1845 гг. написал Бедных людей . Григорович, начинающий романист новой школы, посоветовал ему показать свое произведение Некрасову, который как раз собирался издавать литературный альманах. Прочитав Бедных людей , Некрасов пришел в восторг и отнес роман Белинскому. ”Новый Гоголь родился!” - вскричал он, врываясь в комнату Белинского. ”У вас Гоголи как грибы родятся”, - ответил Белинский, но роман взял, прочел и он произвел на него такое же впечатление, как на Некрасова. Была устроена встреча между Достоевским и Белинским; Белинский излил на молодого писателя весь свой энтузиазм, восклицая: ”Да вы понимаете ли сами-то, что это вы такое написали?” Через тридцать лет, вспоминая все это, Достоевский сказал, что это был счастливейший день в его жизни. Бедные люди появились в некрасовском ”Петербургском сборнике” в январе 1846 г. Они были восторженно отрецензированы Белинским и другими критиками, дружелюбно относившимися к новой школе, и очень хорошо встречены публикой. Достоевский нелегко перенес свой успех - он раздулся от гордости; сохранились забавные анекдоты о его непомерном тщеславии. Огромный успех продолжался недолго.

Для "Бедных людей" Достоевский взял форму европейского "романа в письмах", в которой были написаны "Новая Элоиза" Руссо, "Страдания молодого Вертера" Гете, "Жак" Ж.Санд. Это дало писателю "возможность объединить описательный, "физиологический" материал с эмоциональным, лирическим тоном изложения, глубоким психологическим раскрытием души "бедных людей". Обращение к эпистолярной форме позволило Достоевскому воспользоваться для анализа психологии обоих главных героев теми разнообразными приемами тонкого "микроанализа" человеческой души, которые были разработаны создателями сентиментального романа, а также романтического романа-исповеди.

Все раннее творчество Достоевского проходит под знаком двух европейских писателей: Диккенса и Гофмана. Гофман был одним из первых страстных увлечений Достоевского. В 1838 году Достоевским был "прочитан весь Гофман, русский и немецкий (то есть не переведенный "Кот Мурр)". Гофман был близок ему своим интересом ко всему непостижимому в области душевной жизни: навязчивым идеям, кошмарам, видениям, двойничеству, граничащей с безумием гениальности и т.д. Влияние Гофмана явственно ощущается во всех ранних повестях Достоевского, где присутствует фантастический элемент: в "Двойнике", "Хозяйке" и отчасти "Неточке Незвановой". Разумеется, влияние Гофмана Достоевский воспринял также и опосредованно через Гоголя, что убедительно доказывают параллели между "Двойником" и "Носом", найденные В.В. Виноградовым .

Диккенс был вторым важнейшим ориентиром для раннего Достоевского. Диккенс и Бальзак были двумя виднейшими представителями социального романа в начале XIX века в Европе, и Достоевскому, начинавшему работать в социальной тематике, оставалось только брать Диккенса за образец. Бросается в глаза разительное сходство тем и мотивов, относительно которого не всегда можно с достаточной уверенностью сказать, является ли оно результатом совпадения творческих поисков двух писателей или “прямым отзвуком впечатлений увлеченного читателя и почитателя произведений Диккенса” . Объединяла двух авторов прежде всего тема "бедных людей" – жертв огромного города, затерявшихся в нем и страдающих от бедности, беспомощности и всеобщего равнодушия. Эта тема была одной из ведущих у Диккенса ("Очерки Боза", Оливер Твист", "Николас Никльби", "Лавка древностей", "Тяжелые времена", "Холодный дом") и чуть ли не главной у молодого Достоевского. Тихий, незлобивый Девушкин, чиновник Горшков, лишившийся работы, – сродни многим героям Диккенса, особенно Тоби Вэку ("Колокола"), Хамфри из "Лавки древностей", Фредерику Дорриту из «Крошки Доррит». Явно от Диккенса проистекает также сентиментальный пафос "Бедных людей" и "Слабого сердца". "Характерное для Достоевского стремление уже в этот период его творческого развития сочетать глубоко трагическое в повседневной жизни внешне незаметного, но по-своему незаурядного человека с неподдельным лиризмом, его глубокую заинтересованность в судьбах своих маленьких героев, окажется причиной того, что Диккенс и далее не останется для него "нейтральной" фигурой, что Достоевский будет не только восхищаться Диккенсом как художником-гуманистом, не только в чем-то использовать его опыт, но по мере все более глубокого проникновения в жестокие и суровые законы жизни и спорить с ним" ._К примеру, Достоевский сразу отметает обязательные для Диккенса благополучные концовки, так что его ранние вещи оставляют после себя впечатление безысходности. Для Диккенса также очень характерны создаваемые им картины семейного тепла, уюта и покоя, к которым он ведет как к идеалу своих любимых героев и которые придают его романам английский национальный колорит. Им противопоставлен холод и дискомфорт ("антидом"), порождаемый очерствевшими, холодными душами богачей и чиновников, равнодушных и жестоких к "бедным людям" (на данном противопоставлении строятся, к примеру, такие произведения, как "Рождественская песнь в прозе", "Холодный дом" или "Давид Копперфильд"). Для Достоевского типичны изображения именно второй, отрицательной стороны диккенсовского мира: бесприютности, дискомфорта, одиночества. Типично диккенсовскую атмосферу доброты и патриархальности мы найдем только как явное заимствование из Диккенса: это финальные сцены "Униженных и оскорбленных" и описание усадьбы Ростанева в "Селе Степанчикове". Уже первое произведение Достоевского "Бедные люди" чисто по-диккенсовски трактует гоголевскую тему "маленького человека". Образ Макара Девушкина поэтизируется и описывается в сентиментальном, гуманистическом пафосе.

Бедные люди" Достоевского

"Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом. И вот, тридцать лет спустя, я припомнил всю эту минуту опять, недавно, и будто вновь ее пережил..." Так писал о себе Достоевский в 1877 году, будучи уже зрелым мастером, создавшим почти все те произведения, которые принесли ему впоследствии всемирное признание. Он мысленно возвращался к торжественному мгновению, когда "произошло что-то такое молодое, свежее, хорошее, - из того, что остается навсегда в сердце участвовавших" - когда восторженные отклики первых читателей его первого творения - романа "Бедные люди", - тогда еще молодых литераторов Д. В. Григоровича и Н. А. Некрасова и уже известного критика В. Г. Белинского пробудили в нем сознание "перелома навеки" и начала чего-то совершенно нового. Это было рождение писателя. Правда, к тому времени Достоев-ский имел за плечами не одну литературную "пробу". С самого детства весь семейный уклад сформировал в нем наклонности, определившие его дальнейшую судьбу.

Будущий писатель, равно как и его братья Михаил и Андрей, получил прекрасное домашнее воспитание и образование. В 1873 году Достоевский вспоминал: "Я происходил из семейства русского и благочестивого. С тех пор как себя помню, я помню любовь ко мне родителей. Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства. Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам нам читал отец. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным. У других, может быть, не было такого рода воспоминаний, как у меня" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1990. Т. 25. С. 28-31. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием в скобках номера тома и страницы. (21; 134).

Благочестие семейства Достоевских сочеталось с удивительным богатством и разнообразием литературных интересов, в полноте воспринятых детьми от родителей. С десятилетнего возраста началось страстное увлечение Достоевского Шиллером. Пушкина братья Михаил и Федор знали наизусть. Круг их домашнего чтения включал Державина, Жуковского, Карамзина, Вальтера Скотта, романы Нарежного и Вельтмана, сказки Луганского. Начитанность мальчика Достоевского огромна. В 1833 году братья Достоевские поступили в пансион француза Сушара, а через год перешли в привилегированный пансион Л. И. Чермака, где преподавали лучшие профессора Москвы. По воспоминаниям Д. Григоровича, все выпускники пансиона Чермака отличались "замечательною литературною подготовкой и начитанностью".

В мае 1837 года по дороге из Москвы в Петербург, куда шестнадцатилетний Федор с братом Михаилом ехали по решению отца для поступления в Главное инженерное училище, одно из лучших учебных заведений России, оба они мечтали "только о поэзии и поэтах". "Брат писал стихи, каждый день стихотворения по три, и даже дорогой, - рассказывал Достоевский в "Дневнике писателя" за 1876 год, - а я беспрерывно в уме сочинял роман из венецианской жизни. Тогда, всего два месяца перед тем, скончался Пушкин, и мы, дорогой, сговаривались с братом, приехав в Петербург, тотчас же сходить на место поединка и пробраться в бывшую квартиру Пушкина, чтобы увидеть ту комнату, в которой он испустил дух" .

Оказавшись в военно-учебном заведении, юноша Достоевский по-прежнему жил в мире литературы, поэзии - под аккомпанемент барабана и маршировки, математики и лагерных учений. Гомер, Шекспир, Гофман, Гете, Шиллер, Корнель и Расин, Гюго и Бальзак - эти великие имена сменяли друг друга в кипучем и восторженном юном воображении, пытавшемся в туманном воздухе мистического романтизма нащупать границы христианского искусства. Достоевский работал и над собственными драматическими сочинениями - "Мария Стюарт" и "Борис Годунов", рукописи которых не сохранились. Кроме того, известно название еще одной юношеской драмы писателя - "Жид Янкель", также не сохранившейся.

Несмотря на разбросанность, хаотичность литературных увлечений Достоевского, постепенно в них намечалась главная тема всего его будущего творчества: тайна человека. Уже в 1838 году, в 17 лет, Достоевский писал брату о поражавшей его двойственности человеческой природы, скрывавшей загадку зла и грехопадения: "Атмосфера души человека состоит из слияния неба и земли; какое же противозаконное дитя человек; закон душевной природы человека нарушен. Мне кажется, что мир наш - чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслью. Мне кажется, мир принял значение отрицательное, и из высокой изящной духовности вышла сатира...". А через год он говорил о своем призвании: "Человек есть тайна. Ее надо разгадать, ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком".

В конце 1843 года, в рождественские праздники, Достоевский перевел роман Бальзака "Евгения Гранде", напечатанный летом 1844 года в журнале "Репертуар и Пантеон". Это была первая публикация Достоевского. Он входил в литературу под знаменем того, в ком видел тогда завершение всего христианского искусства. Работа над переводом помогла ему встать на свой писательский путь.

В октябре 1844 года совершилось то, о чем "снилось и грезилось" молодому Достоевскому: не прослужив даже года по полученной в инженерном училище специальности, он вышел в отставку и превратился из инженерного подпоручика в профессионального литератора. А двумя неделями раньше он сообщал брату: "У меня есть надежда. Я кончаю роман в объеме "Eugenie Grandet". Роман довольно оригинальный..." . Речь шла о романе "Бедные люди". Безусловно, замысел Достоевского складывался под впечатлением бальзаковского повествования о несчастной девушке. И все же в первую очередь он знаменовал собою закономерный этап внутреннего развития писателя, обусловленный самой логикой этого развития. Она раскрыта Достоевским в его полупублицистических, полуфельетонных "Петербургских сновидениях в стихах и прозе", написанных уже после каторги.

В "Петербургских сновидениях в стихах и прозе" рассказывается о некоем таинственном ощущении - видении на Неве: "Был я тогда еще очень молод. Подойдя к Неве, я остановился на минуту и бросил пронзительный взгляд вдоль реки... Ночь ложилась над городом... Становился мороз в 20 градусов... Мерзлый пар валил с усталых лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и словно великаны со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе... Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его... в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная мысль вдруг зашевелилась во мне. Я вздрогнул, и сердце мое как бы облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива могущественного, но доселе незнакомого мне ощущения. Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленно; как будто прозрел во что-то новое, совершенно новый мир, мне незнакомый и известный только по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам. Я полагаю, что в эти именно минуты началось мое существование..."

Прозревая в невидимую и неведомую доселе глубину человеческого бытия, по-новому освещающую его привычные каждодневные проявления, и желая художественными средствами сделать эту глубину осязаемой, Достоевский работал над "Бедными людьми" так, как, может, не работал ни над каким другим своим произведением. Д. Григорович, живший в то время с ним на одной квартире, вспоминал, что Достоевский "просиживал целые дни и часть ночи за письменным столом" и на вопросы, что он пишет, отвечал "неохотно и лаконически". Мучимый жаждой совершенства, писатель подвергал роман неоднократной переработке. "Кончил я его совершенно, - сообщал Достоевский брату, - чуть ли еще не в ноябре месяце, но в декабре вздумал его весь переделать; переделал и переписал, но в феврале начал опять снова обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать. Около половины марта я был готов и доволен" . Однако вскоре вновь последовали исправления, и лишь к маю 1845 года работа над романом была завершена. 4 мая Достоевский признавался в письме брату: "Этот мой роман, от которого я никак не могу отвязаться, задал мне такой работы, что если бы знал, так не начинал бы совсем. Я вздумал его еще раз переправлять, и, ей-Богу, к лучшему; он чуть ли не вдвое выиграл. Но уж теперь он кончен, и эта переправка была последняя. Я слово дал до него не дотрагиваться. Участь первых произведений всегда такова, их переправляешь до бесконечности".

Многочисленные обработки и переделки свидетельствуют об интенсивном поиске Достоевским способов выражения происходивших в глубине его сознания и порождавших новое мироощущение изменений.

В уже цитированных "Петербургских сновидениях в стихах и прозе" Достоевский поведал, как "прежде в юношеской фантазии" он "любил воображать себя иногда то Периклом, то Марием, то христианином из времен Нерона, то рыцарем на турнире, то Эдуардом Гляденингом из романа "Монастырь" Вальтер Скотта, и проч., и проч...": "Не было минут в моей жизни полнее, святее и чище. Я до того замечтался, что проглядел всю мою молодость, и когда судьба вдруг толкнула меня в чиновники, я... я... служил примерно, но только что кончу, бывало, служебные часы, бегу к себе и мечтаю, и упиваюсь, и страдаю такими болями, которые слаще всех наслаждений в мире, и люблю, и люблю... и в Швейцарию хочу бежать, и в Италию, и воображаю перед собой Елизавету, Луизу, Амалию. А настоящую Амалию я тоже проглядел; она жила со мной, под боком, тут же за ширмами..." Но если в "Амальины времена" он жил "чуть не полгода с чиновником, ее женихом, носившим шинель с воротником из кошки, которую можно было принять за куницу, и не хотел даже и думать об этой кунице", то "вдруг, оставшись один", он "об этом задумался": "И стал я разглядывать и вдруг увидел какие-то странные лица. Все это были странные, чудные фигуры, вполне прозаические, вовсе не Дон Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники. Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал и все хохотал! И замерещилась мне тогда другая история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое, нравственное и преданное начальству, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная, и глубоко разорвала мне сердце вся их история..."

Мечтателю-Достоевскому, романтически устремлявшемуся от действительности к таинственно-фантастическому, открылась "фантастичность" самой действительности, о которой он впоследствии скажет: "Никогда нам не исчерпать всего явления, не добраться до конца и начала его. Нам знакомо одно лишь насущное видимо-текущее, да и то по-наглядке, а концы и начала - это все еще пока для человечества фантастическое"; и в другом месте: "...то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного...". В русской литературе появилась история жалкого петербургского чиновника Макара Девушкина.

Понимая, насколько его судьба зависела от успеха романа, Достоевский писал брату страшные слова: "Если мое дело не удастся, я, может быть, повешусь" "...я по целым ночам не сплю от мучительных мыслей. Не пристрою романа, так, может быть, и в Неву. Что же делать? Я уж думал обо всем. Я не переживу смерти моей idee fixe". С первых же шагов писательский путь Достоевского был крестным, ставившим вопрос жизни и смерти.

Через Д. В. Григоровича, незадолго до того опубликовавшего свой первый очерк "Петербургские шарманщики" в альманахе Н. А. Некрасова "Физиология Петербурга" (1844) - сборнике-манифесте писателей "натуральной школы", рукопись "Бедных людей" была отдана Некрасову, задумавшему новый альманах. Как впоследствии вспоминал Достоевский, Григорович и Некрасов прочли вслух, не отрываясь, весь роман, и в четыре часа ночи прибежали к автору "в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут". Некрасов снес рукопись Белинскому в тот же день... "Новый Гоголь явился!" - закричал Некрасов, входя к нему с "Бедными людьми". - "У вас Гоголи-то как грибы растут", - строго заметил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашел к нему вечером, то Белинский встретил его "просто в волнении": "Приведите, приведите его скорее!" .

Еще до встречи с Достоевским критик отозвался П. В. Анненкову о "Бедных людях", что роман "открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому...". Горячие похвалы Белинского автору "Бедных людей" вторят этому отзыву: "Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали... Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем...".

Услышанное молодым писателем пробудило в нем то удивительное чувство, которое и запомнилось ему как самая восхитительная минута всей жизни: "Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих. (А я был тогда страшный мечтатель)... Я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее..."

Такой триумф дебютанта был незаурядным событием в истории русской литературы. В письме к брату Достоевский рассказывал ему о своем успехе: "...никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное" Романом "Бедные люди" открывался "Петербургский сборник", второй альманах "натуральной школы", вышедший в январе 1846 года. Он включал в себя произведения Н. А. Некрасова, И. С. Тургенева, А. И. Герцена, В. А. Соллогуба, И. И. Панаева, В. Г. Белинского и др. Сборник вышел в период расцвета "натуральной школы", и писательский путь Достоевского пересекся с ней как раз в этот кульминационный момент.

Однако "восхитительная минута" была коротка. Триумф вскоре сменился травлей. И, в конце концов, Белинский "посетовал" в письме П. В. Анненкову: "Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением". Неизбежность столь кардинальной перемены крылась в принципиальном различии установок Достоевского и вдохновляемого Белинским литературного направления, различии, все более обнаруживавшемся и углублявшемся с каждым новым произведением Достоевского.

Правда, о которой говорил Белинский пришедшему к нему впервые автору "Бедных людей", воспринималась группировавшимися вокруг критика литераторами именно в духе "натуральной школы" и "гоголевской традиции". Имелось в виду сочувственное изображение бедного чиновника, "маленького" человека, париев общества "на чердаках и в подвалах", на фоне "физиологической" повседневности столичного города. Не случайно Белинский, рекомендуя Анненкову роман "Бедные люди", выставляет как его главное достоинство то, что это "первая попытка у нас социального романа"

Позднее А. И. Герцен, как бы солидаризируясь с критиком, отнес "Бедных людей" к числу произведений русской литературы 1840-х годов, проникнутых "социалистическими тенденциями и одушевлением" (Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 7. С. 252), а Н. А. Добролюбов - к сочинениям, написанным под влиянием "лучших сторон Гоголя и наиболее жизненных идей Белинского" .

Черты "натуральной школы" и "гоголевского направления", действительно, очевидны в первом романе Достоевского. История полунищего петербургского чиновника - типично гоголевский сюжет. После "Шинели", "Записок сумасшедшего" и порожденной ими целой массовой литературы повествовательного и очеркового характера эту тему можно было даже назвать избитой. Обрамление основного сюжета рядом деталей, выполненных в духе своего рода документальности, перекликается с традицией физиологического очерка. Перед взором читателя раскрывается жизнь столицы в ее повседневных, самых прозаических подробностях. Образы главных героев окружены целой галереей "двойников" (Горшков, отец и сын Покровские, двоюродная сестра Вареньки и др.), взаимная спроецированность которых оттеняет, делает более масштабным описание их судеб. Разнообразие типов - от уличного нищего до "его превосходительства" - придает метко схваченным деталям социальное звучание. Именно на это (и только на это) указал Достоевскому Белинский, когда восклицал: "Да вы понимаете ль сами-то... что это вы такое написали!.. А эта оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования генеральской ручки, - да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности его ужас! Это трагедия!" (25; 30-31).

Однако от большинства критиков ускользнул произведенный автором "Бедных людей" "коперниковский переворот", осуществленный изнутри вполне освоенной им художественной школы. Достоевский как бы взрывает ее устои, одновременно закладывая основы своей собственной системы. Оставленные без внимания художественно-психологические особенности "Бедных людей" являлись на самом деле зерном самобытности Достоевского, давшим в его зрелом творчестве грандиозные всходы.

Изображенный в повести Гоголя "Шинель" Акакий Акакиевич Башмачкин - бедный, забитый чиновник, всю жизнь переписывающий бумаги, которого распекает начальство, над которым издеваются сослуживцы, - во всех этих чертах прямой "предшественник" главного героя "Бедных людей", Макара Девушкина. Даже в их судьбах есть определенная сопоставленность: оба ценой невероятных лишений и крайней самоотверженности пытаются добиться заветной цели и, терпя полный и бесповоротный крах, впадают в смертельное отчаяние. Но если аскетизм Башмачкина опошлен недостойным объектом - вещью, то у героя Достоевского он превращается в возвышенную и трогательную привязанность к Вареньке Доброселовой, он оживает, очеловечивается (сама фамилия Башмачкин - "вещная", а Девушкин - "человечная").

Следствием такого превращения является кардинальная трансформация в архитектонике образа "маленького" человека: бессловесность, имевшая место в отношениях с вещью, сменяется самосозиданием и перерождением в слове; переписчик становится писателем. Отвечая своим критикам, видевшим в "Бедных людях" многословие, говорливость, происходившие будто бы от неопытности автора, Достоевский отмечал в письме брату от 1 февраля 1846 года: "Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может". Достоевский выбрал для своего произведения жанр эпистолярного романа. Тем самым героям "Бедных людей", Макару Девушкину и Вареньке Доброселовой, предоставлялась - через их переписку - свобода выявления и предельно полного выражения их внутреннего мира. Иными словами, предметом изображения у Достоевского становится самосознание героев, история их душевной жизни.

Именно как особое душевное состояние анализируется в романе феномен бедности, давший произведению его название. Физические страдания, описываемые Девушкиным, жизнь в чадной кухне, впроголодь, хождение на службу в обветшавшем мундире и дырявых сапогах - все это ничто по сравнению с теми душевными муками и терзаниями, униженностью, беззащитностью, запуганностью, на которые обрекает бедность, превращая самого героя в "ветошку". Макар Девушкин признается Вареньке: "...знаете ли, родная моя, чаю не пить как-то стыдно; здесь все народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида, для тона..."; "а главное, родная моя, что я не для себя и тужу, не для себя и страдаю; по мне все равно, хотя бы и в трескучий мороз без шинели и без сапогов ходить, я перетерплю и все вынесу, мне ничего, человек-то я простой, маленький, - но что люди скажут? Враги-то мои, злые-то языки эти все что заговорят, когда без шинели пойдешь? Ведь для людей и в шинели ходишь, да и сапоги, пожалуй, для них же носишь" Для Макара Алексеевича, который ест, пьет и одевается для "другого" (а "другой" для него - "чужой"), забота о материальном благе становится заботой именно о душе.

Оставил после себя огромное литературное наследство, в котором критика не разобралась до сих пор, не установив даже взаимного отношения между различными произведениями, из которых некоторые имели значение подготовительных этюдов к позднейшим крупным вещам. Но характерные черты его творчества вполне ясны. Достоевский – писатель-психолог по существу, исследователь глубин человеческой души, аналитик её тончайших настроений. Жизнь представляется ему необычайно сложной и стихийной, исполненной противоречий и неразрешимых загадок; на человеческую душу, переживающую сложность и стихийность жизненного процесса, одновременно действуют и ум, и сердце, прозорливая мысль, и слепая вера. Таинственное мистическое начало, таясь в глубинах человеческой личности, владеет ею не меньше, чем внешние обстоятельства.

Реальное и мистическое постоянно сопоставляются в романах Достоевского, иногда до того, что исчезает граница между рассказом автора и галлюцинациями изображаемого героя. Раздвоением человеческой личности, неопределенностью чувств и стремлений многие герои Достоевского, особенно Голядкин в «Двойнике », напоминают героев Гофмана , писавшего, как и Достоевский, в момент болезненного расстройства нервов по ночам. В глубине жизненных явлений у Достоевского лежит трагический элемент рока, приводящего самые разнородные случайности к удивительным совпадениям, которые и создают решающий мотив. Разговор неизвестных лиц в трактире о старухе-процентщице наталкивает Раскольникова на мысль об убийстве, почти дает готовый план, очерчивает рамки психологического содержания, в пределах которого станет развиваться дальнейшее действие романа. И этот трагический роковой элемент проявляет себя среди резких контрастов ненависти и любви, зверской жестокости, пороков, всевозможных ужасов и подвигов самоотречения, ангельской ясности и чистоты.

Фёдор Достоевский. Портрет работы В. Перова, 1872

Действие развивается у Достоевского чрезвычайно быстро; события нагромождаются массами в самые незначительные промежутки времени, они неудержимо рвутся вперед, не давая читателю опомниться, остановиться на особенностях, характеризующих обыденные настроения людей известного круга в известную эпоху. Понятно поэтому, что, сосредоточивая весь интерес рассказа на передаче психологических моментов, Достоевский дает сравнительно мало бытового материала. Стремление к правде, к верности в изображении чувство значительно превышает заботу Достоевского о внешних приемах художественности.

Из этого вытекает и общественное значение романов Достоевского. Сделав исходной точкой своих психологических экскурсов страдание, в которое вовлекается человек внешними и внутренними противоречиями жизни, Достоевский стал на сторону людей забитых и угнетенных, страдающих столько же от того, что их придавили житейские обстоятельства, сколько и от сознания своего человеческого достоинства, ежеминутно оскорбляемого и попираемого, от сознания своего права на осмысленную и нравственную жизнь. Достоевский болеет за человека, который примиряется с силою вещей и начинает считать себя неполным, не настоящим человеком. Это и есть путь к искуплению.

Достоевский. Бесы. Лекция Людмилы Сараскиной

Формы страдания в изображениях Достоевского в высшей степени разнообразны; психологические мотивы их разработаны в самых причудливых сочетаниях: страдание от любви к человеку вообще, страдание от сильных и низменных страстей, от любви, соединенной с жестокостью и злобой, от болезненного самолюбия и подозрительности, от волчьих инстинктов, с одной стороны, и овечьей покорности с другой. «Человек – деспот от природы и любить быть мучителем», – говорит Достоевский в «Игроке ». Его «подпольный человек » доходит до утверждения, что «человек до страсти любит страдание», – последнее, таким образом, возводится на степень не требования людской природы.

Страдание рождает любовь и веру, а в них наше оправдание перед Высшим Существом – такова философия страдания у Достоевского. В его романах много жестокости, но в них много и милосердия. С точностью психиатра, великий русский писатель раскрыл целый мир «блаженненьких», пьяниц, сладострастников, юродивых, идиотов , помешанных, и каждое изображение не только потрясает читателя, но и открывает его сердце влиянию лучей евангельской любви. В книгах Достоевского перед нами проходят разнообразные типы ограниченных счастливцев, бессердечных эгоистов, наивных мечтателей, людей чистой непорочной жизни и т. д. Изображение этого в высшей степени сложного мира, который становится близок сердцу читателя до полного слияния с ним, ставит Достоевского в ряды первостепенных реалистов, и сопоставление его с Л. Толстым , сделанное критикой, имеет за себя глубокие основания. При всех своих частных различиях, оба они – страстные искатели той истины и нравственного исцеления человечества.

Герой-идеолог

конецформыначалоформыБольшинство персонажей Достоевского - это обычные социально-психологические типы. Но в равноправном диалоге с автором участвуют только герои-идеологи. На философские темы рассуждают многие (например, студент и офицер в биллиардной), но эти рассуждения входят как материал в самосознание героя, ибо равноправие героя и автора у Достоевского избирательно. Он выбирает «собеседников» не по знатности и не по платью: ему нужны этически содержательные люди (хотя бы и грешники).

Такие герои не являются типами. Они знают все, что о них может поведать литература эпохи, знают свою собственную детерминацию и действуют вопреки ей. «Праведники» Достоевского - тоже не типы, а образы с сильной долей идеализации и декларативности: они стоят «выше» диалога.

Итак, у Достоевского равноправие героя и автора ограничено сравнительно узким кругом героев-идеологов. Это уточнение помогает дальнейшему нашему рассмотрению.

Прежде всего уточним: Достоевский, конечно, не писал своих романов в соавторстве с Раскольниковым, Ставрогиным и Иваном Карамазовым, все они вымышлены эмпирическим автором, но вымышлены как «соавторы» повествователя. Последний у Достоевского далеко не тождествен «всезнающему автору» прежней литературы. Даже повествуя без всяких посредников и хроникеров, Достоевский предоставляет героям свободу эстетической инициативы.

Герой-идеолог сочиняет свою жизнь как художественное произведение. Таков жизненный принцип романтиков, а главные герои Достоевского - романтические мыслители. Таким был и принцип молодого Достоевского: «Жить - значит сделать художественное произведение из себя» 4 . Изобразить такое жизнесочинительство - значит дать волю «сочинителю» строить свой мир внутри мира автора или параллельно ему. Отсюда и феномен соавторства.

Жанровое своеобразие

Творчество Достоевского внесло огромный вклад в развитие литературы, как русской, так и зарубежной.

Достоевский явился основателем нового творческого метода в изображении человека. Д. впервые показал, что человеческое сознание амбивалентно (в его основе лежат противоположные начала, начала добра и зла), противоречиво.

Д. стоит у истоков нового философского сознания, сознания религиозного экзистенциализма (эта теория отвергает теорию рационального познания мира и утверждает интуитивное постижение мира). Д. отстаивал позицию, что человек прозревает свою сущность в пограничных ситуациях.

Славу Достоевскому принесли его романы – его «Пятикнижие»:
«Преступление и наказание» (1866);
«Идиот» (1868);
«Бесы» (1871);
«Подросток» (1875);
«Братья Карамазовы» (1880-188).

Особенности реализма Достоевского:
1. Диалогизм повествования. Всегда присутствует спор и защита своей позиции (Иван и Алеша Карамазовы в «Братьях Карамазовых», Шатов и Верховенский в «Бесах», Раскольников и Соня Мармеладова в «Преступлении и наказании», князь Лев Николаевич Мышкин и остальное общество в «Идиоте»)
2. Соединение философской основы с детективом. Везде есть убийство (старухи-процентщицы в «Преступлении и наказании», Настасьи Филипповны в «Идиоте», Шатова в «Бесах», Федора Павловича Карамазова в «Братьях Карамазовых»). За это критики все время упрекали писателя.
3. По поводу реализма Достоевского говорили, что у него «фантастический реализм». Д. считает, что в исключительных, необычных ситуациях проявляется самое типическое. Писатель замечал, что все его истории не выдуманы, а откуда-нибудь взяты. Все эти невероятные факты – это факты из действительности, из газетных хроник, с каторги, где Достоевский провел в общей сложности 9 лет (1850-1859, с 1854-59 служил рядовым в Семипалатинске) и куда его сослали за участие в кружке Петрашевского. (Сюжет «Братьев Карамазовых» построен на реальных событиях, связанных с судебным разбирательством над мнимым «отцеубийцей» омского острога поручика Ильинского)
4. В «Дневнике писателя» Достоевский сам определил свой метод как «реализм в высшей степени». Д. изображает все глубины души человека. Самое интересное – это найти человека в человеке при полном реализме. Чтобы показать истинную природу человека надо изобразить его в пограничных ситуациях, на краю бездны. Перед нами предстает пошатнувшееся сознание, заблудшие души (Шатов в «Бесах», Раскольников в «Преступлении и наказании»). В пограничных ситуациях раскрываются все глубины человеческого «я». Человек находится во враждебном ему мире, но без него он не может жить.
5. Энгельгардт предложил назвать роман Достоевского идеологическим романом, т.к. в его романах присутствует конфликт идей. Сам Д. называл этот конфликт «pro et contra», имеется в виду «за» или «против» веры. В художественном пространстве романов Д. обычно присутствует конфликт 2-х идей: Раскольников – Соня Мармеладова; старец Зосима – Иван Карамазов.
6. Вячеслав Иванов, определяя новую жанровое своеобразие романа Достоевского, назвал его произведения романом – трагедией, т.к. в его романах показана трагедия личности, одиночество, отчуждение. Перед героем всегда стоит проблема выбора, и ему самому надо решать, по какому пути он пойдет.
7. Михаил Михайлович Бахтин, определяя структурную особенность романов Достоевского, говорит о полифонии (многоголосье). Полифонический роман Д. теперь противостоит ранее господствовавшему в русской литературе монологическому роману, где преобладал голос автора.

27. Концепция европейской цивилизации в рассказе Л.Н. Толского "Люцерн". Дух. путь рус. интеллигента в повеси Толстого "Казаки".

В литературе, посвященной Толстому, высказывалось мнение, что в образе Дмитрия Нехлюдова много автобиографических черт. С особенным основанием можно усмотреть эти автобиографические черты в рассказах «Утро помещика» и «Люцерн». Современники ощутили слишком «субъективный», лирический тон «Люцерна», поразившего и Тургенева и других литераторов проповедническим тоном, руссоистическими выпадами против европейской цивилизации и непосредственностью перехода от субъективно воспринятого впечатления к категорическому отрицанию целой исторически сложившейся системы социальных отношений. За фигурой благородно нетерпимого князя Нехлюдова «просматривался» образ писателя, создавшего этого героя, - графа Толстого - неукротимого спорщика, горячего поборника правды, искренности, справедливости

В "Казаках" Толстой - окончательно сложившийся мастер, равный ведущим реалистам того периода развития отечественной словесности.

Героем своим он избирает человека, относящегося к давно сложившемуся в нашей литературе типу "лишнего человека". Толстовский Оленин - из тех, о ком говорят, что он "ещё не нашёл себя". Поиск же себя он пытается осуществить в бытии, наиболее близком, по его выводу, к естественной жизни, где-то на грани между цивилизацией и натуральной стихией. В стремлении своём к натуре и натуральной основе бытия, Оленин мечтает опроститься, жить жизнью простого казака, жениться на казачке красавице Марьяне, олицетворяющей для него природную гармонию.

Примером близости человека к природе становится для Оленина старый казак дядя Ерошка. Ерошка вовсе не образец добродетели. Нравственность Ерошки весьма отлична от христианской морали, она именно натуральна. Так, он легко вызывается доставить Оленину "красавицу" и отвергает возражение не утратившего понятие о религиозном запрете молодого человека как противное естественному порядку вещей. Ерошка "подсматривает" законы естественной жизни и переносит их на жизнь человека.

И это то, к чему всё более тяготеет Оленин, ощущая себя порой именно частью, неразрывной частью натуральной жизни. Тяготение же к натуральному существованию есть подсознательное стремление к снятию с себя всякой ответственности и всякой вины за свой грех - не что иное. Причина проста, банальна. И не в том ли подоснова всего руссоизма: сбыть собственную греховность, извергнуть её куда-то вовне? Переложить вину на кого-то или что-то...

Не следует упускать вниманием, что повесть Толстого появилась в 1863 году: ещё не отшумели споры вокруг "Отцов и детей", и Чернышевский бросает в котёл общественных страстей свой роман "Что делать?", начиная перепахивать склонные к соблазну натуры. Общество и без того возбуждено совершаемыми переменами. И в это самое время Оленин вдали от всего суетного хаоса мечтает о слиянии с первозданной стихией? Упрёки Толстому раздавались несомненные: за намеренный уход от важнейших вопросов современности, за едва ли не пренебрежение ими.

Ушёл от проблем? Нет. Именно насущнейших проблем человеческого бытия и коснулся писатель в своём создании. Ведь истинно важные вопросы - не в той суетности, какою тешили себя шумливые прогрессисты. То пришло и в своё время ушло. Но вечным остался вопрос о смысле жизни и о счастье в этой жизни. Толстой не ушёл от проблем бытия, он самые острые из них обнаружил и отразил. Вполне закономерно, что они не вполне совпадали с общественной злобой дня.

28. Тема народа, войны, истинного и ложного патриотизма В "Севастопольстких рассказах" Л.Н. Толского.

Военные рассказы. Изображение простого человека на войне. Тема патриотизма в «Севастопольских рассказах». Мастерство Толстого-психолога в «Севастопольских рассказах».

Военные рассказы Толстой стал писать одновременно с первой своей повестью. Они сопутствовали трилогии и дальше, вплоть до публикации в 1856 году завершившей ее «Юности».

Исследуя в трилогии путь нравственного формирования человека, писатель обнаруживал, как трудно даются людям даже при самых высоких и чистых их устремлениях самосовершенствование, душев­ный и духовный рост. Как одно из серьезнейших препятствий в этом смысле виделось ему отсутствие необходимой выдержки и стойкости.

Собственные впечатления Толстого этой поры связаны были по преимуществу с поведением людей в условиях боевых действий. Эти свои впечатления он и стал разрабатывать в военных рассказах, не доверяя никаким готовым понятиям, устанавливая заново, что же такое стойкость, дается ли она человеку принадлежностью к опреде­ленному кругу, образованностью и т. д. и т. п. Так и появились у Толстого один за другим такие военные рассказы, как «Набег», «Рубка леса», «Разжалованный».

Когда же писатель попал в Севастополь и принял участие в событиях Крымской кампании, значение военной темы в его творчестве существеннейшим образом рас­ширилось. Уже 2 ноября 1854 года, еще по пути в Севастополь, Толстой записал в дневнике: «Велика моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства». О том, как быстро и решительно углублялся в это время под воздействием происходившего толстовский «взгляд на веши», позволяет судить хотя бы тот факт, что меньше чем через месяц после приведенной записи, 28 ноября 1854 года, писатель в том же дневнике пометил: «Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться. Все идет навыворот, неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ниоткуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков, потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь, стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогоды, которые пошлет Николаи Чудотворец, чтобы изгнать неприятеля... Грустное положение - и войска, и государства».

Начала эпичности прорастали у Толстого неотделимо от даль­нейшего углубления психологического анализа. Вот в «Севастополе в мае» мы видим, как неумолимо проявляет себя стихия войны, как вроде бы теряет перед ее лицом всякое значение любой, от дельный человек. Но краткое сообщение о смерти одного из эпизодических персонажей рассказа, убитого на месте осколком, соседствует с под­робнейшей передачей того, что успел подумать, перечувствовать, вспомнить в одно лишь последнее мгновение своего земного бытия этот вполне заурядный Праскухин, со сколькими другими людьми он ощутил себя внутренне связанным, и открывается, как бесконечно наполнена, как неизмеримо богата отдельная человеческая жизнь сама по себе, какой бы ни выглядела она со стороны

Соединение общей картины событий и пристального вглядывания в конкретного частного человека принесло Толстому в «Севастополь­ских рассказах» небывалую стереоскопичность изображений. Это за­воевание по-новому продолжилось в повести «Утро помещика» (1856), сменившей у писателя неосуществленный замысел «Романа русского помещика».

29. История создания и жанровое своеобразие романа-эпопеи "Война и мир". Концепция войны и мира.

История создания над романом «Война и мир » (1864-1869) были периодом напряженной классовой борьбы, развернувшейся вокруг крестьянского вопроса. Реформа 1861 г. не разрешила по существу вопроса о крестьянине, о его взаимоотношениях с помещиком. Многочисленные восстания, которыми ответило крестьянство на реформу, наглядно показывали недовольство и возмущение, вызванные реформой в крестьянской массе. Проблема «мужика» по-прежнему стояла в центре общественного внимания. В публицистике и художественной литературе с особой остротой ставились и освещались проблемы крестьянства и дальнейшего развития страны. Появляется особый интерес к произведениям, ставящим острые политические, философские и исторические вопросы. В свете исторического прошлого рассматриваются важнейшие вопросы эпохи. Вот в этой-то общественной и литературной атмосфере и возникает у Л. Толстого мысль об историческом романе, но таком, который на материале истории дал бы ответ на жгучие вопросы современности. Толстой задумал столкнуть две эпохи: эпоху первого революционного движения в России - эпоху декабристов, и 60-е годы - эпоху революционных демократов.

"Война и мир" -- не просто повествование об исторических событиях. Это заметно, даже если внимательно посмотреть на композицию романа. Описание жизни обыкновенных семей, таких как Ростовы, Болконские и другие, чередуется с описанием сражений, военных действий, рассказами о личностях Наполеона, Кутузова. Одновременно мы видим картины совершенно иного рода. Люди знакомятся, расстаются, объясняются в любви, женятся по любви и по расчету -- то есть живут обычной жизнью. Перед глазами читателей проходит целая вереница встреч в течение многих лет. А история не стоит на месте. Императоры решают вопросы войны и мира, начинается война 1812 года. Народы Европы, забыв о своем доме, семье, направляются в Россию завоевывать ее. Во главе этих войск стоит Наполеон. Он уверен в себе и высоко себя ставит. А Л. Н. Толстой, как бы незаметно сравнивая его с мирными людьми, показывает, что Наполеон вовсе не гениален, что он просто авантюрист, как и многие другие, не носящие громкого титула и не увенчанные короной императора.

Одна из особенностей "Войны и мира" -- большое количество философских отступлений. Не раз в них автор рассуждает о том, что вовсе не Наполеон был причиной войны. Толстой пишет: "Точно так же, как в трафарете нарисуется такая или другая фигура не потому, в какую сторону и как мазать по нем красками, а потому, что по фигуре, вырезанной в трафарете, во все стороны было мазано краской". Один человек не делает историю. Но когда собираются народы, имеющие хотя и разные цели, но действующие одинаково, тогда и случаются события, остающиеся в истории. Наполеон этого не понимал, считая причиной передвижения, столкновения народов себя лично.

Чем-то похож на Наполеона и граф Ростопчин, уверенный в том, что сделал все для спасения Москвы, хотя, по сути, не сделал ничего.

Есть в "Войне и мире" люди, которых действительно волнует вопрос жизни и смерти России. Один из них -- М. И. Кутузов. Он понимает обстановку и пренебрегает мнением других о себе. Он прекрасно понимает и князя Андрея, и карьериста Бенигсена, и, по сути, всю Россию. Он понимает людей, их устремления, желания, а значит, и отечество. Он видит, в чем благо для России и для русского народа.

М. И. Кутузов это понимает, а Наполеон -- нет. На протяжении всего романа читатель видит эту разницу и симпатизирует Кутузову.

А что значит понимать людей? Князь Андрей тоже понимает души других людей. Но он считает, что для изменения мира каждый должен совершенствовать прежде всего себя. Он не принимал войну, так как война есть насилие. Именно через образ своего любимого героя Лев Николаевич передает собственные мысли. Князь Андрей -- военный, но не приемлет войну. Почему?

"Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы", -- пишет автор.

Но почему человек должен жить второй жизнью, где он теряется как личность и служит бессознательным орудием истории? Зачем нужно все это?

И Л. Н. Толстой призывает в своем романе закончить ненужные, бессмысленные войны и жить в мире. "Война и мир" -- это не просто исторический роман, это проект построения нового духовного мира. В результате войн люди покидают свои семьи, становятся безликой массой, которую уничтожает точно такая же другая масса. Л. Н. Толстой мечтал о прекращении войн на земле, о том, чтобы люди жили в согласии, отдаваясь своим печалям и радостям, встречам и расставаниям, были свободными духовно. Чтобы донести свои мысли до читателей, Лев Николаевич написал такую книгу, где он не просто последовательно излагает свои мысли, свои воззрения но и иллюстрирует их на примере жизни людей в период Отечественной войны. Те, кто читает эту книгу, не просто воспринимают чужие суждения, а переживают вместе с героями, проникаются их чувствами и через них общаются с Л. Н. Толстым. "Война и мир" -- это своеобразная священная книга, подобная Библии. Главная ее идея, как писал Толстой, -- "основание новой религии... дающей блаженство на земле". Но как создать этот мир, преисполненный благодати? Погибает князь Андрей, который нес образ этого нового мира. Пьер решил вступить в тайное общество, которое опять же насильственными мерами постарается изменить жизнь людей. Это уже не будет идеальным миром. Так возможен ли он вообще?

Видимо, этот вопрос Л. Н. Толстой оставляет читателям для размышления. Ведь для изменения мира необходимо изменить свою собственную душу. Как это пытался сделать князь Андрей. А изменить себя в силах каждый из нас.

Эпическую основу произведения составляет ощущение жизни как целого и бытия во всей широте этого понятия. Вопросы жизни и смерти, правды и лжи, радости и страдания, личности и общества, свободы и необходимости, счастья и несчастья, войны и мира составляют проблематику романа. Толстой показал множество сфер бытия, в которых протекает жизнь человека.

Образ Пьера представлен в произведении в процессе постоянного развития. На протяжении всего романа можно наблюдать ход мыслей этого героя, а также малейшие колебания его души. Он ищет не просто жизненную позицию, в частности, удобную для него самого, но абсолютную истину, смысл жизни в целом. Поиски этой правды - поиски всей судьбою. В начале эпопеи Пьер - безвольный молодой человек, постоянно нуждающийся в чьем-либо руководстве и поэтому попадающий под разные влияния: то князя Андрея, то компании Анатоля Курагина, то князя Василия. Его взгляд на жизнь еще твердо не установлен. В эпилоге Толстой дает понять, что Пьер принимает самое деятельное участие в тайных декабристских обществах. Как личность Пьер еще не сформировался, и поэтому ум в нем сочетается с “мечтательным философствованием”, а рассеянность, слабость воли, отсутствие инициативы, непригодность к практической деятельности-с исключительной добротой. В гостиной Анны Павловны он встречает Элен - человека, совершенно противоположного ему по духовному содержанию. Элен Курагина - неотъемлемая часть мира, где роль личности определяется ее общественным положением, материальным благосостоянием, а не высотой моральных качеств. Пьер не успел узнать это общество, где “нет ничего правдивого, простого и естественного. Все пропитано насквозь ложью, фальшью, бездушием и лицемерием”. Не успел он понять и сути Элен. С женитьбы на этой женщине началась одна из важных вех в жизни героя. “Предаваясь разврату и лени”, Пьер все больше осознает, что семейная жизнь не складывается, что жена его абсолютно безнравственна. Он остро ощущает собственную деградацию, в нем растет недовольство, но не другими, а собой. В своей неустроенности Пьер считает возможным винить только себя.

После всего, что произошло с ним, особенно после дуэли с Долоховым, бессмысленной представляется Пьеру вся его жизнь. Он ввергнут в душевный кризис, который проявляется и в недовольстве героя собой, и в желании изменить свою жизнь, построить ее на новых, добрых началах.

Кульминацией романа стало изображение Бородинского сражения. И в жизни Безухова оно также явилось решающим моментом. Желая разделить судьбу народа, России, герой, не будучи военным, принимает участие в сражении. Глазами этого персонажа Толстой передает свое понимание важнейшего в народной исторической жизни события. Пьер начинает понимать, что человек не может владеть ничем, пока боится смерти. Тот, кто ее не боится, владеет всем. Герой осознает, что в жизни нет ничего страшного, и видит, что именно эти люди, простые солдаты, живут истинной жизнью. И в то же время он чувствует, что не может соединиться с ними, жить так, как живут они.

Важным этапом в жизни героя является его встреча с Платоном Каратаевым. Встреча эта ознаменовала приобщение Пьера к народу, к народной правде. В плену он обретает “то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде”. Здесь он узнал “не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей”. Приобщение к народной правде, народному умению жить помогает внутреннему освобождению Пьера. Пьер всегда искал решение вопроса о смысле жизни: “Он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянности светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе. Он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки обманули его”. И вот, наконец, с помощью Платона Каратаева этот вопрос разрешен.

Познав правду Каратаева, Пьер в эпилоге романа идет дальше этой правды - идет не каратаевским, а своим путем. Окончательной духовной гармонии Пьер достигает в браке с Наташей Ростовой. После семи лет супружества он ощущает себя вполне счастливым человеком. К концу 1810-х годов в Пьере растет негодование, протест против общественного строя, который выражается в намерении создать легальное или тайное общество. Так, нравственные искания героя заканчиваются тем, что он становится сторонником зарождающегося в стране движения декабристов.

Князь Андрей Болконский - одна из самых ярких и самых трагических фигур романа “Война и мир”. С первого своего появления на страницах произведения и до смерти от ран в доме Ростовых жизнь Болконского подчинена своей внутренней логике. И в военной службе, и в политической деятельности, и в свете, и, что самое странное, в любви Андрей остается одиноким и непонятым. Замкнутость и скептицизм - вот отличительные черты Андрея даже в его общении с любимыми людьми: отцом, сестрой, Пьером, Наташей. Но он далеко не человеконенавистник. Он всей душой желает найти применение своему уму и способностям, “он так всеми силами души искал одного: быть вполне хорошим...” Но его жизнь похожа не на поиски нового, а на бегство от старого. Острый ум подталкивает его к деятельности, но внутреннее ощущение стихии жизни останавливает, указывая на тщетность усилий человека. Начинания Андрея заканчиваются разочарованиями. Его искреннее желание служить родине, делу сталкивается со всеобщим безразличием. Человек с трезвым и скептическим умом, князь Андрей не мог найти себе места в среде лживого корыстолюбия и льстивого карьеризма, царствовавших в светской и военной жизни. Но постепенно он приходит к выводу, что все его старания - не более чем суета. Жизненный путь князя Андрея - это история разочарований, но одновременно и история постижения смысла жизни. Болконский постепенно избавляется от иллюзий - стремления к светской славе, военной карьере, к общественно-полезной деятельности. Всякие же разговоры о любви к “ближним” князь считает ханжеством. Любить следует в первую очередь себя и своих родных. А уважая себя и поступая по чести, человек неизбежно будет полезен людям, во всяком случае, не навредит им. Ответственность за других людей Андрей считает непомерным бременем, а принятие за них решений - безответственностью и самовлюбленностью. Периоды разочарований сменяются у князя Андрея периодами счастья и духовного возрождения. Андрей Болконский прошел путь от честолюбивого эгоизма и гордости до самоотречения. Его жизнь - это эволюция гордыни человеческого разума, сопротивляющегося бессознательной доброте и любви, которые и составляют смысл жизни человека. Одинокий и самолюбивый герой, пусть даже очень умный и во всех отношениях положительный, по мнению Л.Н. Толстого, не может быть полезен этому миру.

30. Изображение исторических деятелей и философия истории в романе "война и мир ".

Кутузов и Напалеон в романе Л.Н. Толстого “Война и мир”

Говоря о Бородинском сражении, нельзя умолчать о двух ключевых фигурах этого решающего события в истории девятнадцатого века: Кутузове и Наполеоне.

Сам Толстой не только не находит ничего привлекательного в личности Наполеона, но, напротив, считает его человеком, у которого “помрачены ум и совесть”. Все его поступки Толстой расценивает как “слишком противоположные добру и правде, слишком далекие от всего человеческого”. Во многих сценах романа французский император предстает не как великий государственный деятель, а как капризный и самовлюбленный позер.Одним из ярких эпизодов, характеризующих Наполеона именно с этой стороны, является сцена приема императором русского посла Балашева. Принимая Балашева, Наполеон все рассчитал для того, чтобы произвести на него неотразимое впечатление. Он хотел представить себя воплощением силы, величия и благородства. С этой целью он назначил прием на “самое выгодное свое время - утро” и нарядился в “самый, по его мнению, величественный свой костюм”. Было рассчитано не только время, но и место встречи и даже поза, которую Наполеону надлежало принять, чтобы произвести должное впечатление на русского посла. Однако во время беседы Балашев, “не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос”. Наполеон, правда, знал об этом своем физическом недостатке и видел в нем “великий признак”.

Толстой усматривает в этом лишнее подтверждение невероятной самовлюбленности французского императора. Неприязнь Толстого к Наполеону сквозит и в описании других подробностей, таких как манера “смотреть мимо” собеседника.Мнимое величие Наполеона особенно ярко проявляется в сцене, когда он стоит на Поклонной горе и любуется панорамой Москвы: “Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица...” Но недолго прии лось ему наслаждаться своим величием. Он оказался в жалко: л и смешном положении, так и не дождавшись ключей от величественного города. А вскоре жестокий и вероломный завоеватель потерпел полное поражение. Таким образом, история развенчивает культ сильной личности, культ “сверхчеловека”.

Толстой противопоставляет Наполеону (и как военачальнику, и как человеку) фельдмаршала Кутузова. В отличие от императора Франции

он никогда не приписывал себе главную роль в успехах, достигнутых русской армией. Толстой неоднократно говорит о том, что Кутузов руководил сражениями по-своему. В отличие от Наполеона, он делал ставку не на свою гениальность, а на силу армии. Кутузов был убежден, что решающее значение в войне имеет “дух войска”.

В тяжелой для русской армии ситуации он сумел принять на свои плечи всю полноту ответственности. Невозможно забыть сцену военного совета в Филях, когда Кутузов принял решение об отступлении. В те мрачные часы перед ним встал один страшный вопрос: “Неужели это я допустил до Москвы Наполеона и когда же я это сделал?., когда же решилось это страшное дело?” В эту трагическую для России минуту, когда необходимо было принять одно из важнейших в истории решений, Кутузов был совершенно один. Он должен был сам принять это решение, и он его принял. Для этого полководцу потребовалось собрать все свои душевные силы. Он смог не поддаться отчаянию, сохранить уверенность в победе и внушить эту уверенность всем - от генералов до солдат.

Из всех исторических деятелей, показанных в романе, только Кутузова Толстой называет истинно великим человеком. В романе “Война и мир” Кутузов представлен как народный герой, вся мощь которого состояла “в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его”.

Можно сделать вывод о том, что основное различие между этими полководцами Толстой видел в антинародной деятельности Наполеона и народном начале, лежащем в основе всех деяний Кутузова.

Здесь необходимо сказать об отношении Толстого к роли личности в истории. Еще в молодости писатель пришел к мысли, что “каждый исторический факт необходимо объяснять человечески”. Он очень увлекался идеей “олицетворения” истории, то есть изображения ее в живых лицах. Но уже тогда Толстой иронически относился к тем писателям, которые считали творцами-истории немногих выдающихся лиц. В романе “Война и мир” он бурно протестует против подобной точки зрения. В эпилоге романа Толстой говорит о том, что невозможно описывать движение человечества без понятия о силе, заставляющей людей направлять свою деятельность к одной цели, а эта сила есть движение “всех, без одного исключения всех людей”. По Толстому, содержание исторического процесса составляет движение народных масс, их действия, их могучая, неостановимая сила, и величие личности заключается в том, чтобы стать частью этой силы. Попытки же поставить себя над народом, считая его толпой, управлять им - смешны и нелепы и приводят к общечеловеческим трагедиям.

31."Анна КАренина" Л.Н, Толстого. Трагедия, смысл конфликта.

Роман "Анна Каренина" вначале был задуман как большое эпическое произведение на тему семейной жизни. Об этом говорит хотя бы его начало: "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему"; расстановка фигур: Анна и Вронский, Левин и Кити, Стива и Дора Облонские и т. д. Но постепенно, по мере вхождения героев в рамки описываемой эпохи, роман стал наполняться широким социальным содержанием. В результате Толстой не только показал кризис старой семьи, покоившейся на лживой общественной морали, но и, противопоставив искусственной жизни в семье естественные отношения между супругами, попытался наметить пути выхода из этого кризиса. Они, по мнению Толстого, в пробуждении чувства личности, в интенсивном росте самосознания под влиянием социальных перемен эпохи.

Изначально автор хотел изобразить женщину, потерявшую себя, но не виноватую. Постепенно же роман вырос в широкое обличительное полотно, показывающее жизнь пореформенной России во всем ее многообразии. В романе представлены все слои общества, все классы и сословия в новых социально-экономических условиях, после отмены крепостного права.
Говоря же об Анне Карениной, Толстой показал, что ее волнуют лишь сугубо личные проблемы: любовь, семья, брак. Не найдя достойного выхода из сложившейся ситуации, Анна решает уйти из жизни. Она бросается под поезд, так как жизнь в теперешнем ее положении стала невыносимой.
Сам того не желая, Толстой вынес суровый приговор обществу с его лживой ханжеской моралью, доведшей Анну до самоубийства. В этом обществе нет места искренним чувствам, а лишь установленным правилам, которые можно обойти, но скрываясь, обманывая всех и себя. Искреннего, любящего человека общество отторгает, как инородное тело. Толстой осуждает такое общество и установленные им законы.

32. Лит-ое творчество Толстого 80-90 года. ("Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", пьесы "Власть тьмы", "Живой труп")

Основные темы и проблемы в повести Толстого «Смерть Ивана Ильича»

Центральное место в творчестве Толстого 80-х годов принадлежит повести
«Смерть Ивана Ильича» (1884-1886). В ней воплотились важнейшие черты реализма позднего Толстого. По этой повести, как по высокому и надежному образцу, можно судить о том, что объединяет позднее и раннее творчество Толстого, что их отличает, в чем своеобразие позднего Толстого сравнительно с другими писателями-реалистами тех лет.

Испытание человека смертью - излюбленная сюжетная ситуация у Толстого.
Так это было и в «Детстве», где все герои как бы проверяются тем, как они ведут себя у гроба; в кавказских и севастопольских рассказах - смерть на войне; в романах «Война и мир» и «Анна Каренина». В «Смерти Ивана Ильича» тема продолжается, но как бы концентрируется, сгущается: вся повесть посвящена одному событию - мучительному умиранию Ивана Ильича Головина.

Последнее обстоятельство дало повод современным буржуазным литературоведам рассматривать повесть как экзистенциальную, то есть рисующую извечную трагичность и одиночество человека. При таком подходе снижается и, может быть, снимается совсем социально-нравственный пафос повести - главный для Толстого. Ужас неверно прожитой жизни, суд над нею - в этом основной смысл «Смерти Ивана Ильича».

Лаконичность, сжатость, сосредоточенность на главном - характерная черта повествовательного стиля позднего Толстого. В «Смерти Ивана Ильича» сохраняется основной способ толстовского познания и воплощения мира - через психологический анализ. «Диалектика души» и здесь (как и в других повестях 80-х годов) является инструментом художественного изображения. Однако внутренний мир поздних героев Толстого сильно изменился - он стал напряженнее, драматичнее. Соответственно изменились и формы психологического анализа.

Конфликт человека со средой всегда занимал Толстого. Его лучшие герои обычно противостоят среде, к которой принадлежат по рождению и воспитанию, ищут путей к народу, к миру. Позднего Толстого интересует главным образом один момент: перерождение человека из привилегированных классов, познавшего социальную несправедливость и моральную низость, лживость окружающей его жизни. По убеждению Толстого, представитель господствующих классов (будь то чиновник Иван Ильич, купец Брехунов или дворянин Нехлюдов) может начать «истинную жизнь», если осознает, что вся его прошедшая жизнь была «не то».

В повести Толстой предъявил всей современной жизни обвинение в том, что она лишена подлинного чело­веческого наполнения и не может выдержать проверки смертью. Перед лицом смерти все у Ивана Ильича, про­жившего жизнь самую обычную, похожую на множество других жизней, оказывается «не то». Имевший службу, семью, друзей, доставшуюся ему по традиции веру, он уми­рает совсем одиноким, испытывая неодолимый ужас и не зная, чем помочь остающемуся жить мальчику – своему сыну. Неукротимая привязанность к жизни заставила "пи­сателя отвергнуть ее в тех формах, в каких она являлась ему.

33. Критический пафос романа "воскресенье" Толстого

1889-1899.Писал в годы «перелома» в своих взглядах. Роман написан в своеобразной социалистической манере.Т.хотел подчеркнуть перелом во взглядах,в творчестве.Отразились художественные,эстетические и философские взгляды писателя,основанные на идеях христианского универсализма.Использовал реальное событие,почерпнутое им из судебной хроники.Трагедию Катюши Масловой,сохраняющей достоинство,историю морального возрождения Нехлюдова и его стремление искупить вину использовал для резкого обличения царского деспотизма,несправедливости общественно-политического строя,разлагающего судей,продажной администрации,услужливой православной церкви и лицемерной официальной морали.Публикация-прична отлучения его святейшим Синодом от РПЦ(1901).Лаконизм.Портреты даются весьма скупо.Уже при замысле возникла политическая тема:Маслова нашла себе друзей среди ссыльных революционеров.Роман начинается,в отличие от предыдущих,с самой сути дела-просыпается,получает повестку в суд,в обвиняемой узнает Катюшу,жертву его обмана.Роман не имеет прежней живописной красочности,он суровее по тону.Написан по хроноглии рассмотрения уголовного дела,с поясняющими свидетельскими показаниями,ретроспективными дознаниями.Нехлюдов раскаивается не только в своем проступке,но и в грехах всего своего сословия,всех своих предков.Судьба ударила по Нехлюдову,стерта вся его прежняя жизнь,у него должно появиться достоинство,очищенное от порока.Маслова отвергла Нехлюдова-символ неискоренимой ненависти простого народа к господам.

Роман «Воскресение». Обличение в романе государственных и общественных устоев царской Росси. Проповедь нравственного самоусовершенствования и непротивления злу насилием в романе «В.». Отношение Толстого к народнической идеологии и революционному пути преобразования социальной действительности.

Последнему роману Толстого, «Воскресению», вышедшему в свет в 1899 году, суждено было стать и одним из последних романов XIX века. Он действительно во многих отношениях явился итоговым для своего столетия.

В начале «Воскресения» все современное жизнеустройство сразу же предстает перед нами как ложное в самом своем основании, опутавшее и запутавшее всех людей, о чем писатель прямо и с полной убежденностью и объявляет. Он не признает никаких условностей, людьми допущенных и принятых, и потому, не соглашаясь скрыть за привычным обозначением «город» существо происходящего здесь, говорит об «одном небольшом месте», куда собрались «несколько сот тысяч», чтобы «забивать камнями землю», «дымить каменным углем и нефтью», «выгонять всех животных и птиц»... Толстой обвиняет и обвиняет. И верит, что что бы ни было, весна все-таки не может не быть весной, трава не может не расти и не зеленеть.

А дальше мы узнаем, что Катюшу Маслову ведут в суд. И судить ее будут за преступление, которого она не совершила. В числе ее судей - барин Нехлюдов, повинный во всем горь­ком и страшном, что с нею стряслось. Несправедливость дошла уже в самом деле до последнего предела.

Люди, которые судят Катюшу, поймут ее и поверят ей. Они не захотят ей зла. Но отношения их с нею разворачиваются в гра­ницах установившейся нравственности и общественной системы. И, сами того не желая, они обрекут ее на каторгу и Сибирь.Ц^икакие собственно человеческие отношения внутри существующего жизне­устройства становятся уже невозможны, даже нереальна*.

Однако Толстой настаивает и на том, что «близится конец века сего и наступает новый». Еще 30 ноября 1889 года он занес в свой дневник такую запись о современной «форме жизни»: «Она будет разрушена не потому, что ее разрушат революционеры, анархисты, рабочие, государственные социалисты, японцы или китайцы, а она будет разрушена потому, что она уже разрушена на главную половину - она разрушена в сознании людей».

Нехлюдову достаточно встретить в суде обманутую и брошенную имкогда-то Катюшу, чтобы он решительно переломил свою жизнь, отказался от владения землей, взял на себя ответственность за всю дальнейшую судьбу Масловой, с головой окунулся в хлопоты о мно­гих и многих арестантах. А Катюше появление перед нею Нехлюдова вернуло давнюю чистую любовь ее к нему, заставило и ее думать ипомнить уже не о себе, но о других: снова любя Нехлюдова, она не разрешает себе воспользоваться его чувством вины перед нею и уходит с другим человеком, которому она нужна. Воскресают в ро­мане и Катюша, и Нехлюдов, воскресают после всего, что с каждым из них произошло, - для новых совсем отношений друг к другу, указывая тем, по Толстому, новый отныне путь и любому, всякому из людей. В конце романа мы застаем Нехлюдова за чтением Еван­гелия - общество, которому предстоит сложиться, полагал Толстой, должно объединить теперь всех на той же нравственной основе, на какой все для человечества когда-то начиналось.

В книге, которая писалась Толстым в 90-е годы, нельзя было обойти тех, кто, бросая вызов господствовавшему строю, обращался к революционной борьбе. И творец «Воскресения» воздал им должное.

Катюша «очень легко и без усилия поняла мотивы, руководив­шие» революционерами, «и, как человек из народа, вполне сочувство­вала им. Она поняла, что люди эти шли за народ против господ и то, что люди эти сами были господа и жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ, заставляло ее особен­но ценить этих людей и восхищаться ими». Именно одна из револю­ционерок, Марья Павловна, верно и тонко объяснила Нехлюдову, что для Катюши принять его предложение и стать его женой было бы страшней всего - это значило бы, что она готова сейчас связать его собою, что страшная ее судьба ей самой ничего не открыла, нику­да ее не вывела. Так революционеры признавались Толстым людьми подвига, людьми нового века, хоть их способа действий он одобрить и не мог.

«Воскресение» Толстой писал как роман и как обращение - призыв к России и ко всему человечеству. Он и сам назвал его однажды «совокупным - многим - письмом». Граница между искусством и непосредственным общественным действием в самом точном смысле этого слова тут в значительной мере снималась.

В эстетическом трактате «Что такое искусство?» (1897 - 1898), в статьях об искусстве этого десятилетия Толстой прямо возлагал и на искусство ответственность за положение в обществе, за состояние отношений между людьми.

34. Жанровая природа, символика и своеобразие конфликта пьесы Островского "Гроза". Оценка в русской критике.

Для произведений реалистического направления характерно наделение предметов или явлений символическим смыслом. Первым этот прием использовал А. С. Грибоедов в комедии "Горе от ума", и это стало еще одним принципом реализма.
А. Н. Островский продолжает традицию Грибоедова и на-
деляет важным для героев смыслом явления природы, слова других персонажей, пейзаж. Но в пьесах Островского есть и своя особенность: сквозные образы -- символы заданы в названиях произведений, и поэтому, только поняв роль символа, заложенного в названии, мы можем понять весь пафос произведения.
Анализ этой темы поможет нам увидеть всю совокупность символов в драме "Гроза" и определить их значение и роль в пьесе.
Одним из важных символов является река Волга и сельский вид на другом берегу. Река как граница между зависимой, невыносимой для многих жизни на берегу, на котором стоит патриархальный Калинов, и свободной, веселой жизнью там, на другом берегу. Противоположный берег Волги ассоциируется у Катерины, главной героини пьесы, с детством, с жизнью до замужества: "Какая я была резвая! Я у вас завяла совсем". Катерина хочет быть свободной от безвольного мужа и деспотичной свекрови, "улететь" из семьи с домостроевскими принципами. "Я говорю: отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на торе, так тебя и тянет лететь", -- говорит Катерина Варваре. О птицах как о символе свободы вспоминает Катерина перед тем, как броситься с обрыва в Волгу: "В могиле лучше... Под деревцом могилушка... как хорошо!... Солнышко ее греет, дождичком ее мочит... весной на ней травка вырастает, мягкая такая... птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут..."
Река символизирует еще и побег в направлении к свободе, а получается, что это побег в направлении к смерти. А в словах барыни, полусумасшедшей старухи, Волга -- это омут, затягивающий в себя красоту: "Вот красота-то куда ведет. Вот, вот, в самый омут!"
Впервые барыня появляется перед первой грозой и пугает Катерину своими словами о гибельной красоте. Эти слова и гром в сознании Катерины становятся пророческими. Катерина хочет убежать в дом от грозы, так как видит в ней божью кару, но при этом она не боится смерти, а боится предстать перед Богом после разговора с Варварой о Борисе, считая эти мысли грешными. Катерина очень религиозна, но такое восприятие грозы больше языческое, чем христианское.
Герои по-разному воспринимают грозу. Например, Дикой считает, что гроза посылается Богом в наказание, чтобы люди помнили о Боге, то есть по-язычески воспринимает грозу. Ку-лигин говорит, что гроза -- это электричество, но это очень упрощенное понимание символа. Но потом, называя грозу благодатью, Кулигин тем самым раскрывает высший пафос христианства.
Некоторые мотивы в монологах героев также имеют сим волический смысл. В 3-м действии Кулигин говорит о том, что домашняя жизнь богатых людей города сильно отличается от публичной. Замки и закрытые ворота, за которыми "домашние едят поедом да семью тиранят", являются символом скрытности и лицемерия.
В этом монологе Кулигин обличает "темное царство" самодуров и тиранов, символом которых является замок на закрытых воротах, чтобы никто не мог увидеть и осудить их за издевательства над членами семьи.
В монологах Кулигина и Феклуши звучит мотив суда. Фек-луша говорит о суде, который несправедливый, хоть и православный. Кулигин же говорит о суде между купцами в Кали-нове, но и этот суд нельзя считать справедливым, так как главной причиной возникновения судебных дел является зависть, а из-за бюрократии в судебных органах дела затягиваются, и каждый купец рад только тому, что "да уже и ему станет в копейку". Мотив суда в пьесе символизирует несправедливость, царящую в "темном царстве".
Определенный смысл имеют и картины на стенах галереи, куда все забегают во время грозы. Картины символизируют покорность в обществе, а "геенна огненная" -- ад, которого боится Катерина, искавшая счастье и независимость, и не боится Кабаниха, так как вне дома она добропорядочная христианка и ей не страшен Божий суд.
Несут еще один смысл и последние слова Тихона: "Хорошо тебе, Катя! А я-то зачем остался жить на свете да мучиться!"
Смысл заключается в том, что Катерина через смерть обрела свободу в неизвестном нам мире, а Тихону никогда не хватит силы духа и силы характера ни бороться с матерью, ни покончить с жизнью, так как он безвольный и слабохарактерный.
Подводя итог сказанному, мы можем сказать, что роль символики очень важна в пьесе.
Наделяя явления, предметы, пейзаж, слова героев еще одним, более глубоким смыслом, Островский хотел показать, насколько серьезный конфликт существовал в то время не только между, но и внутри каждого из них.

конецформыначалоформыКонфликт - это столкновение двух или нескольких сторон, не совпадающих во взглядах, мироощущениях.

В пьесе Островского “Гроза” несколько конфликтов, но как же решить, какой из них главный? В эпоху социологизма в литературоведении считали, что социальный конфликт самый важный в пьесе. Конечно, если видеть в образе Катерины отражение стихийного протеста народных масс против сковывающих условий “темного царства” и воспринимать гибель Катерины как результат столкновения ее с самодуркой свекровью, следует определить жанр пьесы как социально-бытовую драму. Драма - это произведение, в котором общественные и личные стремления людей, а иногда и сама их жизнь оказываются под угрозой гибели со стороны не зависящих от них внешних сил.

В пьесе также присутствует конфликт поколений между Катериной и Кабанихой: новое всегда наступает на пятки старому, старое не хочет сдаваться новому. Но пьеса гораздо глубже, чем это может показаться на первый взгляд. Ведь Катерина прежде всего борется сама с собой, а не с Кабанихой, конфликт развивается не вокруг нее, а в ней самой. Поэтому пьесу “Гроза” можно определить как трагедию. Трагедия - произведение, в котором присутствует неразрешимый конфликт между личными стремлениями героя и сверхличными законами жизни, которые происходят в сознании главного героя. Вообще пьеса очень похожа на античную трагедию: хор заменяют некоторые внесюжетные герои, развязка заканчивается гибелью главного героя, как и в античной трагедии (кроме бессмертного Прометея).

Гибель Катерины - это результат столкновения двух исторических эпох. Некоторые герои пьесы как бы различаются временем, в которое они живут. Например: Кулигин - это человек XVIII века, он хочет изобрести солнечные часы, которые были известны еще в античности, или перпетуум мобиле, что является отличительной чертой средневековья, или громоотвод. Он сам доходит умом до того, что давно уже изобрели, а он только мечтает об этом. Он цитирует Ломоносова и Державина - это тоже черта человека XVIII века. Борис - это уже просветитель XIX века, образованный человек. Катерина же - героиня допетровских времен. Рассказ о ее детстве - это рассказ об идеальном варианте патриархальных домостроевских отношений. В этом мире царей только всепроникающая взаимная любовь, человек не отделяет себя от общества. Катерина была воспитана так, что не могла отказаться от моральных и нравственных законов, всякое нарушение их - неминуемая смерть. Катерина оказывается как бы старше всех в городе по своему мировоззрению, даже старше Кабанихи, которая осталась как последняя блюстительница домостроевского уклада в Калинове. Ведь Кабаниха только делает вид, что в семье у нее все как положено: ее боятся и уважают невестка и ее сын, Катерина боится своего мужа, и ей все равно, как происходит все на самом деле, для нее важна только видимость. Главная героиня попадает в мир, который она представляла себе совсем иначе, и патриархальный уклад внутри Катерины разрушается прямо на глазах. Во многом Варвара решает судьбу Катерины, подбивая последнюю идти на свидание. Без Варвары вряд ли она решилась бы на это. Варвара относится к молодежи города Калинова, которая сформировалась на переломе патриархальных отношений. Катерина, попадая в новую для нее среду, не может сжиться с обществом, оно чуждо ей. Для нее идеальный муж - это опора, поддержка, властелин. Но Тихон не подтверждает ожиданий Катерины, она разочаровывается в нем, и в этот момент происходит зарождение нового чувства - чувства личности, которое принимает форму чувства любви. Это чувство для Катерины - страшный грех. Если бы она продолжала жить в патриархальном мире, то этого чувства не было бы. Даже если бы Тихон показал свою мужскую волю и просто взял бы ее с собой, она бы забыла о Борисе навсегда. Трагедия Катерины в том, что она не умеет лицемерить и притворяться, как Кабаниха. Главная героиня пьесы, нравственная, с высокими нравственными требованиями, не умеет приспосабливаться к жизни. Она не смогла жить дальше, нарушив один раз законы “Домостроя”. То чувство, которое зародилось в Катерине, не может воплотиться в ней до конца, и она, не смиряясь с содеянным, совершает еще больший грех - самоубийство.

Пьеса “Гроза” - это трагедия главной героини, в которой немаловажную роль сыграла эпоха перелома патриархальных отношений.

"Гроза" в русской критике 60-х годов.

"Гроза", подобно "Отцам и детям" Тургенева, явилась поводом для бурной полемики, развернувшейся между двумя революционно-демократическими журналами: "Современник" и "Русское слово". Критиков более всего занимал вопрос далеко не литературного порядка: речь шла о революционной ситуации в России и возможных ее перспективах. "Гроза" явилась для Добролюбова подтверждением зреющих в глубинах России революционных сил, оправданием его надежд на грядущую революцию "снизу". Критик проницательно подметил сильные, бунтующие мотивы в характере Катерины и связал их с атмосферой кризиса, в который зашла русская жизнь: "В Катерине видим мы протест против кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой и над бездной, в которую бросилась бедная женщина. Она не хочет мириться, не хочет пользоваться жалким прозябаньем, которое ей дают в обмен за ее живую душу... Какою же отрадною, свежею жизнью веет на нас здоровая личность, находящая в себе решимость покончить с этой гнилой жизнью во что бы то ни стало!"

С иных позиций оценивал "Грозу" Д. И. Писарев в статье "Мотивы русской драмы", опубликованной в мартовском номере "Русского слова" за 1864 г. Его статья была полемически направлена против Добролюбова. Писарев назвал Катерину "полоумной мечтательницей" и "визионеркой": "Вся жизнь Катерины,- по его мнению,- состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою, собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством".

Писарев совершенно глух к нравственным переживаниям, он считает их следствием того же неразумия героини Островского: "Катерина начинает терзаться угрызениями совести и доходит в этом направлении до полусумасшествия; а между тем Борис живет в том же городе, все идет по-старому, и, прибегая к маленьким хитростям и предосторожностям, можно было бы кое-когда видеться и наслаждаться жизнью. Но Катерина ходит как потерянная, и Варвара очень основательно боится, что она бухнется мужу в ноги, да и расскажет ему все по порядку. Так оно и выходит... Грянул гром - Катерина потеряла последний остаток своего ума..."

Трудно согласиться с тем уровнем нравственных понятий, с "высоты" которых судит Катерину "мыслящий реалист" Писарев. Оправдывает его в какой-то мере лишь то, что вся статья - дерзкий вызов добролюбовскому пониманию сути "Грозы". За этим вызовом стоят проблемы, прямого отношения к "Грозе" не имеющие. Речь идет опять-таки о революционных возможностях народа. Писарев писал свою статью в эпоху спада общественного движения и разочарования революционной демократии в итогах народного пробуждения. Поскольку стихийные крестьянские бунты не привели к революции, Писарев оценивает "стихийный" протест Катерины как глупую бессмыслицу. "Лучом света" он провозглашает Евгения Базарова, обожествляющего естествознание. Разочаровавшись в революционных возможностях крестьянства, Писарев верит в естественные науки как революционную силу, способную просветить народ. Наиболее глубоко прочувствовал "Грозу" Аполлон Григорьев. Он увидел в ней "поэзию народной жизни, смело, широко и вольно" захваченную Островским. Он отметил "эту небывалую доселе ночь свидания в овраге, всю дышащую близостью Волги, всю благоухающую запахом трав широких ее лугов, всю звучащую вольными песнями, "забавными", тайными речами, всю полную обаяния страсти и веселой и разгульной и не меньшего обаяния страсти глубокой и трагически роковой. Это ведь создано так, как будто не художник, а целый народ создавал тут!"

ГЛАВА I

ОСНОВНАЯ ОСОБЕННОСТЬ ТВОРЧЕСТВА ДОСТОЕВСКОГО И ЕЕ ОСВЕЩЕНИЕ В КРИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

При обозрении обширной литературы о Достоевском создается впечатление, что дело идет не об {одном} авторе-художнике, писавшем романы и повести, а о целом ряде философских выступлений {нескольких} авторов-мыслителей Раскольникова, Мышкина, Ставрогина, Ивана Карамазова, Великого Инквизитора и др. Для литературно-критической мысли творчество Достоевского распалось на ряд самостоятельных и противоречащих друг другу философем, представленных его героями. Среди них далеко не на первом месте фигурируют и философские воззрения самого автора. Голос самого Достоевского для одних сливается с голосами тех или иных из его героев, для других является своеобразным синтезом всех этих идеологических голосов, для третьих, наконец, он просто заглушается ими. С героями полемизируют, у героев учатся, их воззрения пытаются доразвить до законченной системы. Герой идеологически авторитетен и самостоятелен, он воспринимается как автор собственной полновесной идеологемы, а не как объект завершающего художественного видения Достоевского. Для сознания критиков прямая полновесная интенциональность слов героя размыкает монологическую плоскость романа и вызывает на непосредственный ответ, как если бы герой был не объектом авторского слова, а полноценным и полноправным носителем собственного слова.

Совершенно справедливо отмечает эту особенность литературы о Достоевском Б. М. Энгельгардт. "Разбираясь в русской критической литературе о произведениях Достоевского, - говорит он, - легко заметить, что, за немногими исключениями, она не подымается над духовным уровнем его любимых героев. Не она господствует над предстоящим материалом, но материал целиком владеет ею. Она все еще учится у Ивана Карамазова и Раскольникова, Ставрогина и Великого Инквизитора, запутываясь в тех противоречиях, в которых запутывались они, останавливаясь в недоумении перед неразрешенными ими проблемами и почтительно склоняясь перед их сложными и мучительными переживаниями".

Эту особенность критической литературы о Достоевском нельзя объяснить одной только методологической беспомощностью критической мысли и рассматривать как сплошное нарушение авторской художественной воли. Нет, она отвечает обычной установке воспринимающих произведения Достоевского, а эта установка в свою очередь, хотя далеко не адекватно, схватывает самую существенную структурную особенность этих художественных произведений.

{Множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознании, подлинная полифония полноценных, голосов, действительно, является основною особенностью романов Достоевского}. Не множество судеб и жизней в едином объективном мире в свете единого авторского сознания развертывается в его произведениях, но именно {множественность равноправных сознании с их мирами} сочетаются здесь, сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события. Главные герои Достоевского, действительно, в самом творческом замысле художника {не только объекты авторского слова, но и субъекты собственного непосредственно значащего слова}. Слово героя поэтому вовсе не исчерпывается здесь обычными характеристическими и сюжетно-прагматическими функциями, но и не служит выражением собственной идеологической позиции автора (как у Байрона, например). Сознание героя дано как другое, {чужое} сознание, но в то же время оно не опредмечивается, не закрывается, не становится простым объектом авторского сознания.

Достоевский - творец {полифонического романа}. Он создал существенно новый романный жанр. Поэтому-то его творчество не укладывается ни в какие рамки, не подчиняется ни одной из тех историко-литературных схем, какие мы привыкли прилагать к явлениям европейского романа. В его произведениях появляется герой, голос которого построен так, как строится голос самого автора в романе обычного типа, а не голос его героя. Слово героя о себе самом и о мире так же полновесно, как обычное авторское слово; оно не подчинено объектному образу героя, как одна из его характеристик, но и не служит рупором авторского голоса. Ему принадлежит исключительная самостоятельность в структуре произведения, оно звучит как бы рядом с авторским словом и особым образом сочетается с ним и с полноценными же голосами других героев.

Отсюда следует, что обычные сюжетно-прагматические связи предметного или психологического порядка в мире Достоевского недостаточны: ведь эти связи предполагают объектность, опредмеченность героев в авторском замысле, они связывают и сочетают образы людей в единстве монологически воспринятого и понятого мира, а не множественность равноправных сознании с их мирами. Обычная сюжетная прагматика в романах Достоевского играет второстепенную роль и несет особые, а не обычные функции. Последние же скрепы, созидающие единство его романного мира, иного рода; основное событие, раскрываемое его романом, не поддается сюжетно-прагматическому истолкованию.

Далее, и самая установка рассказа - все равно дается ли он от автора или ведется рассказчиком или одним из героев - должна быть совершенно иной, чем в романах монологического типа. Та позиция, с которой ведется рассказ, строится изображение или дается осведомление, должна быть по-новому ориентирована по отношению к этому новому миру: миру полноправных субъектов, а не объектов. Сказовое, изобразительное и осведомительное слово должны выработать какое-то новое отношение к своему предмету.

Таким образом все элементы романной структуры у Достоевского глубоко своеобразны; все они определяются тем новым художественным заданием, которое только он сумел поставить и разрешить во всей его широте и глубине: заданием построить полифонический мир и разрушить сложившиеся формы европейского в основном {монологического} (или гомофонического) романа.

С точки зрения последовательно-монологического видения и понимания изображаемого мира и монологического канона построения романа мир Достоевского должен представляться хаосом, а построение его романов чудовищным конгломератом чужероднейших материалов и несовместимейших принципов оформления. Только в свете формулированного нами основного художественного задания Достоевского может стать понятной глубокая органичность, последовательность и цельность его поэтики.

Таков наш тезис. Прежде чем развивать его на материале произведений Достоевского, мы проследим, как преломлялась утверждаемая нами основная особенность его творчества в критической литературе о нем. Никакого хоть сколько-нибудь полного очерка литературы о Достоевском мы не собираемся здесь давать. Из новых работ о нем, русских и иностранных, мы остановимся лишь на немногих, именно на тех, которые ближе всего подошли к основной особенности Достоевского, как мы ее понимаем. Выбор, таким образом, производится с точки зрения нашего тезиса и, следовательно, субъективен. Но эта субъективность выбора в данном случае и неизбежна и правомерна: ведь мы даем здесь не исторический очерк и даже не обзор. Нам важно лишь ориентировать наш тезис, нашу точку зрения среди уже существующих в литературе точек зрения на творчество Достоевского. В процессе такой ориентации мы уясним отдельные моменты нашего тезиса.

Критическая литература о Достоевском до самого последнего времени была слишком непосредственным идеологическим откликом на голоса его героев, чтобы объективно воспринять художественные особенности его новой романной структуры. Более того, пытаясь теоретически разобраться в этом новом многоголосом мире, она не нашла иного пути, как монологизировать этот мир по обычному типу, т. е. воспринять произведение существенно новой художественной воли с точки зрения воли старой - и привычной. Одни, порабощенные самой содержательной стороной идеологических воззрений отдельных героев, пытались свести их в системно-монологическое целое, игнорируя существенную множественность неслиянных сознании, которая как раз и входила в творческий замысел художника. Другие, не поддавшиеся непосредственному идеологическому обаянию, превращали полноценные сознания героев в объектно воспринятые опредмеченные психики и воспринимали мир Достоевского как обычный мир европейского социально-психологического реалистического романа. Вместо события взаимодействия полноценных сознании в первом случае получался философский монолог, во втором - монологически понятый объективный мир, коррелятивный одному и единому авторскому сознанию.

Как увлеченное софилософствование с героями, так и объективно безучастный психологический или психопатологический анализ их одинаково не способны проникнуть в чисто художественную архитектонику произведений Достоевского. Увлеченность одних не способна на объективное, подлинно реалистическое видение мира чужих сознании, реализм других "мелко плавает". Вполне понятно, что как теми, так и другими чисто художественные проблемы или вовсе обходятся или трактуются лишь случайно и поверхностно.

Путь философской монологизации - основной путь критической литературы о Достоевском. По этому пути шли Розанов, Волынский, Мережковский, Шестов и др. Пытаясь втиснуть показанную художником множественность сознании в системно-монологические рамки единого мировоззрения, эти исследователи принуждены были прибегать или к антиномике или к диалектике. Из конкретных и цельных сознании героев (и самого автора) вылущивались идеологические тезисы, которые или располагались в динамический диалектический ряд или противоставлялись друг другу как не снимаемые абсолютные антиномии. Вместо взаимодействия нескольких неслиянных сознании подставлялось взаимоотношение идей, мыслей, положений, довлеющих одному сознанию.

И диалектика и антиномика, действительно, наличны в мире Достоевского. Мысль его героев, действительно, диалектична и иногда антиномична. Но все логические связи остаются в пределах отдельных сознании и не управляют событийными взаимоотношениями между ними. Мир Достоевского глубоко персоналистичен. Всякую мысль он воспринимает и изображает как позицию личности. Поэтому даже в пределах отдельных сознании диалектический или антиномический ряд - лишь абстрактный момент, неразрывно сплетенный с другими моментами цельного конкретного сознания. Через это воплощенное конкретное сознание, в живом голосе цельного человека логический ряд приобщается единству изображаемого события. Мысль, вовлеченная в событие, становится сама событийной и приобретает тот особый характер "идеи-чувства", "идеи-силы", который создает неповторимое своеобразие "идеи" в творческом мире Достоевского. Изъятая из событийного взаимодействия сознании и втиснутая в системно-монологический контекст, хотя бы и самый диалектический, идея неизбежно утрачивает это свое своеобразие и превращается в плохое философское утверждение. Поэтому-то все большие монографии о Достоевском, созданные на пути философской монологизации его творчества, так мало дают для понимания формулированной нами структурной особенности его художественного мира. Эта особенность, правда, породила все эти исследования, но в них, менее всего она достигла своего осознания.

Это осознание начинается там, где делаются попытки более объективного подхода к творчеству Достоевского, притом, не только к идеям самим по себе, а и к произведениям, как к художественному целому.

Впервые основную структурную особенность художественного мира Достоевского нащупал Вячеслав Иванов - правда, только нащупал. Реализм Достоевского он определяет как реализм, основанный не на познании (объектном), а на "проникновении". Утвердить чужое "я" не как объект, а как другой субъект - таков принцип мировоззрения Достоевского. Утвердить чужое "я" - "ты еси" - это и есть та задача, которую, на Иванову, должны разрешить герои Достоевского, чтобы преодолеть свой этический солипсизм, свое отъединенное "идеалистическое" сознание и превратить другого человека из тени в истинную реальность. В основе трагической катастрофы у Достоевского всегда лежит солипсическая отъединенность сознания героя, его замкнутость в своем собственном мире.

Таким образом, утверждение чужого сознания как полноправного субъекта, а не как объекта является этико-религиозным постулатом, определяющим {содержание} романа (катастрофа отъединенного сознания). Это принцип мировоззрения автора, с точки зрения которого он понимает мир своих героев, Иванов показывает, следовательно, лишь чисто тематическое преломление этого принципа в содержании романа и притом преимущественно негативное; ведь герои терпят крушение, ибо не могут до конца утвердить другого - "ты еси". Утверждение (и не утверждение) чужого "я" героем - тема произведений Достоевского.

Но эта тема вполне возможна и в романе чисто монологического типа и, действительно, неоднократно трактуется в нем. Как этико-религиозный постулат автора и как содержательная тема произведения, утверждение чужого сознания не создает еще новой формы, нового типа построения романа.

Иванов, к сожалению, не показал, как этот принцип мировоззрения Достоевского становится принципом художественного видения мира и художественного построения словесного целого - романа. Ведь только в этой форме, в форме принципа конкретного литературного построения, а не как этико-религиозный принцип отвлеченного мировоззрения, он существен для литературоведа. И только в этой форме он может быть объективно вскрыт на эмпирическом материале конкретных литературных произведений.

Но этого Вячеслав Иванов не сделал. В главе, посвященной "принципу формы", несмотря на ряд ценнейших наблюдений, он все же воспринимает роман Достоевского в пределах монологического типа. Радикальный художественный переворот, совершенный Достоевским, остался в своем существе не понятым. Данное Ивановым основное определение романа Достоевского, как "романа-трагедии", кажется нам глубоко неверным. Оно характерно как попытка свести новую художественную форму к уже знакомой художественной воле. В результате роман Достоевского оказывается каким-то художественным гибридом.

Таким образом, Вячеслав Иванов, найдя глубокое и верное определение для основного принципа Достоевского - утвердить чужое "я" не как объект, а как другой субъект, - монологизовал этот принцип, т. е. включил его в монологически формулированное авторское мировоззрение и воспринял лишь как содержательную тему изображенного с точки зрения монологического авторского сознания мира. Кроме того, он связал свою мысль с рядом прямых метафизических и этических утверждений, которые не поддаются никакой объективной проверке на самом материале произведений Достоевского. Художественная задача построения полифонического романа, впервые разрешенная Достоевским, осталась не вскрытой.

Сходно с Ивановым определяет основную особенность Достоевского и С. Аскольдов. Но и он остается в пределах монологизованного религиозно-этического мировоззрения Достоевского и монологически воспринятого содержания его произведений.

"Первый этический тезис Достоевского, - говорит Аскольдов, - есть нечто на первый взгляд наиболее формальное и, однако, в известном смысле наиболее важное. "Будь личностью", - говорит он нам всеми своими оценками и симпатиями". Личность же, по Аскольдову, отличается от характера, типа и темперамента, которые обычно служат предметом изображения в литературе, своей исключительной внутренней свободой и совершенной независимостью от внешней среды.

Таков, следовательно, принцип этического мировоззрения автора. От этого мировоззрения Аскольдов непосредственно переходит к содержанию романов Достоевского и показывает, как и благодаря чему герои Достоевского {в жизни} становятся личностями и проявляют себя как таковые. Так, личность неизбежно приходит в столкновение с внешней средой, прежде всего - во внешнее столкновение со всякого рода общепринятостью. Отсюда "скандал" - это первое и наиболее внешнее обнаружение пафоса личности - играет громадную роль в произведениях Достоевского. Более глубоким обнаружением пафоса личности в жизни является, по Аскольдову, преступление. "Преступление в романах Достоевского, - говорит он, - это жизненная постановка религиозно-этической проблемы. Наказание - это форма ее разрешения. Поэтому то и другое представляет основную тему творчества Достоевского... ".

Дело, таким образом, все время идет о способах обнаружения личности в самой жизни, а не о способах ее художественного видения и изображения в условиях определенной художественной конструкции - романа. Кроме того, и самое взаимоотношение между авторским мировоззрением и миром героев изображено неправильно. От пафоса личности в мировоззрении автора непосредственный переход к жизненному пафосу его героев и отсюда снова к монологическому выводу автора - таков типичный путь монологического романа романтического типа. Но менее всего это путь Достоевского.

"Достоевский, - говорит Аскольдов, - всеми своими художественными симпатиями и оценками провозглашает одно весьма важное положение: злодей, святой, обыкновенный грешник, доведшие до последней черты свое личное начало, имеют все же некоторую равную ценность именно в качестве личности, противостоящей мутным течениям все нивелирующей среды".

Такого рода провозглашение делал романтический роман, знавший сознание и идеологию лишь как пафос автора и как вывод автора, а героя лишь как осуществителя авторского пафоса или объекта авторского вывода. Именно романтики дают непосредственное выражение в самой изображаемой действительности своим художественным симпатиям и оценкам, объективируя и опредмечивая все то, во что они не могут вложить акцента собственного голоса.

Своеобразие Достоевского не в том, что он монологически провозглашал ценность личности (это делали до него и другие), а в том, что он умел ее объективно-художественно увидеть и показать как другую, чужую личность, не делая ее лирической,. не сливая с ней своего голоса и в то же время не низводя ее до опредмеченной психической действительности. Высокая оценка личности не впервые появилась в мировоззрении Достоевского, но художественный образ чужой личности (если принять этот термин Аскольдова) и многих неслиянных личностей, объединенных в единстве события, впервые в полной мере осуществлен в его романах.

Поразительная внутренняя самостоятельность героев Достоевского, отмеченная Аскольдовым, достигнута определенными художественными средствами: это прежде всего - свобода и самостоятельность их в самой структуре романа по отношению к автору, точнее - по отношению к обычным овнешняющим и завершающим авторским определениям. Это не значит, конечно, что герой выпадает из авторского замысла. Нет, эта самостоятельность и свобода его как раз и входят в авторский замысел. Этот замысел как бы предопределяет героя к свободе (относительной, конечно) и, как такого, вводит в строгий и рассчитанный план целого.

Относительная свобода героя не нарушает строгой определенности построения, как не нарушает строгой определенности математической формулы наличность в ее составе иррациональных или трансфинитных величин. Эта новая постановка героя достигается не выбором темы, отвлеченно взятой (хотя, конечно и она имеет значение), а всей совокупностью особых художественных приемов построения романа, впервые введенных Достоевским.

И Аскольдов, таким образом, монологизует художественный мир Достоевского, переносит доминанту этого мира в монологическую проповедь и этим низводит героев до простых парадигм этой проповеди. Аскольдов правильно понял, что основное у Достоевского - совершенно новое видение и изображение внутреннего человека, а следовательно и связующего внутренних людей события, но перенес свое объяснение этого в плоскость мировоззрения автора и в плоскость психологии героев.

Позднейшая статья Аскольдова "Психология характеров у Достоевского" также ограничивается анализом чисто характерологических особенностей его героев и не раскрывает принципов их художественного видения и изображения. Отличие личности от характера, типа и темперамента по-прежнему дано в психологической плоскости. Однако в этой статье Аскольдов гораздо ближе подходит к конкретному материалу романов, и потому она полна ценнейших наблюдений над отдельными художественными особенностями Достоевского. Но дальше отдельных наблюдений концепция Аскольдова не идет.

Нужно сказать, что формула Иванова - утвердить чужое "я" не как объект, а как другой субъект - "ты еси", несмотря на свою философскую отвлеченность, гораздо адекватнее формулы Аскольдова - "будь личностью". Ивановская формула переносит доминанту в чужую личность, кроме того, она более соответствует {внутренне-диалогическому} подходу Достоевского к изображаемому сознанию героя, между тем как формула Аскольдова монологичнее и переносит центр тяжести в осуществление собственной личности, что в плане художественного творчества - если бы постулат Достоевского был действительно таков - привело бы к субъективному романтическому типу построения романа.

С другой стороны - со стороны самого художественного построения романов Достоевского - подходит к той же основной особенности его Леонид Гроссман. Для Л. Гроссмана Достоевский прежде всего создатель нового своеобразнейшего вида романа. "Думается, - говорит он, - что в результате обзора его обширной творческой активности и всех разнообразных устремлений его духа приходится признать, что главное значение Достоевского не столько в философии, психологии или мистике,. сколько в создании новой, поистине гениальной страницы в истории европейского романа".

Основную особенность поэтики Достоевского Гроссман усматривает в нарушении органического единства материала,. требуемого обычным каноном, в соединении разнороднейших и несовместимейших элементов в единстве романной конструкции, в нарушении единой и цельной ткани повествования. "Таков, говорит он, - основной принцип его романической композиции: подчинить полярно несовместимые элементы повествования единству философского замысла и вихревому движению событий. Сочетать в одном художественном создании философские исповеди с уголовными приключениями, включить религиозную драму в фабулу бульварного рассказа, привести сквозь все перипетии авантюрного повествования к откровениям новой мистерии - вот какие художественные задания выступали перед Достоевским и вызывали его на сложную творческую работу. Вопреки исконным традициям эстетики, требующей соответствия между материалом и обработкой, предполагающей единство и, во всяком случае, однородность и родственность конструктивных элементов данного художественного создания, Достоевский сливает противоположности. Он бросает решительный вызов основному канону теории искусства. Его задача - преодолеть величайшую для художника трудность - создать из разнородных, разноценных и глубоко чуждых материалов единое и цельное художественное создание. Вот почему книга Иова, Откровение св. Иоанна, евангельские тексты, Слово Симеона Нового Богослова - все, что питает страницы его романов и сообщает тон тем или иным его главам, своеобразно сочетается здесь с газетой, анекдотом, пародией, уличной сценой, гротеском или даже памфлетом. Он смело бросает в свои тигеля все новые и новые элементы, зная и веря, что в разгаре его творческой работы сырые клочья будничной действительности, сенсация бульварных повествований и боговдохновенные страницы священных книг расплавятся, сольются в новый состав и примут глубокий отпечаток его личного стиля и тона".

Это великолепная описательная характеристика романной композиции Достоевского, но выводы из нее не сделаны, а те, какие сделаны, неправильны.

В самом деле, едва ли вихревое движение событий, как бы оно ни было мощно, и единство философского замысла, как бы он ни был глубок, достаточны для разрешения той сложнейшей и противоречивейшей композиционной задачи, которую так остро и наглядно сформулировал Гроссман. Что касается вихревого движения, то здесь с Достоевским может поспорить самый пошлый современный кинороман. Единство же философского замысла само по себе, как таковое, не может служить последней основой художественного единства.

Совершенно неправильно утверждение Гроссмана, что весь этот разнороднейший материал Достоевского принимает "глубокий отпечаток его личного стиля и тона". Если бы это было так, то чем бы отличался роман Достоевского от обычного типа романа, от той же "эпопеи флоберовской манеры, словно высеченной из одного куска, обточенной и монолитной"? Такой роман, как "Бювар и Пекюшэ", например, объединяет содержательно разнороднейший материал, но эта разнородность в самом построении романа не выступает и не может выступать резко, ибо подчинена проникающему ее насквозь единству личного стиля и тона, единству одного мира и одного сознания. Единство же романа Достоевского {над} личным стилем и {над} личным тоном, как их понимает роман до Достоевского. С точки зрения монологического понимания единства стиля (а пока существует только такое понимание) роман Достоевского {многостилен} или бесстилен, с точки зрения монологического понимания тона роман Достоевского {многоакцентен} и ценностно противоречив; противоречивые акценты скрещиваются в каждом слове его творений. Если бы разнороднейший материал Достоевского был бы развернут в едином мире, коррелятивном единому монологическому авторскому сознанию, то задача объединения несовместимого не была бы разрешена, и Достоевский был бы плохим, бесстильным художником; такой монологический мир "фатально распадется на свои составные, несхожие, взаимно чуждые части, и перед нами раскинутся неподвижно, нелепо и беспомощно страница из Библии рядом с заметкой из. дневника происшествий, или лакейская частушка рядом с шиллеровским дифирамбом радости".

На самом деле несовместимейшие элементы материала Достоевского распределены между несколькими мирами и несколькими полноправными сознаниями, они даны не в одном кругозоре, а в нескольких полных и равноценных кругозорах, и не материал непосредственно, но эти миры, эти сознания с их кругозорами сочетаются в высшее единство, так сказать, второго порядка, в единство полифонического романа. Мир частушки сочетается с миром шиллеровского дифирамба, кругозор Смердякова сочетается с кругозором Дмитрия и Ивана. Благодаря этой разномирности материал до конца может развить свое своеобразие и специфичность, не разрывая единства целого и не механизируя его.

В другой работе Гроссман ближе подходит именно к этой многоголосости романа Достоевского. В книге "Путь Достоевского" он выдвигает исключительное значение диалога в его творчестве. "Формы беседы или спора, говорит он здесь, - где различные точки зрения могут поочередно господствовать и отражать разнообразные оттенки противоположных исповеданий, особенно подходят к воплощению этой вечно слагающейся и никогда не застывающей философии. Перед таким художником и созерцателем образов, как Достоевский, в минуту его углубленных раздумий о смысле явлений и тайне мира должна была предстать эта форма философствования, в которой каждое мнение словно становится живым существом и излагается взволнованным человеческим голосом".

Этот диалогизм Гроссман склонен объяснять непреодоленным до конца противоречием в мировоззрении Достоевского. В его сознании рано столкнулись две могучие силы - гуманистический скепсис и вера - и ведут непрерывную борьбу за преобладание в его мировоззрении.

Можно не согласиться с этим объяснением, по существу выходящим за пределы объективно наличного материала, но самый факт множественности (в данном случае двойственности) неслиянных сознании указан верно. Правильно отмечена и персоналистичность восприятия идеи у Достоевского. Каждое мнение у него, действительно, становится живым существом и неотрешимо от воплощенного человеческого голоса. Введенное в системно-монологический контекст, оно перестает быть тем, что оно есть.

Если бы Гроссман связал композиционный принцип Достоевского - соединение чужероднейших и несовместимейших материалов - с множественностью не приведенных к одному идеологическому знаменателю центров - сознании, то он подошел бы вплотную к художественному ключу романов Достоевского - к полифонии.

Характерно понимание Гроссманом диалога у Достоевского как формы драматической и всякой диалогизации как непременно драматизации. Литература нового времени знает только драматический диалог и отчасти философский диалог, ослабленный до простой формы изложения, до педагогического приема. Между тем драматический диалог в драме и драматизованный диалог в повествовательных формах всегда обрамлен прочной и незыблемой монологической оправой. В драме эта монологическая оправа не находит, конечно, непосредственно словесного выражения, но именно в драме она особенно монолитна. Реплики драматического диалога не разрывают изображаемого мира, не делают его многопланным; напротив, чтобы быть подлинно драматическими, они нуждаются в монолитнейшем единстве этого мира. В драме он должен быть сделан из одного куска. Всякое ослабление этой монолитности приводит к ослаблению драматизма. Герои диалогически сходятся в едином кругозоре автора, режиссера, зрителя на четком фоне односоставного мира. Концепция драматического действия, разрешающего все диалогические противостояния, - чисто монологическая. Подлинная многопланность разрушила бы драму, ибо драматическое действие, опирающееся на единство мира, не могло бы уже связать и разрешить ее. В драме невозможно сочетание целостных кругозоров в надкругозорном единстве, ибо драматическое построение не дает опоры для такого единства. Поэтому в полифоническом романе Достоевского подлинно драматический диалог может играть лишь весьма второстепенную роль.

Существеннее утверждение Гроссмана, что романы Достоевского последнего периода являются мистериями. Мистерия действительно многопланна и до известной степени полифонична. Но эта многопланность и полифоничность мистерии чисто формальные, и самое построение мистерии не позволяет содержательно развернуться множественности сознании с их мирами.

Здесь с самого начала все предрешено, закрыто и завершено, хотя, правда, завершено не в одной плоскости.

В полифоническом романе Достоевского дело идет не об обычной диалогической форме развертывания материала в рамках монологического понимания на твердом фоне единого предметного мира. Нет, дело идет о последней диалогичности, т. е. о диалогичности последнего целого. Драматическое целое в этом смысле, как мы сказали, монологично; роман Достоевского диалогичен. Он строится не как целое одного сознания, объектно принявшего в себя другие сознания, но как целое взаимодействия нескольких сознании, из которых ни одно не стало до конца объектом другого; это взаимодействие не дает созерцающему опоры для объективации всего события по обычному монологическому типу (сюжетно, лирически или познавательно) делает, следовательно, и созерцающего участником. Роман не только не дает никакой устойчивой опоры вне диалогического разрыва для третьего монологически объемлющего сознания, наоборот, все в нем строится так, чтобы сделать диалогическое противостояние безысходным. С точки зрения безучастного "третьего" не строится ни один элемент произведения. В самом романе этот "третий" никак не представлен. Для него нет ни композиционного, ни смыслового места. В этом не слабость автора, а его величайшая сила. Этим завоевывается новая авторская позиция, лежащая выше монологической позиции.

На множественность одинаково авторитетных идеологических позиций и на крайнюю гетерогенность материала указывает как на основную особенность романов Достоевского и Отто Каус в своей книге "Dostoewski und sein Schicksal". Ни один автор, по Каусу, не сосредоточивал на себе столько противоречивейших и взаимно исключающих друг друга понятий, суждений и оценок, как Достоевский; но самое поразительное то, что произведения Достоевского как будто бы оправдывают все эти противоречивейшие точки зрения: каждая из них, действительно, находит себе опору в романах Достоевского.

Вот как характеризует Каус эту исключительную многосторонность и многопланность Достоевского: "Dostoewski ist ein Hausherr, der die buntesten Gaste veitragt und eine noch so wild zusammengewurfelte Gesellschaft gleichzeitig in Spannung zu halten vermag. Wir konnen dem altmodischen Realisten die Bewunderung fur den Schilderer der Katorga, den Sanger der Petersburger Strassen und Platze und der tyranischen Wirklichkeiten nicht verwehren und dem Mystiker nicht verdenken, dass er die Gesellschaft Aljoschas, Iwan Karamasoffs - dem der liebhaftige Teufel in die Stube steigt, - des Fursten Myschkin aufsucht. Utopisten aller Schattirungen mussen an den Traumen des "lacherlichen Menschen", Werssiloffs oder Stawrogins ihre helle Freude haben und religios Gemuter sich am Kampf um Gott erbauen, den Sunder und Heilige in diesen Romanen fuhren. Gesundheit und Kratt, radikalster Pessimismus und gluhendster Erlosungsglaube, Lebensdurst und Todessehnsucht ringen in unentschiedenen Kampfe, Gewalt und Gute, Hochmut und aufopferende Demut, eine unubersehbare Lebensfulle, plastisch geschlossen in jedem Teile. Es braucht niemand seiner kritischen Gewissenhaftigkeit besondere Gewalt anzutun, um das letzte Wort des Dichters nach seinem Herzen zu deuten. Dostoewski ist so vielseitig und unberechenbar in seinen Eingebungen, sein Werk von Kraften und Absichten gespeist, die unuberbruckbare Gegensatze zu trennen scheinen".

Как же объясняет Каус эту особенность Достоевского? Каус утверждает, что мир Достоевского является чистейшим и подлиннейшим выражением духа капитализма. Те миры, те планы - социальные, культурные и идеологические, которые сталкиваются в творчестве Достоевского, раньше довлели себе, были органически замкнуты, упрочены и внутренне осмыслены в своей отдельности. Не было реальной, материальной плоскости для их существенного соприкосновения и взаимного проникновения. Капитализм уничтожил изоляцию этих миров, разрушил замкнутость и внутреннюю идеологическую самодостаточность этих социальных сфер. В своей всенивелирующей тенденции, не оставляющей никаких иных разделений, кроме разделения на пролетария и капиталиста, капитализм столкнул и сплел эти миры в своем противоречивом становящемся единстве. Эти миры еще не утратили своего индивидуального облика, выработанного веками, но они уже не могут довлеть себе. Их слепое сосуществование и их спокойное и уверенное идеологическое взаимное игнорирование друг друга кончились, и взаимная противоречивость их и в то же время их взаимная связанность раскрылись со всей ясностью. В каждом атоме жизни дрожит это противоречивое единство капиталистического мира и капиталистического сознания, не давая ничему успокоиться в своей изолированности, но в то же время ничего не разрешая.

Дух этого становящегося мира и нашел наиболее полное выражение в творчестве Достоевского. "Die grosse Wirkung Dostoewski in unserer Zeit und alle Unklarheiten und Unbestimmtheiten dieser Wirkung erklaren sich in diesem Grundzug seines Wesens und konnen auch bloss darin eine Rechtfertigung finden: Dostoewski ist der entschiedenste, konsequenteste, unerbittlichste Dichter des kapitalistischen Menschen. Sein Werk ist nicht die Totenklage, sondern das Wiegenlied unserer, der moderner von Gluthauch des Kapitalismus gezeugten Welt".

Объяснения Кауса во многом правильны. Действительно, полифонический роман мог осуществиться только в капиталистическую эпоху. Более того, самая благоприятная почва для него была именно в России, где капитализм наступил почти катастрофически и застал нетронутое многообразие социальных миров и групп, не ослабивших, как на Западе, своей индивидуальной замкнутности в процессе постепенного наступления капитализма. Здесь противоречивая сущность становящейся социальной жизни, не укладывающаяся в рамки уверенного и спокойно созерцающего монологического сознания, должна была проявиться особенно резко, а в то же время индивидуальность выведенных из своего идеологического равновесия и столкнувшихся миров должна была быть особенно полной и яркой. Этим создавались объективные предпосылки существенной многопланности и многоголосости полифонического романа.

Но объяснения Кауса оставляют самый объясняемый факт нераскрытым. Ведь дух капитализма здесь дан на языке искусства и в частности на языке особой разновидности романного жанра. Ведь прежде всего необходимо раскрыть конструктивные особенности этого многопланного романа, лишенного привычного монологического единства. Эту задачу Каус не разрешает. Верно указав самый факт многопланности и смысловой многоголосости, он переносит свои объяснения из плоскости романа непосредственно в плоскость действительности. Достоинство Кауса в том, что он воздерживается от монологизации этого мира, воздерживается от какой бы то ни было попытки объединения и примирения заключенных в нем противоречий; он принимает его многопланность и противоречивость как существенный момент самой конструкции и самого творческого замысла.

К другому моменту той же основной особенности Достоевского подошел В. Комарович. Анализируя этот роман, он вскрывает в нем пять обособленных сюжетов, связанных лишь весьма поверхностно фабулярной связью. Это заставляет его предположить какую-то иную связь по ту сторону сюжетного прагматизма. "Выхватывая... клочки действительности, доводя "эмпиризм" их до крайней степени, Достоевский ни на минуту не позволяет нам забыться радостным узнанием этой действительности (как Флобер или Толстой), но пугает, потому что именно выхватывает, вырывает все это из закономерной цепи реального; перенося эти клочки себе, Достоевский не переносит сюда закономерных связей нашего опыта: роман Достоевского замыкается в органическое единство не сюжетом".

Действительно, монологическое единство мира в романе Достоевского нарушено; но вырванные куски действительности вовсе не непосредственно сочетаются в единстве романа: эти куски довлеют целостному кругозору того или иного героя, осмыслены в плане одного или другого сознания. Если бы эти клоки действительности, лишенные прагматических связей, сочетались непосредственно, как эмоционально-лирически или символически созвучные, в единстве одного монологического кругозора, то перед нами был бы мир романтика, например, мир Гофмана, но вовсе не мир Достоевского.

Последнее внесюжетное единство романа Достоевского Комарович истолковывает монологически, даже сугубо монологически, хотя он и вводит аналогию с полифонией и с контрапунктическим сочетанием голосов фуги. Под влиянием монополистической эстетики Бродера Христиансена он понимает внесюжетное, внепрагматическое единство романа как динамическое единство волевого акта: "Телеологическое соподчинение прагматически разъединенных элементов (сюжетов) является, таким образом, началом художественного единства романа Достоевского. И в этом смысле он может быть уподоблен художественному целому в полифонической музыке: пять голосов фуги, последовательно вступающих и развивающихся в контрапунктическом созвучии, напоминают "голосоведение" романа Достоевского.

Такое уподобление - если оно верно - ведет к более обобщенному определению самого начала единства.

Как в музыке, так и в романе Достоевского осуществляется тот же закон единства, что и в нас самих, в человеческом "я", - закон целесообразной активности. В романе же "Подросток" этот принцип его единства совершенно адекватен тому, что в нем символически изображено: "любовь - ненависть" Версилова к Ахмаковой - символ трагических порывов индивидуальной воли к сверхличному; соответственно этому весь роман и построен по типу индивидуального волевого акта".

Основная ошибка Комаровича заключается в том, что он ищет непосредственного сочетания между отдельными элементами действительности или между отдельными сюжетными рядами, между тем как дело идет о сочетании полноценных сознании с их мирами. Поэтому вместо единства событий, в котором несколько полноправных участников, получается пустое единство индивидуального волевого акта. И полифония в этом смысле истолкована им совершенно неправильно. Сущность полифонии именно в том, что голоса здесь остаются самостоятельными и, как такие, сочетаются в единстве высшего порядка, чем в гомофонии. Если уже говорить об индивидуальной воле, то в полифонии именно и происходит сочетание нескольких индивидуальных воль, совершается принципиальный выход за пределы одной воли. Можно было бы сказать так: художественная воля полифонии есть воля к сочетанию многих воль, воля к событию.

Единство мира Достоевского недопустимо сводить к индивидуальному эмоционально-волевому акцентному единству, как недопустимо сводить к нему и музыкальную полифонию. В результате такого сведения роман "Подросток" оказывается у Комаровича каким-то лирическим единством упрощенно-монологического типа, ибо сюжетные единства сочетаются по своим эмоционально-волевым акцентам, т. е. сочетаются по лирическому принципу.

Необходимо заметить, что и нами употребляемое сравнение романа Достоевского с полифонией имеет значение только образной аналогии, не больше. Образ полифонии и контрапункта указывает лишь на те новые проблемы, которые встают, когда построение романа выходит за пределы обычного монологического единства, подобно тому как в музыке новые проблемы встали при выходе за пределы одного голоса. Но материалы музыки и романа слишком различны, чтобы могла быть речь о чем-то большем, чем образная аналогия, чем простая метафора. Но эту метафору мы превращаем в термин "полифонический роман", так как не находим более подходящего обозначения. Не следует только забывать о метафорическом происхождении нашего термина.

Адекватнее всех основную особенность творчества Достоевского, как нам кажется, понял Б. М. Энгельгардт в своей работе "Идеологический роман Достоевского".

Энгельгардт исходит из социологического и культурно-исторического определения героя Достоевского. Герой Достоевского - оторвавшийся от культурной традиции, от почвы и от земли интеллигент-разночинец, представитель "случайного племени". Такой человек вступает в особые отношения к идее: он беззащитен перед нею и перед ее властью, ибо не укоренен в бытии и лишен культурной традиции. Он становится "человеком идеи", одержимым от идеи. Идея же становится в нем идеей-силой, вслевластно определяющей и уродующей его сознание и его жизнь. Идея ведет самостоятельную жизнь в сознании героя: живет собственно не он - живет идея, и романист дает не жизнеописание героя, а жизнеописание идеи в нем; историк "случайного племени" становится "историографом идеи". Доминантой образной характеристики героя является поэтому владеющая им идея вместо биографической доминанты обычного типа (как, например, у Толстого и у Тургенева). Отсюда вытекает жанровое определение романа Достоевского как "романа идеологического". Но это, однако, не обыкновенный идейный роман, роман с идеей. "Достоевский, - говорит Энгельгардт, - изображал жизнь идеи в индивидуальном и социальном сознании, ибо ее он считал определяющим фактором интеллигентного общества. Но это не надо понимать так, будто он писал идейные романы, повести с направлением и был тенденциозным художником, более философом, нежели поэтом. Он писал не романы с идеей, не философские романы во вкусе XVIII века, но романы об идее. Подобно тому как центральным объектом для других романистов могло служить приключение, анекдот, психологический тип, бытовая или историческая картина, для него таким объектом была "идея". Он культивировал и вознес на необычайную высоту совершенно особый тип романа, который в противоположность авантюрному, сентиментальному, психологическому или историческому может быть назван идеологическим. В этом смысле его творчество, несмотря на присущий ему полемизм, не уступало в объективности творчеству других великих художников слова: он сам был таким художником и ставил и решал в своих романах прежде и больше всего чисто художественные проблемы. Только материал у него был очень своеобразный: его героиней была идея".

Идея как предмет изображения и как доминанта в построении образов героев приводит к распадению романного мира на миры героев, организованные и оформленные владеющими ими идеями. Многопланность романа Достоевского со всей отчетливостью вскрыта Б. М. Энгельгардтом: "Принципом чисто художественной {ориентировки героя в окружающем} является та или иная форма его {идеологического отношения к миру}. Подобно тому как доминантой художественного изображения героя служит комплекс идей-сил, над ним господствующих, точно так же доминантой при изображении окружающей действительности является та точка зрения, с которой взирает на этот мир герой. Каждому герою мир дан в особом аспекте, соответственно которому и конструируется его изображение. У Достоевского нельзя найти так называемого объективного описания внешнего мира; в его романе, строго говоря, нет ни быта, ни городской, ни деревенской жизни, ни природы, но есть то среда, то почва, то земля, в зависимости от того, в каком плане созерцается все это действующими лицами. Благодаря этому возникает та многопланность действительности в художественном произведении, которая у преемников Достоевского зачастую приводит к своеобразному распаду бытия, так что действие романа протекает одновременно или последовательно в совершенно различных онтологических сферах".

В зависимости от характера идеи, управляющей сознанием и жизнью героя, Энгельгардт различает три плана, в которых может протекать действие романа. Первый план - это "среда". Здесь господствует механическая необходимость; здесь нет свободы, каждый акт жизненной воли является здесь естественным продуктом внешних условий. Второй план - "почва". Это - органическая система развивающегося народного духа. Наконец, третий план - "земля".

"Третье понятие: "земля" - одно из самых глубоких, какие мы только находим у Достоевского, - говорит об этом плане Энгельгардт. - Это та земля, которая от детей не рознится, та земля, которую целовал, плача, рыдая и обливая своими слезами, и иступленно клялся любить Алеша Карамазов, все вся природа, и люди, и звери, и птицы, - тот прекрасный сад, который взрастил Господь, взяв семена из миров иных и посеяв на сей земле.

Это высшая реальность и одновременно тот мир, где протекает земная жизнь духа, достигшего состояния истинной свободы... Это третье царство, - царство любви, а потому и полной свободы, царство вечной радости и веселья".

Таковы, по Энгельгардту, планы романа. Каждый элемент действительности (внешнего мира), каждое переживание и каждое действие непременно входят в один из этих трех планов. Основные темы романов Достоевского Энгельгардт также располагает по этим планам.

Как же связаны эти планы в единство романа? Каковы принципы их сочетания друг с другом?

Эти три плана и соответствующие им темы, рассматриваемые в отношении друг к другу, представляют, по Энгельгардту, отдельные {этапы, диалектического развития духа}. "В этом смысле, - говорит он, - они образуют {единый путь}, которым среди великих мучений и опасностей проходит ищущий в своем стремлении к безусловному утверждению бытия. И не трудно вскрыть субъективную значимость этого пути для самого Достоевского".

Такова концепция Энгельгардта. Она впервые отчетливо освещает существеннейшие структурные особенности произведений Достоевского, впервые пытается преодолеть одностороннюю и отвлеченную идейность их восприятия и оценки. Однако не все в этой концепции представляется нам правильным. И уже совсем неправильными кажутся нам те выводы, которые он делает в конце своей работы о творчестве Достоевского в его целом.

Б. M. Энгельгардт впервые дает верное определение постановки идеи в романе Достоевского. Идея здесь, действительно, не {принцип изображения} (как во всяком романе), не лейтмотив изображения и не вывод из него (как в идейном, философском романе), а {предмет изображения}. Принципом видения и понимания мира, его оформления в аспекте данной идеи, она является лишь для героев, но не для самого автора - Достоевского. Миры героев построены по обычному идейно-монологическому принципу, построены как бы ими самими. "Земля" также является лишь одним из миров, входящих в единство романа, одним из планов его. Пусть на ней и лежит определенный иерархически-высший акцент по сравнению с "почвой" и со "средой", - все же "земля" лишь идейный аспект таких героев, как Соня Мармеладова, как старец Зосима, как Алеша. Идеи героев, лежащие в основе этого плана романа, являются таким же предметом изображения, такими же "идеями-героинями", как и идеи Раскольникова, Ивана Карамазова и других. Они вовсе не становятся принципами изображения и построения всего романа в его целом, т. е. принципами самого автора как художника. Ведь в противном случае получился бы обычный философско-идейный роман. Иерархический акцент, лежащий на этих идеях, не превращает романа Достоевского в обычный монологический роман, в своей последней основе всегда одноакцентный. С точки зрения художественного построения романа эти идеи только равноправные участники его действия рядом с идеями Раскольникова, Ивана Карамазова и др. Более того, тон в построении целого как будто задают именно такие герои, как Раскольников и Иван Карамазов; поэтому-то так резко выделяются в романах Достоевского житийные тона в речах Хромоножки, в рассказах и речах странника Макара Долгорукова и, наконец, в "Житии Зосимы". Если бы авторский мир совпадал бы с планом земли, то романы были бы построены в соответствующем этому плану житийном стиле.

Итак, ни одна из идей героев - ни героев "отрицательных", ни "положительных" - не становится принципом авторского изображения и не конституирует романного мира в его целом. Это и ставит нас перед вопросом: как же объединяются миры героев с лежащими в их основе идеями в мир автора, в мир романа в его целом? На этот вопрос Энгельгардт дает неверный ответ; точнее, этот вопрос он обходит, отвечая в сущности на совсем другой вопрос.

В самом деле, взаимоотношения миров или планов романа - по Энгельгардту: среды, почвы и земли - в самом романе вовсе не даны как звенья единого диалектического ряда, как этапы пути становления единого духа. Ведь если бы, действительно, идеи в каждом отдельном романе - планы же романа определяются лежащими в их основе идеями - располагались как звенья единого диалектического ряда, то каждый роман являлся бы законченной философемой, построенной по диалектическому методу. Перед нами в лучшем случае был бы философский роман, роман с идеей (пусть и диалектической), в худшем философия в форме романа. Последнее звено диалектического ряда неизбежно оказалось бы авторским синтезом, снимающим предшествующие звенья как абстрактные и вполне преодоленные.

На самом деле это не так: ни в одном из романов Достоевского нет диалектического становления единого духа, вообще нет становления, нет роста совершенно в той же степени, как их нет и в трагедии (в этом смысле аналогия романов Достоевского с трагедией правильна). В каждом романе дано не снятое диалектически противостояние многих сознаний, не сливающихся в единство становящегося духа, как не сливаются духи и души в формально полифоническом дантовском мире. В лучшем случае они могли бы, как в дантовском мире, образовать, не теряя своей индивидуальности и не сливаясь, а сочетаясь, статическую фигуру, как бы застывшее событие, подобно дантовскому образу креста (души крестоносцев), орла (души императоров) или мистической розы (души блаженных). В пределах самого романа не развивается, не становится и дух автора, но, как в дантовском мире, или созерцает, или становится одним из участников. В пределах романа миры героев вступают в событийные взаимоотношения друг с другом, но эти взаимоотношения, как мы уже говорили, менее всего можно сводить на отношения тезы, антитезы и синтеза.

Но и само художественное творчество Достоевского в его целом тоже не может быть понято как диалектическое становление духа. Ибо путь его творчества есть художественная эволюция его романа, связанная, правда, с идейной эволюцией, но нерастворимая в ней. О диалектическом становлении духа, проходящем через этапы среды, почвы и земли, можно гадать лишь за пределами художественного творчества Достоевского. Романы его как художественные единства не изображают и не выражают диалектического становления духа.

Энгельгардт в конце концов, так же как и его предшественники монологизуют мир Достоевского, сводит его к философскому монологу, развивающемуся диалектически. Гегелиански понятый единый диалектически становящийся дух ничего, кроме философского монолога, породить не может. Менее всего на почве монистического идеализма может расцвесть множественность неслиянных сознаний. В этом смысле единый становящийся дух, даже как образ, органически чужд Достоевскому. Мир Достоевского глубоко {плюралистичен}. Если уже искать для него образ, к которому как бы тяготеет весь этот мир, образ в духе мировоззрения самого Достоевского, то таким является церковь как общение неслиянных душ, где сойдутся и грешники, и праведники; или, может быть, образ дантовского мира, где многопланность переносится в вечность, где есть нераскаянные и раскаявшиеся, осужденные и спасенные. Такой образ - в стиле самого Достоевского, точнее - его идеологии, между тем как образ единого духа глубоко чужд ему.

Но и образ церкви остается только образом, ничего не объясняющим в самой структуре романа. Решенная романом художественная задача по существу независима от того вторично-идеологического преломления, которым она, может быть, сопровождалась в сознании Достоевского. Конкретные художественные связи планов романа, их сочетание в единство произведения должны быть объяснены и показаны на материале самого романа, и "гегелевский дух" и "церковь" одинаково уводят от этой прямой задачи.

Если же мы поставим вопрос о тех внехудожественных причинах и факторах, которые сделали возможным построение полифонического романа, то и здесь менее всего придется обращаться к фактам субъективного порядка, как бы глубоки они ни были. Если бы многопланность и противоречивость была дана Достоевскому или воспринималась им только как факт личной жизни, как многопланность и противоречивость духа - своего и чужого,. - то Достоевский был бы романтиком и создал бы монологический роман о противоречивом становлении человеческого духа, действительно, отвечающий гегелианской концепции. Но на самом деле многопланность и противоречивость Достоевский находил и умел воспринять не в духе, а в объективном социальном мире. В этом социальном мире планы были не этапами, а {станами}, противоречивые отношения между ними - не путем личности, восходящим или нисходящим, а {состоянием общества}. Многопланность и противоречивость социальной действительности была дана как объективный факт эпохи.

Сама эпоха сделала возможным полифонический роман. Достоевский был {субъективно} причастен этой противоречивой многопланности своего времени, он менял станы, переходил из одного в другой, и в этом отношении сосуществовавшие в объективной социальной жизни планы для него были этапами его жизненного пути и его духовного становления. Этот личный опыт был глубок, но Достоевский не дал ему непосредственного монологического выражения в своем творчестве. Этот опыт лишь помог ему глубже понять сосуществующие экстенсивно развернутые противоречия, противоречия между людьми, а не между идеями в одном сознании. Таким образом объективные противоречия эпохи определили творчество Достоевского не в плоскости их личного изживания в истории его духа, а в плоскости их объективного видения как сосуществующих одновременно сил (правда, видения, углубленного личным переживанием).

Здесь мы подходим к одной очень важной особенности творческого видения Достоевского, особенности или совершенно не понятой или недооцененной в литературе о нем. Недооценка этой особенности привела к ложным выводам и Энгельгардта. Основной категорией художественного видения Достоевского было не становление, а {сосуществование и взаимодействие}. Он видел и мыслил свой мир по преимуществу в пространстве, а не во времени. Отсюда и его глубокая тяга к драматической форме. Весь доступный ему смысловой материал и материал действительности он стремится организовать в одном времени в форме драматического сопоставления, развернуть экстенсивно. Такой художник, как, например, Гете, органически тяготеет к становящемуся ряду. Все сосуществующие противоречия он стремится воспринять как разные этапы некоторого единого развития, в каждом явлении настоящего увидеть след прошлого, вершину современности или тенденцию будущего; вследствие этого ничто не располагалось для него в одной экстенсивной плоскости. Такова, во всяком случае, была основная тенденция его видения и понимания мира.

Достоевский в противоположность Гете самые этапы стремился воспринять в их {одновременности}, драматически {сопоставить} и {противопоставить} их, а не вытянуть в становящийся ряд. Разобраться в мире значило для него помыслить все его содержания как одновременные и {угадать их взаимоотношения в разрезе одного момента}.

Это упорнейшее стремление его видеть все как сосуществующее, воспринимать и показывать все рядом и одновременно, как бы в пространстве, а не во времени, приводит его к тому, что даже внутренние противоречия и внутренние этапы развития одного человека он драматизует в пространстве, заставляя героев беседовать со своим двойником, с чертом, со своим alter ego, со своей карикатурой (Иван и черт, Иван и Смердяков, Раскольников и Свидригайлов и т. п.). Обычное у Достоевского явление парных героев объясняется этой же его особенностью. Можно прямо сказать, что из каждого противоречия внутри одного человека Достоевский стремится сделать двух людей, чтобы драматизовать это противоречие и развернуть его экстенсивно. Эта особенность находит свое внешнее выражение и в пристрастии Достоевского к массовым сценам, в его стремлении сосредоточить в одном месте и в одно время, часто вопреки прагматическому правдоподобию, как можно больше лиц и как можно больше тем, т. е. сосредоточить в одном миге возможно большее качественное многообразие. Отсюда же и стремление Достоевского следовать в романе драматическому принципу единства времени. Отсюда же катастрофическая быстрота действия, "вихревое движение", динамика Достоевского. Динамика и быстрота здесь (как, впрочем, и всюду) не торжество времени, а преодоление его, ибо быстрота единственный способ преодолеть время во времени.

Возможность одновременного сосуществования, возможность быть рядом или друг против друга является для Достоевского как бы критерием отбора существенного от несущественного. Только то, что может быть осмысленно дано одновременно, что может быть осмысленно связано между собою в одном времени, - только то существенно и входит в мир Достоевского; оно может быть перенесено и в вечность, ибо в вечности, по Достоевскому, все одновременно, все сосуществует. То же, что имеет смысл лишь как "раньше" или как "позже", что довлеет своему моменту, что оправдано лишь как прошлое или как будущее, или как настоящее в отношении к прошлому и будущему, то для него не существенно и не входит в его мир. Поэтому и герои его ничего не вспоминают, у них нет биографии в смысле прошлого и вполне пережитого. Они помнят из своего прошлого только то, что для них не перестало быть настоящим и переживается ими как настоящее: неискупленный грех, преступление, непрощенная обида. Только такие факты биографии героев вводит Достоевский в рамки своих романов, ибо они согласны с его принципом одновременности. Поэтому в романе Достоевского нет причинности, нет генезиса, нет объяснений из прошлого, из влияний среды, воспитания и пр. Каждый поступок героя весь в настоящем и в этом отношении не предопределен; он мыслится и изображается автором как свободный.

Характеризуемая нами особенность Достоевского не есть, конечно, особенность его мировоззрения в обычном смысле слова - это особенность его художественного восприятия мира: только в категории сосуществования он умел его видеть и изображать. Но, конечно, эта особенность должна была отразиться и на его отвлеченном мировоззрении. И в нем мы замечаем аналогичные явления: в мышлении Достоевского нет генетических и каузальных категорий. Он постоянно полемизирует, и полемизирует с какой-то органической враждебностью, с теорией среды, в какой бы форме она ни проявлялась (например, в адвокатских оправданиях средой); он почти никогда не апеллирует к истории как таковой и всякий социальный и политический вопрос трактует в плане современности; и это объясняется не только его положением журналиста, требующим трактовки всего в разрезе современности; напротив, мы думаем, что пристрастие Достоевского к журналистике и его любовь к газете, его глубокое и тонкое понимание газетного листа как живого отражения противоречивой социальной современности в разрезе одного дня, где рядом и друг против друга экстенсивно развертывается многообразнейший и противоречивейший материал, объясняется именно основной особенностью его художественного видения. Наконец, в плане отвлеченного мировоззрения эта особенность проявилась в эсхатологизме Достоевского - политическом и религиозном, в его тенденции приближать концы, нащупывать их уже в настоящем, угадывать будущее как уже наличное в борьбе сосуществующих сил.

Исключительная художественная способность Достоевского видеть все в разрезе сосуществования и взаимодействия является его величайшей силой, но и величайшей слабостью. Она делала его слепым и глухим к очень многому и существенному; многие стороны действительности не могли войти в его художественный кругозор. Но, с другой стороны, эта способность до чрезвычайности обостряла его восприятие в разрезе данного мгновения и позволяла увидеть многое и разнообразное там, где другие видели одно и одинаковое. Там, где видели одну мысль, он умел найти и нащупать две мысли, раздвоение; там, где видели одно качество, он вскрывал в нем наличность и другого, противоположного качества. Все, что казалось простым, в его мире стало сложным и многосоставным. В каждом голосе он умел слышать два спорящих голоса; в каждом выражении - надлом и готовность тотчас же перейти в другое, противоположное выражение; в каждом жесте он улавливал уверенность и неуверенность одновременно; он воспринимал глубокую двусмысленность и многосмысленность каждого явления. Но все эти противоречия и раздвоенности не становились диалектическими, не приводились в движение по временному пути, по становящемуся ряду, но развертывались в одной плоскости как рядом стоящие и противостоящие, как согласные, но не сливающиеся, или как безысходно противоречивые, как вечная гармония неслиянных голосов или как их неумолчный и безысходный спор. Видение Достоевского было замкнуто в этом мгновении раскрывшегося многообразия и оставалось в нем, организуя и оформляя это многообразие в разрезе данного мгновения.

Эта особая одаренность Достоевского слышать и понимать все голоса сразу и одновременно, равную которой можно найти только у Данте, и позволила ему создать полифонический роман. Объективная сложность, противоречивость и многоголосость эпохи Достоевского, положение разночинца и социального скитальца, глубочайшая биографическая и внутренняя причастность объективной многопланности жизни и, наконец,. дар видеть мир в категории взаимодействия и сосуществования, - все это образовало ту почву, на которой вырос полифонический роман Достоевского.

Итак, мир Достоевского - художественно организованное сосуществование и взаимодействие духовного многообразия, а не этапы становления единого духа. Поэтому и миры героев, планы романа, несмотря на их различную иерархическую акцентуацию, в самом построении романа лежат рядом в плоскости сосуществования (как и миры Данте) и взаимодействия (чего нет в формальной полифонии Данте), а не друг за другом как этапы становления. Но это не значит, конечно, что в мире Достоевского господствует дурная логическая безысходность, недодуманность и дурная субъективная противоречивость. Нет, мир Достоевского по-своему так же закончен и закруглен, как и дантовский мир. Но тщетно искать в нем {системно-монологическую}, хотя бы и диалектическую, {философскую} завершенность, и не потому, что она не удалась автору, но потому, что она не входила в его замыслы.

Что же заставило Энгельгардта искать в произведениях Достоевского "отдельные звенья сложного философского построения, выражающего историю постепенного становления человеческого духа", т. е. вступить на проторенный путь философской монолигизации его творчества?

Нам кажется, что основная ошибка была сделана Энгельгардтом в начале пути при определении "идеологического романа" Достоевского. Идея, как предмет изображения, занимает громадное место в творчестве Достоевского, но все же не она героиня его романов. Его героем был человек, и изображал он в конце концов не идею в человеке, а, говоря его собственными словами, - "человека в человеке". Идея же была для него или пробным камнем для испытания человека в человеке, или формой его обнаружения, или, наконец, - и это главное - тем medium"oм, той средой, в которой раскрывается человеческое сознание в своей глубочайшей сущности.

Энгельгардт недооценивает глубокого персонализма Достоевского. "Идей в себе" в платоновском смысле или "идеального бытия" в смысле феноменологов Достоевский не знает, не созерцает, не изображает. Для Достоевского не существует идеи, мысли, положения, которые были бы ничьими - были бы "в себе". И "истину в себе" он представляет в духе христианской идеологии, как воплощенную в Христе, т. е. представляет ее как личность, вступающую во взаимоотношения с другими личностями.

Поэтому не жизнь идеи в одиноком сознании и не взаимоотношения идей, а взаимодействие сознаний в medium"e идей (но не только идей) изображал Достоевский. А так как сознание в мире Достоевского дано не на пути своего становления и роста, т. е. не исторически, а рядом с другими сознаниями, то оно и не может сосредоточиться на себе и на своей идее, на ее имманентном логическом развитии и втягивается во взаимодействие с другими сознаниями. Сознание у Достоевского никогда не довлеет себе, но находится в напряженном отношении к другому сознанию. Каждое переживание, каждая мысль героя внутренне диалогичны, полемически окрашены, полны противоборства, или, наоборот, открыты чужому наитию, во всяком случае не сосредоточены просто на своем предмете, но сопровождаются вечной оглядкой на другого человека. Можно сказать, что Достоевский в художественной форме дает как бы социологию сознаний, правда, на идеалистической основе, на идеологически чуждом материале и лишь в плоскости сосуществования. Но, несмотря на эти отрицательные стороны, Достоевский как художник подымается до объективного видения жизни сознаний и форм их живого сосуществования и потому дает ценный материал и для социолога.

Термин "идеологический роман" представляется нам поэтому не адекватным и уводящим от подлинного художественного задания Достоевского.

Таким образом, и Энгельгардт не угадал до конца художественной воли Достоевского; отметив ряд существеннейших моментов ее, он эту волю в целом истолковывает как философско-монологическую волю, превращая полифонию сосуществующих сознаний в гомофоническое становление одного сознания.

То, что в европейском и русском романе до Достоевского было последним целым, - монологический единый мир авторского сознания, - в романе Достоевского становится частью, элементом целого; то, что было действительностью, становится здесь одним из аспектов действительности; то, что связывало целое, - сюжетно-прагматический ряд и личный стиль и тон, становится здесь подчиненным моментом. Появляются новые принципы художественного сочетания элементов и построения целого, появляется - говоря метафорически - романный контрапункт.

Идеологическое наполнение этого нового художественного мира чуждо и неприемлемо (и оно не ново), как неприемлемо идеологическое наполнение байроновской поэмы или дантовского космоса; но построение этого мира, завоеванное, правда, в неразрывной связи с этой наполняющей его идеологией и породившей его эпохой, все же остается, когда эпоха со своими социальными мирами и со своими идеологиями уже ушла. Остается, - как остаются окружающие нас памятники искусства - не только как документ, но и как образец.

В настоящее время роман Достоевского является, может быть, самым влиятельным образцом не только в России, где под его влиянием в большей или меньшей степени находится вся новая проза, но и на Западе. За ним, как за художником, следуют люди с различнейшими идеологиями, часто глубоко враждебными идеологии самого Достоевского: порабощает его художественная воля. Но сознание критиков и исследователей до сих пор порабощает идеология. Художественная воля не достигает отчетливого теоретического осознания. Кажется, что каждый, входящий в лабиринт полифонического романа, не может найти в нем дороги и за отдельными голосами не слышит целого. Часто не схватываются даже смутные очертания целого; художественные же принципы сочетания голосов вовсе не улавливаются ухом. Каждый по-своему толкует последнее слово Достоевского, но все одинаково толкуют его как {одно} слово, {один} голос, {один} акцент, а в этом как раз коренная ошибка. Надсловесное, надголосое, надакцентное единство полифонического романа остается нераскрытым.